Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Особая форма психического связывания




В жизни души мы наблюдаем упорядоченный строй противоположностей: амбивалентность на уровне влечений, конфликт на уровне Я и противоречие на уров­не вторичного процесса. Парадоксальность не зависит от этого порядка; она не только отличается от него, она противостоит ему; она антиамбивалентна, анти­противоречива и антиконфликтна.

Мы наблюдаем также в психической жизни упорядоченный строй неустранимых антагонизмов, неразрешимых оппозиций; мы знаем о расщеплении и о том, что еще хуже, — о диссоциации; короче говоря, нам известен (Бион) строй разры­вов связываний в душе. Парадоксальность также не зависит и от этого порядка. Она искривляет, но не разрывает.

Она зависит от весьма оригинального порядка, присущего ей самой. Если бы нужно было определить кратко, то можно было бы это назвать завязыванием в узел, Сущность парадоксального — это завязывание в узел иногда до запутанности не­примиримых между собой психических предложений: искусство парадоксально­го — это искусство связи в не-связи: организация в душе, которая не является ни связыванием, ни разрывом, но вместе с тем соединением и разъединением.

Не напоминает ли это нам о том, что парадоксальное располагается специфическим образом между жизнью и не-жизнью души?

Хорошо известно, что существует множество форм психической энергии: мы знаем, в частности, о свободной и связанной энергии; можно ли допустить еще и категорию завязанной узлом энергии?

Парадоксы и шизофрения

Никто этого не знает и все об этом знают: узел может быть более или менее затянут. Он будет более или менее затянут согласно важности функции, которая ему отведена. То же самое относится к парадоксам и к парадоксальности.

На данном этапе исследования мы поняли одну вещь: между соединением и разъединением парадоксальность организует специфическую форму борьбы души за выживаемость. Что мы поймем теперь без труда, так это то, что степень парадок­сального завязывания узлом будет тем сильнее, чем выше будет ставка в игре за выживаемость, а борьба тяжелее.

 


Открытый парадокс, парадоксальное завязывание в узел, которое позволяет игру, — это то, что мы встречаем в юморе: Я играет со своим поражением, которое оно способно изобразить и даже инсценировать, чтобы потом одержать над ним триумф; для такого эффекта и в память о любом возможном и прошлом пораже­нии использует парадоксальный способ. Фантазм циркулирует, выбор остается предложенным, пространство игры ограничено, обмен возможен.

Дело обстоит совсем иначе, когда душа защищает свою жизнь перед лицом сущностных страхов, которые не прекращают ее мучить. Ничто не может этому противостоять, кроме стянутой парадоксальности; речь идет о том, чтобы погрузить лодку на дно, задраить люки, заблокировать выходы и помешать просачива­нию прошлых страхов. Парадоксальность проявится стянутым образом. Ничто в душе не должно от нее ускользнуть. Типично парадоксальная борьба против конфликтности ведется с предельной яростью, и в то же самое время происходит схватка с амбивалентностью, с любой идеей конца, с сепарацией, с трауром. В ос­новании всего — схватка с не-жизнью.

Но парадоксальность не так проста, чтобы ставить на карту только выживаемость. Не будем удивляться, что не-существование завербовано парадоксальностью, чтобы быть поставленным на службу существованию. Мы это хорошо видим: о чем здоровье (в юморе) напевает тихим голосом, о том патология кричит во все горло.

Итак, мы уже поняли, что незаметно вошли в регистр шизофрении: это королевство достаточно исхожено мною, чтобы обозреть его сложные повороты.

Не только конфликтность (внутренняя конфликтность, разумеется) будет подвергаться ожесточенным атакам, удары будут наноситься одновременно и по ее происхождению, причинам, проявлениям и результатам; двусмысленность (амбигуэнтность) тоже будет ниспровергнута парадоксальностью (Racamier, 1985). Эта амбигуэнтность, как известно, присуща переходному объекту и позволяет утверждать, что он одновременно и мой, и не мой; парадокс, напротив, — и это существенное различие — действует по двойному отрицанию.

