Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Похождения Ландона Уорнера 4 глава

После окончания церемонии песок, в который впиталась кровь, затаптывали, пока не исчезли все следы. Мужчинам предписывалось соскрести все следы с рук и помыться перед возвращением домой. Важно, чтобы женщины не почувствовали запах крови, пишет Штрелов. Я припомнила историю, которую несколько недель назад один человек шепотом поведал мне за пивом. Один его знакомый, который в середине 1990-х годов присутствовал на церемонии инициации, беспечно оставил красную охру на руке, и ее могли увидеть женщины. Таким образом, он принес нечто опасное в мир, в котором это невозможно обуздать, за что виновный и был сурово наказан, и его якобы насмерть закололи копьями.

В Алис-Спрингс узоры аборигенов встречали меня повсюду: на вышивках и ковриках, футболках и диджериду и, конечно, на полотнах — в десятках магазинов искусства, вытянувшихся вдоль главных улиц города. На Северной территории в начале своего путешествия я смогла увидеть лишь несколько рисунков охрой, в которых было очевидно определенное развитие стиля, осуществленное художниками, перебравшимися из Кимберли на северо-запад. Они до сих пор используют охру, однако покрывают ею значительные поверхности, по сравнению с прежними точечными и линейными орнаментами. Одним из таких наиболее влиятельных художников был Ровер Томас (1926–1998). Его картины похожи на шкуры кенгуру, туго натянутые и подколотые белыми булавками. Он не рисует страну, а скорее обертывает ее цветным покрывалом, — это примерно то же, что американский художник Кристо сделал с Рейхстагом в Берлине. Ровер Томас брал темно-каштановый и рисовал небо цвета горького шоколада, при этом он использовал естественные красители, часто смешивая их со смолой, добытой в лесах. Однако большая часть полотен в Алис-Спрингс привезена из Центральной пустыни — это яркие акриловые холсты, все в узорах из точек, колец, пятен и концентрических кругов. Если бы нечто подобное создали в Европе или Америке, картинам тут же прилепили бы ярлыки вроде «абстрактного экспрессионизма» или «неопримитивизма» и знатоки без конца обсуждали бы следы влияния Хоана Миро и Пабло Пикассо! Однако эти полотна составляют часть самобытного художественного наследия Австралии, и хотя подобные параллели проводились, они не слишком важны. Многие картины имеют названия вроде «Две Змеи Сновидений», «Динго Сновидений», в которых часто зашифрованы объяснения иконографии: например, концентрические круги означают водный источник, овалы — щиты, а маленькие волнистые линии — сидящих у костра людей.

Картины, если смотреть на них достаточно долго, обладают оптическим эффектом, сходным с играми «магический глаз»: «позади» очевидной картинки располагается другая, которую удается рассмотреть, только сфокусировавшись на точке за пределами рисунка. Подобно сияющим краскам красной охры Арнемленда и Южной Австралии, о которых я столько слышала, картины Центральной пустыни — своего рода переворачивание реальности.

Утопия

Семья Петьярре — выходцы из местечка Утопия. Не знаю, что меня заинтриговало, то ли название, то ли стиль, которому присущи характерные контрасты, но решила съездить туда, и в этот раз мне повезло: я получила приглашение от Саймона Тёрнера, администратора по вопросам искусства, который выступал в качестве посредника между художниками и продавцами. Поселение находилось в ста километрах к северо-востоку от Алис-Спрингс. Чтобы попасть туда, нужно свернуть на восток с шоссе на пыльную дорогу, а потом на север, на еще более пыльную колею. Километр за километром земля остается плоской, сухой равниной с вкраплениями эвкалиптов. Затем неожиданно маленький подъем, и уже метров через десять вы словно оказываетесь в другом мире. Аборигены, описывая эту местность, называют ее Горой Ящерицы Сновидений или Сливовым Бушем Сновидений и рассказывают о ней удивительные истории или изображают посредством точечных рисунков. На взгляд чужака, местность просто стала более зеленой и веселой. Но у меня почему-то возникло предчувствие, что сейчас я попаду в другой мир. И через несколько километров я действительно в него попала.

