 |
передано по телефону из Нагонии. 8 страница
|
|
|
|
Однако по дороге в тюрьму полицейская машина была изрешечена пулями и м‑ р Жуи был доставлен в тюремный госпиталь мертвым.
После опубликования статьи в «Кроникл» и «Истерн ревю» репортер Дональд Ги был обвинен в диффамации и клевете, ибо, согласно официальному заявлению американского консула, м‑ р Глэбб во время скандала находился на открытии выставки иракской керамики. М‑ р Бэнш отказался подтвердить присутствие м‑ ра Глэбба во время скандала.
Тогда м‑ р Ги передал суду пленку с записью голосов, среди которых – по заключению экспертизы – был четко слышен голос Глэбба. Более того, Дональд Ги предоставил три фотографии женщин, разыскиваемых «Интерполом» по обвинению в принадлежности к «героиновому бизнесу», – одна из них была как две капли воды похожа на мисс Кармен Фернандес; впрочем, по спискам «Интерпола» она проходила под именами: Мария, Росита Лопес, Пилар и Кармен Гарсия.
После этого м‑ р Глэбб исчез из Гонконга, не представ в качестве истца в суде первой инстанции; исчезла и мисс Фернандес.
Дональд Ги был отозван из Гонконга и отправлен в Таиланд. Там на него было совершено нападение террористов. После семимесячного лечения в госпитале он вернулся в Нью‑ Йорк, но газета отказалась восстановить с ним контракт. Дональд Ги обвинил ЦРУ в том, что нападение на него было инспирировано их людьми. Суд присяжных не принял к слушанию дело м‑ ра Ги, поскольку он не смог подтвердить свое обвинение документами.
М‑ р Ги заявил, что он вложит все свои деньги в расследование, которое будет проводить сам, и соберет необходимые улики.
Последнее упоминание о «деле Дональда Ги» относится к январю 1970 года.
|
|
|
В 1976 году некий Дональд Ги начал передавать корреспонденции из Нагонии для крайне правой «Стар».
Центр.
Благодарю за информацию о Глэббе, Фернандес и Ги. Можно ли ознакомить с этими фактами Дмитрия Степанова, писателя и журналиста? Он занимался Гонконгом, наркотиками, людьми ЦРУ и Мао, завязанными в этом бизнесе.
Славин.
– Думаю, вам надо срочно, на пару дней, не более, вылететь в Нагонию, – сказал Федоров, выслушав ранним утром доклад Константинова. – Однако я несколько переакцентирую вашу задачу: во‑ первых, следует поближе, самому, досконально исследовать вопрос о возможности ремонтажа площадок для баллистических ракет, нацеленных на нас, – я имею в виду те, которые там имели американцы, когда правили колонизаторы. А уж во‑ вторых, поговорите со Степановым – надобно до конца понять Глэбба, включая, понятно, «гонконгский узел».
... В Нагонию Константинов вылетел ночным рейсом; прилетел он туда ранним утром; со Степановым увидался днем. Обратный билет был взят на девять вечера.
Константинов изложил Степанову суть проблемы сжато, рублено; закончил он так:
– Глэбб. Лао. Узел Гонконга. Наркотики, ЦРУ, китайская секретная служба. Вы могли бы помочь нам разобраться в этом?
– Лао – резидент Пекина в Гонконге?
– По‑ видимому.
– Это не ответ, Константин Иванович. Или «да», или «нет».
– А мы не знаем. Поэтому я и прилетел к вам, Дмитрий Юрьевич, с этим вопросом. Но сейчас нас более всего интересует Глэбб.
– В какой мере он опасен для интересов нашей страны здесь, в Нагонии?
– В значительной. Нам представляется возможным считать, что он – звено в цепи, связывающей ЦРУ с их агентом в Москве.
– Шпион в Москве? Русский?
– Мы не знаем. Пока – во всяком случае – не знаем.
– Тема предательства меня интересует, – сказал Степанов. – Что это такое, кстати, по‑ вашему?
– Аномалия, – убежденно ответил Константинов. – Более того, мне сдается, что предательство – вообще категория патологическая, несвойственная нормальному человеку.
|
|
|
– Не облегчаете объяснение проблемы, Константин Иванович?
– Наоборот. Усложняю, Дмитрий Юрьевич. Но я высказываю свою точку зрения, стоит ли подлаживаться под иные?
– Только я не очень‑ то умею снимать скрытой камерой и бегать по крышам, – улыбнулся Степанов.
– У вас любительское представление о работе контрразведки, – Константинов тоже улыбнулся. – Государственная безопасность занимается вопросами государственными, а коли так – то главный инструмент наш – голова, а никак не акробатические способности...
– Чем и как я могу помочь?
– Дело это может оказаться рискованным, Дмитрий Юрьевич, а мы к вам, простите, по‑ хозяйски относимся – ваши книги и фильмы нужны стране. Поэтому будьте осторожны, ладно? А суть в том, что здесь в Нагонии работает американский журналист Дональд Ги...
ТЕМП
Центральное разведывательное управление.
Строго секретно.
Операция «Факел» вступила в последнюю стадию. Вся подготовка закончена. Необходимо увязать с Пентагоном проблему поставки вертолетов для группы Огано в самое ближайшее время.
Стадии плана:
В день «X» (суббота или воскресенье, что весьма затрудняет обращение в ООН) три роты десантников из группы Огано, одетые в форму народной милиции Нагонии, высаживаются с вертолетов в пригороде Савейро, где к тому времени их будут ожидать двадцать бронетранспортеров и пятнадцать легких танков, передислоцированных из джунглей (пункт «В» уже оборудован для хранения топлива).
