 |
Часть вторая. Мистики. Введение в теософию. Яков Бёме. Параллель между мистиками и сектаторами. Отличительные черты и призвание мистиков
|
|
|
|
Часть вторая
Мистики
Мистический хор. Все преходящее есть только подобие; все недосягаемое здесь совершается; вечно женственное влечет нас сюда.
Фауст
Мудрецы языческого мира и величайшие философы высоко ценили Теургию. По их мнению, Теургия была божественное искусство, доводившее человеческую душу до высшего совершенства, и те, которым посчастливилось посредством этой магии достигнуть так называемого самозрения или созерцания – состояния, в котором они наслаждались близкими сношениями с богами, – считали себя облеченными всей их властью.
Майо
В древности все народы верили, что есть способы, посредством которых мужчины и женщины могут несколько ознакомиться и сообщаться с божеством.
Введение в теософию
Яков Бёме
Параллель между мистиками и сектаторами
Все тайные общества имеют некоторую связь с мистицизмом, который сам по себе тайна и находит наслаждение в таинственности, как любящая душа находит наслаждение окружать таинственностью любимый предмет. Сектаторы в некоторой степени отцы мистиков. Безмолвное обожание бесконечного, в котором мистики находят такое наслаждение, соответствует поклонению прогрессу, свободе, истине, которым посвящали себя сектаторы. Прогресс, свобода, истина – атрибуты божества; тот, кто любит эти атрибуты, любит и боится Бога. Мистики – люди мысли, сектаторы – люди действующие. Как ни отдаленны кажутся мысли первых от применения к ежедневной жизни, от политической борьбы, они все-таки имеют положительное влияние на человеческие верования и волю. Мистики усматривают в раю тот самый идеал, преобразованный, расширенный и увековеченный, которого сектаторы добивались на земле.
|
|
|
Отличительные черты и призвание мистиков
Мистики продолжают школу древних посвящений, которые для многих народов составляли единственную философию, науку и свободу. Это жрецы бесконечного, самые кроткие из людей; они отличаются большой терпимостью, прощают все, даже дьяволу, постигают все, сожалеют обо всем. Они, в некотором смысле, рационалисты молитвы. Посредством синтеза, видений и экстазов они доходят до чистого и простого понимания сверхъестественного, которое обожают более своим воображением и любовью, чем учеными и софистическими понятиями теологии. Поэтому мистики всех верований похожи друг на друга; их область, общая всем религиям, всеобщее жилище души – высота, с которой виднеется соединение бесчисленных горизонтов совести.
Заслуги Бёме
Царь мистиков бесспорно Яков Бёме; действительно, в сравнении с ним все другие мистики становятся совершенно ничтожными, простыми мечтателями, рапсодии которых, хотя иногда поэтичны, всегда фантастичны и бесполезны для света, потому что не основаны на истинах вечной природы. Бёме был мечтателем, но мечтатель вроде Колумба; ему также было дано видеть умственным оком скрытый мир, мир свойств вечной природы, и разрушить великую тайну не только одной этой земли, но и Вселенной. Он был по преимуществу центральный философ, который с того места, где стоял, мог обозревать всю сферу и внутри и извне, а не только внешний сегмент коры. Следовательно, он мог видеть причины вещей, а не одно их действие. Я не опровергаю, что в сочинениях Бёме есть много такого, чего нельзя поддержать или доказать; много такого, что кажется алхимической или каббалистической мечтательностью, недугом века, в котором он жил. Хотя он, может быть, часто ошибается в своих выводах, он, однако, всегда прав в основах. И даже если отбросить все сомнительное или положительно ошибочное, остается много такого, что наука и опыт показывают положительно справедливым, и трудно убедиться, что все это было изъяснено человеком неученым и никогда в жизни не производившим опыта и в такое время, когда ни об одной из ученых истин, изложенных им, не мечтали люди ученые. Даже если бы он сделал известным только семь свойств природы, ключ ко всем ее таинствам, то навсегда занял бы место между величайшими светилами науки. Сознаюсь, что никак не могу объяснить это необыкновенное знание в таком необразованном сапожнике, каким был Бёме. Если бы существовало какое-нибудь сочинение до него или в его время, в котором объяснялись бы семь свойств, я сказал бы, что он заимствовал их оттуда, хотя эта теория все-таки оставляла бы неизвестным того, кто первый их открыл; но нельзя найти никаких следов, ни действительных, ни сохранившихся в предании, о подобном сочинении или о знании этих свойств, кроме подразумевающихся во всеобщем уважении, которое всегда относилось к числу «семь». Откуда же Бёме извлек свое знание? Никто из изучавших подробности этих свойств не может сомневаться в их истине. Никто до него не излагал их. Неужели же возможна интуиция? Неужели Бёме был одарен ею? Это, в сущности, тайна гораздо важнее всякой, которая когда-либо передавалась в тайных обществах, и древних и новейших. Разумеется, так называемые ученые люди смеются над Бёме, как над безумным мечтателем, точно так, как королевское общество смеялось над электрическими открытиями Франклина, – он был типографщиком, что же он мог знать об электричестве? Как мог он решить проблему, ставившую в тупик самых ученых его членов? И как мог Бёме, презираемый и безграмотный сапожник, научить чему-нибудь ученых нашего времени? Но это факт, что в сочинениях бедного сапожника лежит зародыш открытий, сделанных и еще не сделанных в физических науках.
|
|
|
|
|
|
