 |
Княгиня Гагарина
|
|
|
|
В кабинете коменданта Вены — генерал-лейтенант Никита Федотович Лебеденко.
Нет, внешне он не похож на прежнего коменданта: высокий, плотный, коренастый, словно из гранита вытесанный, крупные черты лица, большая, наголо бритая голова.
И биография у Никиты Федотовича другая.
Восемнадцатилетним юношей сын крестьянина-бедняка села Новые Кирганы на Молдавщине Никита Лебеденко уходит в отряд Г. И. Котовского. Горячие кавалерийские атаки. До дерзости смелые разведки. Недаром Котовский, отнюдь не щедрый на награды, представляет молодого Лебеденко к двум орденам Красного Знамени и вручает ему свою серебряную саблю, которую по сей день свято хранит генерал-лейтенант.
Потом годы упорной учебы — своей и его солдат. Академия имени М. В. Фрунзе. Тяжелая война в снегах Финляндии. Непрерывные бои на фронтах только что отгремевшей великой войны: Подмосковье, Сталинград, Берлин. Золотая Звезда Героя Советского Союза за Сандомирскую операцию. Комендатура Дрездена. И наконец — Вена.
По-прежнему идет хлопотливая, напряженная жизнь в доме на Рингштрассе. Такая же вереница дел, забот, встреч. Такой же нескончаемый поток посетителей. Генерал Травников работает заместителем. На место Ивана Александровича Перервина назначен я. Словом, все в основном осталось по-старому...
Кончается прием у коменданта. Взглянув на часы, Никита Федотович обращается к переводчику.
— А ну, Авдеев, побачь, як там в приемной.
Через минуту Авдеев возвращается. Почему-то вытянувшись во фронт, он докладывает, и в голосе его радостное мальчишеское возбуждение, словно вот сейчас [210] произойдет что-то интересное, неожиданное, никогда еще им не виданное.
— Одна-единственная старушка. Княгиня Гагарина.
|
|
|
— Як ты сказал?
— Княгиня Гагарина, товарищ генерал.
— Княгиня? Живая? А ну, побачим... Проси.
Ей лет за семьдесят, этой сухонькой старушке. Она заметно горбится, лицо в мелких морщинах, но щеки искусно нарумянены, губы чуть тронуты краской. Да и вся она какая-то подчеркнуто аккуратная, чистенькая, будто не живая, а редкий экспонат за стеклом музейного шкафа. Старомодная прическа уложена волосок к волоску, черное шелковое платье без единой мятинки, на белой кружевной вставке, охватывая худую старческую шею, резко выделяется такая же черная бархотка со старинным медальоном, на тонкой золотой цепочке висит лорнет в черепаховой оправе.
— Прошу, — указывает на кресло генерал.
— Мерси.
Старушка, потонув в мягком кресле, вскидывает лорнет, мельком оглядывает генерала и говорит непринужденно, свободно, словно сидит в гостиной своих хороших знакомых. Только нет-нет да задребезжит голос — то ли от скрытого волнения, то ли от старости.
— Я пришла к вам, ваше превосходительство, как русская к русскому. Позвольте от своего имени и от имени всех наших соотечественников, волею судеб заброшенных в Вену, поздравить вас с блистательными победами русского оружия. Да, да, поистине блистательными! Словно вернулись далекие времена императора Александра Благословенного, когда вот так же, как сейчас, русские знамена взвивались над столицами иноземных государств. Позвольте поздравить вас и передать вам наше русское спасибо.
— Не стоит благодарности, — отвечает генерал: он терпеть не может подхалимского словословия.
— О, вы даже не представляете, генерал, как много для нас сделали!.. Тяжела судьба эмигранта. Нет родины. Живешь в чужом городе... Нет-нет, я ничего плохого не хочу сказать о Вене. Прелестный город, веселый, культурный. У меня даже составился свой круг знакомых. Но все же это не родное гнездо. Я чувствую себя приживалкой. Нет, вы не знаете, как это горько — быть [211] приживалкой... Но сейчас! Сейчас все изменилось. Сейчас мы гордо подняли голову. Я будто стала моложе — как тогда, в России. И все это сделали вы, генерал. Вы!
|
|
|
— Почему я? — сухо перебивает Никита Федотович. — Это сделал народ. Наш народ.
— О, вы, оказывается, скромны, генерал! — кокетливо улыбается посетительница. — Скромность — украшение воина.
Гагарина вскидывает лорнет и начинает пристально оглядывать генерала.
— Простите мою бесцеремонность, но я так давно не видела русского генерала. Вот этого кителя. Этих золотых погон... Да, прав был мой кузен: «Все встанет на свое место, Hé lè ne»{4}, — продолжая разглядывать генерала, говорит посетительница. — Слов нет, аксельбанты, золотые эполеты придавали военному известную импозантность, помпезность. Но и в этой сугубой строгости формы есть свой charme{5}. Да, да, именно charme сурового воина... Мило. Очень мило...
— У вас ко мне дело? — перебивает Лебеденко, недовольный этим пристальным осмотром.