Утопия получила свое имя задолго до того, как там возникло поселение, так что название не столь иронично, как может показаться. Это странное, какое-то смещенное пространство. Разбросанные тут и там скопления домиков, выстроенных без всякого плана и разделенных деревьями, дорожками и «горбами» из рифленого металла, окруженными матрасами и обрывками грязной одежды. Там многие останавливались в жаркие летние ночи. Мне встретился круглосуточный магазин, в котором дорогие телевизоры соседствовали с дешевым белым хлебом, а еще игровая площадка со сломанными качелями, на которой играли без присмотра полуголые дети.

Утопия — пример децентрализованной общины, в которую входит шестнадцать районов. Меня пригласили в главный, Юэндуму. Это было первое «сухое» поселение аборигенов из всех, где мне удалось побывать, место, которому не угрожали разливы рек, а значит, безопасное, особенно для местных женщин и детей; правда, жизнь здесь сопряжена с другими проблемами, по большей части связанными со скукой и сонливостью. Ужасно потерять свою землю, ну, а уж если земля воплощает и духовное содержание, как всегда в культуре аборигенов, то найти замену очень сложно. Кочевая жизнь имеет свою цель: если тебе не нужно никуда идти, что ты будешь делать? В первое же утро, когда я отправилась на прогулку, какие-то женщины заманили меня в свой «лагерь». Снаружи он выглядел как обычный дом с верандой, но внутри напоминал бункер, из тех, где мы играли в детстве: промозглый и сырой, покрытый граффити. У одной женщины под глазом красовался синяк. Хозяйки пригласили меня, потому что хотели узнать, могу ли я повлиять на местного координатора по искусству, чтобы тот достал им новые холсты.

«Закончила этот, — сказала женщина, показывая на картину, изображающую ее „страну“ в виде крошечных точечных узоров ярко-красного и белого цветов. — Без нового холста делать нечего».

Позднее я посетила вместе с Саймоном местный центр искусства, полуразрушенный дом, хоть и построенный совсем недавно. Многое в этих поселках стареет чересчур быстро. Внутри всего одна комната. Дверцы несгораемого шкафа были сняты с петель, и хлам едва не вываливался на пол; снаружи половину вывески закрывал знак, запрещающий входить в студию с собаками. Это небольшое здание изначально не предназначалось для розничной торговли, ведь частные коллекционеры редко добираются до Утопии. Когда-то здесь работали над созданием картин, хотя сейчас это скорее пункт выдачи холстов и денег за проданные картины.

Утопия — родина недавно умершей Эмили Кейм Кнгваррейе, одной из самых известных художниц Австралии, ее картины даже использовались в качестве свидетельства в слушаниях о правах на землю. В Утопии живописью часто занимаются именно женщины, и едва ли не все они собрались тем утром в центре, принеся последние работы и требуя новых холстов, пока дети играли на грязном полу. Художницы выполнили свои полотна в манере точечного орнамента, готовые картины напоминали весенний луг, полный ярких цветов, если бы мы рассматривали его затуманенным глазом откуда-то сверху.

— Что ты хочешь сказать этим? — спрашивал Саймон каждую из женщин.

— Белое — это цветы, — объяснила одна из художниц.

— Какие именно?

— Цветы ямса, — терпеливо отвечала она.

Названия некоторых картин за утро поменялись от «Прячущегося эму» до «Сливового буша сновидений» и обратно. Никто не выказывал признаков беспокойства, и как только все вопросы о цене были улажены, Саймон переходил к следующему полотну.

Эмми Нельсон Напанпакан в прошлый раз не выдали холст, поэтому сейчас она была в отчаянии. Художница придумала сюжет для «Ведьмы Сновидений», картины, которая расскажет, как найти лекарства в буше.

— Вот на эту похоже, — показала она на чужой холст, на котором наползали друг на друга яркие пятна розового и желтого. — Но никакого розового, — решительно добавила Эмми, объяснив, что у нее на картине будет только четыре краски — желтая, красная, белая и коричневая.

Тем утром мне отчаянно хотелось немного понять картины аборигенов, уяснить, что именно позволяет им изображать «землю» или рассказ про эру сновидений, чтобы ценить полотно не только за эффектные краски.

— А почему нельзя использовать розовую? — спросила я.

— Белым покупателям не нравится.