В соответствии со своей сущностью парадоксальность проявляется во всех областях психической жизни: в мышлении, в осмыслении реальности, в отношени­ях, в семье, в защитах. Она внедряется в главное: в существование. Я уже показал (1978, 1989), что шизофрения затрагивает вершины парадоксов, достигая того, что называется — быть не будучи. Мне кажется, что такой подвиг освещен луча­ми выживаемости.

Высшая роскошь: шизофреникам удается вводить вновь и вновь некоторое наслаждение в упражнение защиты, первичная функция которой состоит в том, что­бы выжить.

Вопрос, который поднимает шизофрения, как и всякий вопрос выживаемости, это вопрос срочной необходимости. Спрашивается: зачем она — срочная необхо­димость? Встраивается ли она в психоз (о чем я часто напоминал) для того, чтобы способствовать длительности? Существует, однако, хроническая срочная необходимость. И это отнюдь не маловажный парадокс шизофрении.

Кроме того, психотической парадоксальности не удается властвовать над душой без достаточно солидного арсенала: последний же сам черпает энергию из выживаемости, подкрепляющейся страхом исчезновения и, еще в большей степени, всем потенциалом примитивной мегаломании.


Именно это всемогущество позволяет субъекту чувствовать себя хозяином своего внутреннего мира и своего происхождения.

Происхождение

Если в отрицании права происхождения мы владеем ключом к парадоксальным организациям, если мы знаем их действия и если об этом отрицании мы знаем, какой массой агрессивной энергии оно подпитывается, и какой силой развязыва­ния оно располагает (по примеру любого вида отрицания), остается еще один воп­рос: какова цель этого отрицания происхождения? Может, это способ овладеть происхождением (первопричинами), отрицая не только то, что оно существует, но и то, что оно может существовать?

Выразимся более ясно. Я считаю, что те из наших пациентов, которые имеют са­мую острую нужду в развенчивании любого вида происхождения, которые посвя­щают этому отрицанию наибольшую энергию, которые ради удержания себя в этом положении жертвуют мышлением, эти пациенты остаются сжатыми, как клещами, невыразимой тревогой, относящейся к их собственному происхождению, Дали ли им только рождение? Завещали ли им вместе с биологической жизнью и неко­торый набросок семейного романа? Передали ли им зерно врожденного фантазма о происхождении, который, в свою очередь, позволил бы их собственному чув­ству происхождения обрести плоть и расти подобно жемчужине? Родители, склонные к отрицанию собственной сексуальности, к отрицанию собственных эдиповых корней, оказываются неспособными завещать своему ребенку сущностное наследство воображаемого. Они практикуют вид морального отказа от отцовства ил и от «родственности». Что же касается ребенка, то у него останется зияющая пустота в глубине души, которое он будет пытаться бесконечно заполнять, держать взаперти, заточать в своем внутреннем мире и, наконец, радикально отрицать. На отказ в род­стве, который его оставляет с таким зиянием, субъект ответит, если у него достанет сил отвечать, радикальным отрицанием собственного происхождения.

В основании этого отрицания происхождения (следствием чего является распространение парадоксов) лежит страдание, которое не было заложено психи­чески. (Здесь я присоединяюсь к мыслям и наблюдениям Пьеры Оланье, у ко­торой большой опыт работы с психотическими пациентами.) Не знаю точно, удалось ли мне показать шизофрению не с точки зрения (обычно широко рас­пространенной) абсолютной странности, а в крайностях (едва подходящих для жизни) сущностного, универсального и необходимого принципа души: прин­ципа выживаемости; одним словом, представить шизофрению как сложный и оже­сточенный, абсолютистский и перфекционистский способ защиты, состоящий в постоянном нападении на психическую выживаемость, беспрестанно подвер­гающуюся угрозе.

Удалось ли мне пере-вписать эти психозы и этих пациентов в двойное и сущностно необходимое измерение своеобразия и универсальности?

Именно мысль об этой ужасной универсальности и побуждает меня нанести визит, к которому подталкивает наше исследование: последнее развлечение или высший урок, не знаю...