— Простите мое женское любопытство, — словно не слыша вопроса, продолжает посетительница. — Вы — бывший гвардеец?
— Почему бывший? — недоуменно переспрашивает генерал. — Нет, я не бывший, а настоящий, советский гвардеец. Родом из крестьян. Мужик я. Батрак.
— Да-а? — удивленно тянет Гагарина. — Никогда бы не подумала. Никогда! Такая выправка, такая осанка... Хотя это бывает, бывает. Помню, еще в Дивном — это мое именье в Могилевской губернии — мне представили очень милого, я бы даже сказала, на редкость воспитанного элегантного молодого князя. И что бы вы думали, генерал? Оказалось, его предок — правда, далекий предок — был тульский кузнец или что-то в этом роде. Словом, из простых. Он чем-то угодил царю Петру, ему было пожаловано дворянство, новая фамилия Демидов и отданы немереные — князь именно так и сказал «немереные» — угодья на Урале для постройки каких-то заводов. Он был ловок и смышлен, этот кузнец, быстро пошел [212] в гору, несметно разбогател, а дальше — как в сказке, буквально как в сказке! Представьте, его правнук женится на племяннице Наполеона, принцессе Матильде де Монфор, покупает в Италии около Флоренции отдельное княжество Сан-Донато и получает приставку к своей фамилии — «князь Сан-Донато». Не правда ли, громко звучит: Демидов князь Сан-Донато?.. Так что это бывает, генерал, бывает.
|
|
|
Гагарина на мгновение смолкает и тут же, улыбнувшись, продолжает.
— Хотя, простите меня, я, кажется, что-то напутала. Ну, конечно, напутала. Ведь у того молодого князя была кровь не только кузнеца, но и принцессы де Монфор. У вас же ни поколений, ни принцессы. Это меняет дело. Существенно меняет... А может быть, у вас в роду тоже была принцесса? — игриво улыбнувшись, спрашивает Гагарина. — Нет? Пусть будет по-вашему. Но что бы там ни было, я никогда бы не сказала, что вы из простых. Нет, никогда! Поверьте, у вас есть то, что мы называем — порода.
Очевидно заметив, что генерал недовольно поморщился, Гагарина тотчас же меняет тон.
— Понимаю, понимаю — я заболталась. Непростительно заболталась. Но ведь это естественно: в старости так приятно вспомнить юность, светлую безмятежную юность. Не правда ли?
— Ну, это как у кого, эта юность, — сухо откликается генерал. — У одного светлая, у другого — черная.
— Как это было давно! — словно не слыша реплики, тараторит Гагарина. — И в то же время будто вчера: так все отчетливо помнится... Вы никогда не бывали в наших краях, генерал? Жаль, непременно съездите. Это около старинного местечка Лоева, там, где река Сож впадает в Днепр. Мой дом на высоком правом берегу. Какой вид с балкона! Вообразите: Днепр, а за ним до самого горизонта заливные луга. Charmant! {6} A какое купанье! Какие пикники, фейерверки, костюмированные вечера!.. Надо вам сказать, генерал, что Дивное я получила в наследство. Сама я из рода Завадовских. Вы, конечно, слышали эту фамилию?
— Не приходилось. [213]
— Странно. Очень странно, — удивленно пожимает плечами Гагарина. — Мой предок, граф Петр Васильевич Завадовский, был видным сановником при дворе Екатерины Второй. Он соперничал с самим Потемкиным и даже два года состоял фаворитом императрицы. Hé las, mon gé né ral{7}: женщина всегда женщина, даже если она на троне... Так вот, это Дивное было пожаловано графу Петру, когда его кто-то сменил у императрицы. Но это не все, генерал. Далеко не все. Наш род Завадовских тесно связан с Пушкиным... Я слышала, он у вас тоже признается, наш Пушкин?
|
|
|
— Пушкин — любимый поэт нашего народа.
— Очень рада. Очень... Так вот, эта вещица — пушкинская реликвия, святыня рода Завадовских.
Гагарина сморщенным пальцем касается черной бархотки со старинным медальоном.
— Моя бабушка, Елена Михайловна Завадовская, была ослепительная красавица, одна из самых блестящих женщин Петербурга. Ей исполнилось двадцать пять лет, когда это произошло. Согласитесь, генерал: двадцать пять лет — самый эффектный возраст для женщины. Не правда ли... Словом, Пушкин был без ума от нее и в мае 1832 года — о, я эту дату никогда не забуду! — написал ей в альбом свои чудесные строки. Он так и назвал это стихотворение — «Красавица». Вы, надеюсь, знаете его?
— Что-то не припомню, — невольно смутившись, отвечает генерал.
— Mon Dieu{8}, как быстро забывается великий русский гений! Извольте, я прочту вам несколько строк.
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает.