Это одна из любопытных черт искусства аборигенов. Покупатели хотят «аутентичности», но никто толком не знает, что под этим подразумевается. Похоже, важнее всего для них то, что картина написана аборигеном. Когда в 1997 году выяснилось, что под именем знаменитого «туземного» художника Эдди Буррупа скрывалась восьмидесятидвухлетняя белая женщина Элизабет Дьюрак, разгорелся скандал общенационального масштаба. А тот факт, что художник-абориген испытал глубокое проникновение в природу, делает картину еще более «ценной». То, что «белые парни», покупатели, требуют картин, написанных натуральными красками, также свидетельствует об их поиске этой ускользающей аутентичности — земля и история, воплощенная на холстах, доступна в магазинах искусства и на аукционах. В Алис-Спрингс я побывала в одной галерее, рекламировавшей работы художника, «приехавшего прямо из пустыни». Его работы сочли более цельными, поскольку он путешествовал по стране, и, купив их, вы могли испытать ощущение причастности к миру, который уже исчез. Однако, как я узнала позже от специалиста, полотна, которые создают в Центральной Австралии представляют собой соединение традиционных красок и узоров с представлениями белых координаторов галерей, где потом выставляются работы аборигенов.

Глории и Ады Петиярре в Утопии не оказалось, поскольку несколько галерей пригласили их отправиться в тур со своими картинами. Но их сестра, Маргарет Петиярре, в тот день тоже пришла в центр. Я села на пол рядом с ней и, стремясь понять наконец, что же это такое — рисовать эру сновидений, а не просто иллюстрировать рассказы о ней, задала несколько вопросов о значении ее картин. Художница взглянула на меня неожиданно тепло:

— У тебя есть сад, так ведь? Там наверняка растут цветы, красивые цветы?

Я кивнула, не желая объяснять, что в Гонконге приходится жить в каменных джунглях.

— Ну так вот, это они и есть. Цветы.

Я почувствовала себя глупо, как если бы показала на пейзаж в европейской галерее и спросила о его значении, только чтобы узнать, что на картине изображены деревья, вода и холмы. Я же не слепая.

Это искусство, подобно сиянию охры, с помощью которой оно первоначально создавалось, неуловимо. Да, оно имеет дело с текстурами, тонами, контрастами и техникой, но сверх этого и с чем-то еще, что я так и не смогла постичь до конца. Зачастую, путешествуя и встречаясь с художниками, торговцами и изготовителями красок, я проникалась неясным ощущением того, что мы говорим вовсе не об искусстве, но об универсальности человеческого духа. Однако затем это мимолетное ощущение улетучивалось, и мы вновь начинали толковать о долларах и полноприводных автомобилях.

Приехав в Утопию, я решила заодно посетить Грини и Кэтлин Пурвис, живущих в десяти километрах, по ту сторону мелкого озера, растянувшегося через всю эту иссушенную землю. Имя Грини широко известно, однако картины пишет его жена Кэтлин, сидя на солнцепеке на земле в окружении собак, пока муж дремлет в тени «горба», сморщенного железного заграждения от ветра. У этих пожилых людей есть свой дом, причем довольно большой, но, по словам Кэтлин, они редко заходят внутрь, потому что «там полно собак», и в хорошую погоду предпочитают спать на улице, на продавленном матраце (если бы мне пришлось выбирать, я поступала бы так же). Ночное небо над бушем прекрасно. Супруги выглядят бедными, однако картины расходятся хорошо. Когда я их навестила, старички даже ожидали, что на следующий день им доставят спутниковую антенну и новую машину. С аборигенами теперь часто расплачиваются автомобилями, и во многих отношениях это подходящее вознаграждение. В прошлом рисование (на теле или песке) было способом передать свою мудрость и воссоздать карту родного края, чтобы другие могли узнать ту или иную местность. Наверное, хорошо, что сегодня рисование все же помогает аборигенам открыть заново свою землю, пускай даже из окна автомобиля.

Я убедилась в том, что художественное движение в Центральной пустыне не только изменило уклад жизни многих людей, но и способствовало появлению терминологии, чтобы чужаки хотя бы попытались понять культуру аборигенов. А еще это помогает сохранить в памяти фольклор: легенды и Сновидения. Особенно меня увлекла история, которую рассказывали снова и снова, история о том, как в начале 1970-х годов в искусстве зародилось новое направление, причем все началось с краски, преподнесенной в дар.