 


Медуза, снова...

Каждый раз, как я подхожу к вопросу о парадоксах, мне предстоит визит: посещение Медузы. Посещение этого образцового монстра все больше проливает свет на муки души, находящейся в контакте с самыми раздирающими страхами.

 
 

Первое посещение совместно с Фройдом указало нам в Медузе на ошеломляющее олицетворение страха кастрации: этот лес пенисов, в безумии воздвигнутый па ее голове, не представляет ли он собой потрясающее отрицание потрясающе страшной кастрации? К этому бесконечно множащемуся символу мы прямо-таки обязаны добавить страшную протрузию языка, изображающего фаллос, копьем вылетающий изо рта и рассекающий лицо насквозь по горизонтальной, а не по вертикальной оси, так что это может напомнить образ половой щели. Но пенисы напрасно кишат: Медуза продолжает ошеломлять; и этот образ создан не для того, чтобы польстить эротизму.

Медуза наводит ужас не только тем, что кастрирована; второе посещение совместно с Ф. Пашем нас учит, что ужас, который она наводит, это ужас холодной реальности, ее воздействие не просачивается через зеркало-посредник, которое позволяет Персею смотреть на нее, не будучи пораженным.

Третье посещение (совершенное мною) откроет нам в Медузе воплощение парадоксальных способностей; в ней действительно сосуществуют противополож­ности, окончательно не противопоставляемые, крайности, никогда не примиряю­щиеся, но никогда и не разделяющиеся: Медуза выступает не только против женственности и всякой сексуальности, но еще больше против амбивалентности и тем самым против всех противоположностей; именно таким образом она кон­центрирует в своем мутном взгляде поразительное всемогущество парадоксов.

Но по ту сторону страха кастрации, по ту сторону ошеломляющего воздействия реальности без посредников, по ту сторону завязывающего узлом, скручивающего и связывающего объятия парадоксов существует ли еще более фундаменталь­ный ужас? Напрашивается новый визит еще ближе к бессмыслице, к развязыва­нию, и он будет последним. Его нужно совершить совместно с Ж. П. Вернаном: Горгона, Горго, этот эллинист ее знал; он предпринял меры предосторожности против ее необычности, наводящей ужас.

Ничто не согласуется ни с чем в этом чудовищном теле; едва одна из частей начинает обретать смысл, как он тут же оказывается развенчанным, разрушенным, развязанным. Автор это хорошо увидел: все в примитивной Горго «отмечено странностью и необычностью»; «привычные вещи кажутся запутанными и синкопиро­ванными»; мужское — женское, небесное — дьявольское, высокое — низкое, внут­реннее — внешнее — «все категории накладываются друг на друга, пересекаются и перемешиваются». Можно ли себе вообразить (как мы попытались это сделать только что), что язык, выброшенный целиком изо рта, сам вытянутый как щель, представляет собой фаллическую сексуальность, недостающую в женской сексу­альности? Несомненно, сказал бы я, да как бы не так; поскольку этот язык выхо­дит из чрева, а щель — горизонтальная, рассекающая лицо насквозь, то именно через шею Медуза родит, умерев раз и навсегда. Медуза — это не только исправленная и переделанная анатомия. Это — разрозненная анатомия, это даже не рас­члененное тело, это тело невозможное: то, что представляют себе по ее поводу, тут же разбивается о непримиримость.


Я считаю, что передаю, а не искажаю мысль эллиниста, говоря, что рассматриваемая в своих крайних несообразностях Горгона, этот шедевр странного и не­обычайного, абсурда и чудовищности, воплощает немыслимое, непостижимое.

В это последнее посещение Медуза открывает нам секрет, который ценится на вес золота или ужаса: парадокс есть еще и род связывания; по ту сторону этой мыслящей без мысли машины располагается худшее, и это худшее нас приводит к первым страницам данной работы: это — непостижимое, немыслимое…

 


Марилья Айзенштайн, Ален Жибо

РАБОТА ИПОХОНДРИИ.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...