— Не правда ли — прелестно? И это — про мою бабку, про несравненную Hé lè ne. Вы, безусловно, заметили, генерал, что я ношу ее имя? Да, да, это не случайно. Я родилась в год смерти моей бабушки. Мне дали ее имя. А когда я, окончив Смольный институт, приехала в Дивное, все в один голос твердили: [214] «Hé lè ne наследовала от своей бабки не только имя, но и красоту»... Так вот, в то чудесное лето, в день моего ангела, маман и передала мне эту бархотку и этот медальон: они были надеты на Елене Михайловне в тот памятный день, когда влюбленный Пушкин написал ей в альбом свои божественные строки. С тех пор я храню медальон, как святыню. Правда, кто-то уговаривал меня передать его в какой-то ваш пушкинский музей то ли в Петербурге, то ли в Троегорске.
— Не в Троегорске, а в Тригорском, — резко поправляет Никита Федотович.
— Может быть. Дело не в названии... Но я наотрез отказалась. Ведь это же наша, семейная реликвия. С какой же стати я буду выставлять ее на всеобщее обозрение?.. Да, генерал, как видите, наш род Завадовских не только вошел в историю России, но и в историю русской литературы.
С трудом сдерживая резкое слово, генерал неопределенно пожимает плечами. А посетительница продолжает.
— Как до сих пор свежи воспоминания о Дивном! Я помню каждую клумбу моего парка, каждый уголок моего дома...
— Никак не пойму, какое же у вас ко мне дело? — не выдержав, холодно бросает генерал.
— Вы правы, вы тысячу раз правы, генерал: я опять заболталась... Да, у меня есть дело. Больше того: у меня есть поручение от наших венских соотечественников... Скажите, что мы должны сделать, чтобы вернуться в Россию?
|
|
|
— Идите в наше посольство и подайте заявление.
— Жаль. Очень жаль. Я бы предпочла иметь дело именно с вами, mon gé né ral: вы такой воспитанный, чуткий, внимательный... Как вы думаете, все уладится и мы вернемся в наши родные гнезда?
— Каждое заявление будет рассматриваться особе.
— О, в таком случае лично за себя я спокойна... Но у меня к вам еще вопрос. Последний вопрос. Когда я приеду в Россию, надеюсь, мне вернут мою землю?.. Нет-нет, поймите меня правильно. Мои претензии скромны, чрезвычайно скромны. У меня и у моего покойного мужа было много поместий — в Московской, Могилевской, Тверской, Херсонской и где-то еще дальше, не [215] помню. Я от всего отказываюсь. От всего. Зачем мне, старухе, лишние хлопоты? Да и много ли мне надо? Но Дивное, мое Дивное, хотя бы мой дом и, разумеется, парк, я хочу получить обратно: птица, возвращаясь, летит в свое гнездо. А если нет гнезда...
— Вот на этот вопрос я вам могу твердо ответить, — резко перебивает генерал. — Ни Дивного, ни парка вы не получите.
— То есть как не получу? — Гагарина вскидывает лорнет и удивленно оглядывает генерала. — Но ведь это мое, родовое. Это дар императрицы за особые заслуги графа Петра. А на худой конец вот это, — и она нервно теребит бархотку на шее. — Это, по-вашему, тоже не имеет значения?
— Ни у вашего графа Петра, ни у вашей бабки нет никаких заслуг перед нашим народом. Никаких! — отчеканивает Никита Федотович.
— А что же считает ваш народ заслугой, позвольте спросить? — раздраженно бросает Гагарина.
— Многое. Ну, скажем, революционную борьбу, самоотверженный труд на благо родины, талант ученого, писателя, художника, композитора, отданный народу, воинскую доблесть в борьбе с врагом, посягнувшим на нашу землю... Многое.
— Довольно, генерал! Мне все понятно, — резко обрывает Гагарина.
Она поднимается и сейчас стоит перед генералом, похожая на хищную птицу, на растревоженного, нахохлившегося старого грифа.
— Значит, все это так... мишура, декорация? — и она показывает лорнетом на генеральские погоны. — Значит, в России все не встало на свое место? Значит, зря болтал мой кузен?
— Нет, именно все встало на свое место — настоящее, справедливое, разумное место. Встало раз и навсегда. Понятно?
— В таком случае я не нуждаюсь в вашем разрешении! Нет, не нуждаюсь! — уже не сдерживая себя, почти кричит Гагарина, и голос ее хрипло дребезжит. — Зачем мне ехать в Россию, если у меня отнимают мое гнездо? Скитаться по углам? Снова быть приживалкой? Увольте, генерал. Уж лучше я останусь здесь, в Вене. По крайности, тут мои друзья. Нет, увольте. [216]
— А я и не уговариваю.
— Прощайте. Не обессудьте за беспокойства. Теперь я вижу, с кем имею дело. Вы действительно батрак.
Еле кивнув головой, она мелкими шажками уходит из кабинета.
— Ну, бачив, Авдеев, эту цацу? — и генерал показывает глазами на дверь. — Якие же они нищие, эти титулованные! У них родина — только «мое именье», «мой дом», «мой сад». А у нас с тобой — все! — и генерал широко раскидывает руки. — Каждая верба, каждый овражек, речушка, каждая хата — вся наша земля от края до края... Якие они нищие, эти Гагарины. И мертвые.
|
|
|