Утраченные краски

Когда в 1971 году Джеффри Бардон в качестве учителя рисования приехал в поселение аборигенов Папуния, он был полон передовых идей и идеалов. Сам он позже описывал себя так: «Мечтатель в голубом „фольксвагене“». Через полтора года Джеффри уехал оттуда, лишившись многих своих идеалов и иллюзий, раздавленный и сломленный, но за это короткое время он успел положить начало одному из самых поразительных течений в живописи XX века.

Предварительно связавшись с ним, я полетела в маленький городок к северу от Сиднея, где Бардон сейчас живет с женой и двумя сыновьями. Он встретил меня в аэропорту все в том же фургоне, который незаменим, если вы путешествуете куда глаза глядят. Я заметила, что он столько лет ездит на машине одной и той же марки, на что Джеффри ответил, что хорошие воспоминания надо беречь.

Приехав к нему домой, мы расположились на крыльце, выходящем в сад, полный эвкалиптов и цветов, и проговорили до ночи. Порой, когда я чувствовала, что воспоминания слишком тяжелы для моего собеседника, мы меняли тему. Сначала Джеффри рассказал мне о поселении Папуния. По его словам, это был настоящий ад на земле. Всего за год от болезней там умерла половина населения. В Папунии на самом деле жили пять разных племенных групп, говорящих на пяти языках. Аборигены пытались мирно сосуществовать и найти новую цель в жизни, ведь все, что они знали, отныне запрещалось. Все краски жизни отняли вместе с землей, и им остались лишь полусонное существование и невеселые размышления. Всем заправляли заносчивые белые чиновники «в белых носках», большинство из которых, как вспоминает Бардон, плевать хотели на аборигенов.

— Некоторые не говорили с местными по десять лет. Что касается полутора тысяч аборигенов, то у них не было лидеров, которых белые воспринимали бы всерьез, так что их интересы никто не представлял.

Зато у самого молодого учителя было множество идей и страстное желание изменить систему. И хотя Джеффри знал, что дети зачастую ходили в школу только ради бесплатного горячего молока, он пытался учить их так хорошо, как только мог.

Первые рисунки детей были топорными изображениями ковбоев и индейцев, подражанием тем занимательным фильмам, которые крутили на большом экране в местном клубе. Но Бардон заметил, что вне школы, болтая и играя на площадке, ребятишки рисовали на песке пальцами и палочками узоры — точки, полукруги, волнистые линии. Однажды он попросил повторить их эти узоры, и после недолгих уговоров ученики согласились.

Старики из племени пинтупи внимательно наблюдали за молодым учителем со стороны, проявляя все больший интерес к урокам Бардона. Дети стали называть его «мистер Узор» из-за того, что учитель настаивал на аккуратности и четкости рисунков, и, по словам Джеффри, сейчас уже сложно сказать, как именно его указания повлияли на работу, результаты которой мы видим сегодня. У старейшин была своя богатая изобразительная традиция, которая раньше ограничивалась рисунками на теле и песке, а более масштабные изображения охрой создавались на стенах пещер и поверхностях скал. Несколько раз аборигены пытались воскресить традицию, однако им не хватало современных красок и поддержки властей. Бардон дал им и то, и другое. Он спросил у аборигенов, чего те хотят, и их это ошеломило.

— Никто никогда не спрашивал об их желаниях. Наоборот, этим людям всегда диктовали, что им делать. Даже бытовала присказка, мол, если помогаешь одному местному, ты помогаешь им всем, так что никто никому и не помогал.

Оказалось, что старейшинам действительно кое-чего не хватало, а именно красок. Однажды вечером целая делегация пришла домой к Бардону, и старейшины предложили нарисовать одно из священных Сновидений на серой бетонной стене школы — подлинное произведение искусства, значимое для аборигенов, в отличие от подавляющего большинства современных полотен, которые создают с оглядкой на белых покупателей.

На стене перед учителем в трех своих воплощениях возник Медовый Муравей Сновидений, изображающий цепочку песен, пронизывавших Папунию с запада на восток: сюжет, понятный каждому жителю этого угнетенного поселения и объединяющий всех местных аборигенов. Все версии выполнили яркими охряными красками: желтой, красной и черной, и каждая из них представляла собой длинную прямую линию, на которой через неравные промежутки располагались узоры из концентрических кругов, придававшие рисунку сходство с веревкой со множеством узелков. В первой версии вокруг «узелков» располагались полукруглые линии, похожие на сдвоенные бананы, — мед первопредка-муравья. Когда картину закончили, некоторые старейшины ужаснулись, что слишком сильно приоткрыли перед учителем завесу тайны. На следующий день после жарких споров сдвоенные волнистые линии соскоблили и заменили очень реалистичными изображениями муравьев. На этот раз был недоволен Бардон, заявивший, что получилось слишком похоже на рисунки белых. Поэтому предприняли третью попытку: Медовых Муравьев заменили символами, на которые согласились обе стороны. Символичные изображения муравьев походили на крошечные гамбургеры — желтая начинка между красными булочками, — но это стало поворотным моментом в развитии нового направления в живописи. Вероятно, тогда впервые символы были обдуманно подменены, с тем чтобы показать «покрывало» и при этом сохранить секрет того, что под ним лежит.

Аборигены оказали Бардону невероятное доверие, согласившись нарисовать Сновидение на стенах здания, построенного белыми.

— Но, увы, значение этого шага оценили слишком немногие. Никого не заботило, чем туземцы там занимались.

Бардон частенько шутил, что со сверхпрочным клеем, который по его наводке использовали как связующее вещество, Медовый Муравей Сновидений продержится тысячу лет. Увы, он просуществовал только до 1974 года, когда кто-то по настоянию властей закрасил картину акрилом. Если бы Муравей сохранился до сего дня, то он стал бы величайшим произведением австралийского искусства.

Но это лишь начало истории. Несколько человек — Старый Мик Тьякамара, Клиффорд Опоссум Тьяпалтьярри и Каапа Тьямпитьинпа, которые в дальнейшем прославились как художники, — стали расписывать холсты в крытом ангаре, который они обустроили наподобие пещеры. Бардон взял их работы в Алис-Спрингс и, ко всеобщему удивлению, привез обратно солидную сумму денег. Всем срочно понадобились краски и холсты. Разобрали даже ящики, где хранились апельсины, которые выдавали местным детишкам на переменках, и доски использовали как холсты.

— Люди рисовали на спичечных коробках, на досках, на всем, что попадалось под руку.

Бардон вспоминает, как однажды он в качестве грунтовки для досок использовал даже зубную пасту, потому что ничего другого под рукой не оказалось. Он использовал все учебные плакаты и краски в школе и заказал новые.

— Местным художникам особенно понравился ярко-оранжевый. Они сказали, что это краска из их земли — цвет охряных копий.

Изначально Бардон намеревался продолжить традицию рисования охрой или подобными ей натуральными красками, и однажды группа художников взяла молодого учителя к прииску, что располагался к северу от Папунии. Здесь в скалах вдоль рек можно найти желтые и белые краски, которые иллюстрируют семьсот миллионов лет геологической истории.

— Я тогда еще подумал, что, будь у нас грузовик этого дела и бочка клея, мы смогли бы выкрасить красной охрой весь город.

Но художники, несмотря на явное возбуждение, охватившее их при виде огромной естественной палитры, предпочли отказаться от традиционной краски. Возможно, потому что новые искусственные красители выглядели ярче на холстах, или ровнее ложились, или были более доступны. Но возможно также, что аборигенам просто было легче смириться с тем, что они рисуют для чужаков историю Сновидений, если сами материалы утратят сакральный смысл и будут лишь напоминать о священных красках, подобно зеркальному отражению. Похоже, замена красок лишала узоры свойственного им могущества. Еще одно преимущество искусственных красителей я отметила, наблюдая за работой художников-аборигенов. Обычно они творят на открытом воздухе. Преимущество акриловых красок в том, что они быстро высыхают. Охру, смешанную с льняным маслом, красный песок повреждал бы задолго до высыхания.

История нового художественного течения на первый взгляд кажется бесхитростной и доброй сказкой о торжестве искусства вопреки несправедливости. Живопись охрой, освободившись от присущей ей в прошлом могущественной силы, освободившись от самой охры, стала и источником дохода, и средством самовыражения этих людей, оказавшихся в новом окружении. Однако история Бардона, частично рассказанная им в книге «Папуния Тула: Искусство Западной пустыни» (1991), также многослойна. И под блестящей обложкой все не так радужно.

Поначалу все шло замечательно: Бардон продавал картины в Алис-Спрингсе и привозил художникам деньги, а позже машины. Но всего за несколько месяцев ситуация стремительно ухудшилась, пока однажды ночью, которую Бардон никогда не забудет и о которой никогда не расскажет, не наступила кульминация. Белые чиновники стали возмущаться тем, что их «неимущие» подопечные перестали быть неимущими. Картины вдруг стали представлять ценность.

— А от всего, что для аборигенов было ценным, их следовало освобождать. Такое уж это было место. Власти грозились депортировать из Папунии семью Каапы Тьямпитьинпы, одаренного художника и уважаемого члена сообщества. Ну а со мной играли, как кошка с мышью, по-другому не скажешь.

Но Бардон продолжал продавать картины и привозить художникам все больше денег. На взлетной полосе он начал давать уроки вождения, хотя полиция всячески препятствовала получению аборигенами прав, и при Бардоне никто из них права так и не получил.

Угрозы в адрес молодого учителя раздавались все чаще и чаще. Бардону говорили, что все созданное аборигенами «принадлежит правительству». Однажды, когда его не было в поселке, белый чиновник навестил художников и рассказал им, что якобы Бардон их обманывает, оставляя большую часть денег, вырученных в Алис-Спрингсе за картины, себе. Когда Бардон, даже не подозревавший о грязных сплетнях, вернулся, то ощутил отчужденность и со стороны белых, и со стороны аборигенов.

— Даже на Южном полюсе, наверное, мне было бы не так одиноко, там хоть пингвины есть.

Описание его последних дней в Папунии напоминает кошмар: Бардон заболел, аборигены перестали ему доверять, а однажды даже нараспев скандировали на своих языках: «Деньги, деньги, деньги», собравшись возле школы в знак протеста, поскольку считали его предателем.

— В окно я видел странные и тоскливые вереницы темных лиц. Однажды мне показалось, что я заметил знакомого художника, но тот сразу отвернулся и ушел.

Умом Бардон понимал, что все закончилось, и однажды все действительно закончилось: это было той ночью, когда в дверь к учителю постучали и настояли на серьезном разговоре.

Уж не знаю, что тогда произошло в буше под Южным Крестом, но та ночь настолько потрясла молодого человека, что он в отчаянии и спешке покинул Папунию, а через несколько дней слег с нервным срывом и был помещен в больницу. Постепенно Бардон оправился, но даже сейчас, через тридцать лет, та давняя боль никуда не исчезла.

— Есть вещи, о которых нельзя говорить, поэтому я и не стану говорить о них. — Мы все так же сидели на веранде и смотрели на сад. — Так что позвольте мне на этом закончить свой рассказ.

«Боингу», вылетевшему из международного аэропорта Сиднея, требуется почти пять часов, чтобы покинуть воздушное пространство Австралии, и большую часть этого времени я просто вглядывалась в буш внизу. Сверху вся пустыня предстает странным гипнотическим полотном мерцающего оранжевого цвета. Думаю, что если бы моих друзей спросили, какой у них любимый цвет, то все бы они наверняка ответили: вот этот, красный цвет центра Австралии, когда вы пролетаете над ней утром. С высоты птичьего полета кустарники и буш кажутся маленькими точками на ландшафте, подобно столь многим картинам Центральной пустыни, которые я видела. И когда смотришь с самолета, высохшие ручьи и цепи гор превращаются в завитки и спирали, которые, без сомнения, включены во все эпические песни аборигенов. Все это я видела и раньше, но сейчас увозила из своего путешествия нечто такое, чего словами не объяснить.

Это ощущение древности, то самое ощущение, которое исходило от маленького темно-желтого камушка, найденного мной в Италии, осознание Земли как мыслящего существа. Понимание того, что на ее поверхности, наряду со всей красотой, много страданий — алкоголизм, расизм, дурное обращение с женщинами и то ужасное чувство скуки и бесцельности, которое я не раз наблюдала во время своих путешествий. Но при этом мне показалось, что под поверхностью охры лежит другая реальность. Это та реальность, которая может иной раз промелькнуть в красной краске и лучших произведениях искусства, но только промелькнуть.

Через восемь месяцев после моих скитаний в поисках охры аукционный дом «Кристи» в очередной раз выставил на торги в Мельбурне ряд произведений искусства аборигенов.

«Ну и вечер выдался, — писала мне спустя несколько дней дилер Нина Бове. — Воздух в зале был просто наэлектризован».

Наибольший интерес вызвала картина Ровера Томаса под названием «Весь этот большой дождь — сверху», нарисованная охрой и смолой. Необычайно впечатляющее изображение мощной стихии: белые точки, выливающиеся вниз на холст, покрытый коричневой охрой, как будто замирающие на мгновение на гребне горы, а затем каскадом сплетающиеся в водовороте. Картина эта как нельзя лучше описывает атмосферу, царившую в аукционном зале тем вечером: осторожный старт мгновенно взорвался торгами, и так продолжалось, пока не была достигнута беспрецедентно высокая цена.

Несколько крупных иностранных покупателей постоянно повышали ставки, но всякий раз некий участник торгов по телефону перебивал их цену, пока не добрались до отметки почти в восемьсот тысяч австралийских долларов. Молоток ударил три раза. Пока все размышляли о том, кто же этот таинственный покупатель, Уолли Каруана из Национальной галереи Австралии потихоньку проскользнул на свое место. Скорее всего, он и сам был в шоке от собственного безрассудства, поскольку только что, позвонив по телефону из бара внизу, согласился заплатить больше денег, чем кто-либо когда-либо выкладывал за картину аборигенов, и все ради того, чтобы полотно, которое местная пресса сразу окрестила «Весь этот большой денежный дождь сверху», осталась в Австралии.

Современное движение в искусстве, возникшее в месте, которое многим было ненавистно, возглавленное людьми, которых никогда не ценили, прошло долгий путь. Покупатели, приобретающие предметы искусства аборигенов, ищут в них многое — движение и текстуру, оттенки красок и занимательные истории. Но они также, я верю, ищут в этом сочетании красок, холстов и узоров, создаваемых людьми, сидящими под «горбами» в пустыне в окружении собак и машин, и кое-что другое — потерянный край, страну, какой она была при Змее-Радуге. Правда, им уже не нужно вглядываться столь пристально, чтобы увидеть его блеск.

Глава 2

Черный и коричневый

Как уже было сказано, начинать следует с рисунка.

Ченнино Ченнини

Дайте мне немного грязи с уличного перекрестка, охры из ямы с гравием, немного белил и угольной пыли, и я нарисую вам замечательный рисунок, если только у меня будет время, чтобы поиграть с оттенками грязи и смягчить пыль.

Джон Рёскин

Сперва мне показалось лишним включать главу о черном и коричневом в книгу, посвященную истории красок. Ведь с самого начала меня заинтриговали именно яркие оттенки, и, подобно сороке, которая бросается на все блестящее, я начала невероятные путешествия в поисках цвета. В любом случае, полагала я, мало интересного в историях о том, как люди сжигают куски дерева, чтобы сделать угольные карандаши, или собирают грязь для приготовления краски. Но, как выяснилось, я ошибалась. Чем больше я об этом читала, тем больше узнавала увлекательных историй. Вот вам лишь несколько примеров. Черную краску продавали карибские пираты после того, как они закончили свою карьеру в море; карандашный грифель в свое время считался такой редкостью, что вооруженные охранники в Северной Англии обыскивали шахтеров, заставляя раздеваться тех догола; белая краска некогда была отравой, правда невероятно вкусной; раньше бытовало мнение, что коричневые и черные краски якобы получают из трупов (замечу в скобках, что это недалеко от истины).

Поэтому прежде, чем отправиться в путешествия с целью увидеть афганскую лазурь, насладиться закатом оттенка йода и исследовать забытые секреты зеленых селадонов, я поехала в страну теней. Любая форма существования окрашена тенями, именно тени придают свету правдоподобие, в искусстве, пожалуй, это заметно более явно, чем где бы то ни было.

— Прах и разложение, — так высокомерно описала я коричневый и черный в разговоре с подругой.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...