Танки и бронетранспортеры с десантниками занимают президентский дворец и, в случае отказа Грисо от добровольной передачи власти демократическому большинству, предпринимают действия, обусловленные боевой ситуацией.
Захват дворца должен закончиться в 8. 30, за тридцать минут до того момента, когда начинает работать ТВ Нагонии.
В 9. 00 группа парашютистов выбрасывается в телерадиоцентр и пленка с подготовленным обращением к нации генерала Огано выходит в эфир и на экран.
Текст обращения Огано прилагаю. Резидент ЦРУ Роберт Лоренс.
Строго секретно.
|
|
|
Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии, подготовленный заместителем резидента Глэббом.
«Дорогие соотечественники! Братья и сестры! Дети и старцы!
В эти минуты я обращаюсь к вам со словами уважения, гордости и любви!
Я поздравляю вас с освобождением из‑ под иностранного ига, я горжусь тем, что вы нашли в себе силы порвать цепи и сказать «нет» новому рабству, навязанному вам кликой продажного авантюриста Джорджа Грисо, которого растерзали толпы возмущенных граждан в его дворце, утопающем в роскоши.
Введенное в стране осадное положение будет снято сразу же, как только мы покончим с экономическим хаосом, разрухой и террором. Мы заявляем со всей страстной революционной решимостью: нация будет уничтожать тех, кто выступает против свободы и независимости, кто пытается сопротивляться воле большинства.
Я принимаю на себя ответственность за расстрел на месте без суда всех тех, кто поднимет руку на святое дело национальной свободы.
Я заявляю – от имени Чрезвычайной Ассамблеи нации, созданной нынешней ночью и взявшей на себя функции низложенного правительства изменников, – что все договоры, заключенные кликой Грисо, считаются с этой минуты расторгнутыми.
Я обращаюсь – от имени Чрезвычайной Ассамблеи нации – за немедленной военной и экономической помощью ко всем тем, кому дороги идеи мира, независимости и свободы.
Благодарю за внимание.
Резиденту ЦРУ Роберту Лоренсу.
Директор, ознакомившись с материалами, подготовленными в отделе стратегического планирования, высказал ряд критических замечаний, которые должны быть учтены вами при подготовке окончательного плана, представляемого для утверждения высшими руководителями.
Директор полагает, что все необходимые коррективы должны быть внесены в течение ближайших трех‑ четырех дней, ибо – вполне вероятно – дата начала операции «Факел» может быть перенесена: возможно, второе воскресенье этого месяца.
Замечания директора должны быть уничтожены сразу же по прочтении.
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш.
|
|
|
Резидентуре – Роберту Лоренсу, Джону Глэббу
(копия, Министерство обороны, Пентагон).
Совершенно секретно, по прочтении уничтожить.
Передаем информацию из Москвы от «Умного», полученную через последнюю тайниковую операцию в объекте «Парк».
«На июнь‑ июль месяц планируется отправка шести судов, приписанных к порту Одесса. Суда выходят из Мурманска с интервалом в сутки, по четыре в каждом караване, начиная с пятницы. Военное прикрытие судов не предусматривается».
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш.
КОНСТАНТИНОВ
На аэродроме, возле трапа самолета, прибывшего из Нагонии, Константинова встречал полковник Коновалов.
– Мы нашли за эти сутки Винтер, Константин Иванович, – сказал он. – Только мертвую. Ее хоронят сегодня.
Константинов не сразу понял:
– Кого хоронят? Винтер? Что такое?
... Через полчаса в кабинете его уже ждали.
– Воспаление легких, – докладывал Проскурин. – Покашливала последнее время, но все равно ездила на корт. Температурила, принимала много аспирина, хотела переломать недуг, думала, пустяки. Свалилась у Дубова. Оттуда ее и отвезли в больницу.
– Кто такой Дубов?
– Ее приятель, кандидат наук...
– Что вы о нем знаете?
– Мы им еще не занимались...
– Вот так штука, а?! Цветущая женщина, тридцать лет... А почему вчера на работе ничего не знали?
– Дубов вечером позвонил, сегодня поминки, он всех ее друзей собирает...
– Сможете отправить туда кого‑ нибудь?
– Зачем?
– Вас не удивляет ее смерть?
– Нет. Сейчас бушует какая‑ то легочная эпидемия, капитан Стрельцов справлялся в институте усовершенствования врачей...
Вечером Проскурин доложил, что на поминках был его сотрудник; когда‑ то учился вместе с Глебом Грачевым, приятелем Винтер, подход, таким образом, был найден, Грачев сам пригласил его, позвонив предварительно Дубову.
Тот ответил, что приходить могут все те, кто «хочет помянуть Олечку, дверь квартиры открыта для всех».
– Ну и что там было? – спросил Константинов.
– Отец еле жив, побыл минут тридцать, а потом Дубов вызвал «неотложку», увезли старика – единственная дочь... Говорили о ней все очень хорошо, сердечно говорили... Дубов плакал: «Теперь я вправе сказать открыто, что хороню самого дорогого мне человека, нет никого дороже и не будет». Кольцо обручальное ей надел на палец – на кладбище уже...
– Зотову телеграмму дали?
– Насколько мне известно – нет.
– Почему?
– Фактически‑ то они ведь разведены...
– Когда она заболела?
– Сосед Дубова рассказал, что с вечера она свалилась, Дубов ей горчичники ставил, делал горчичную ванну – ноги парил; растерялся, старик говорит, но делал все, что мог. А утром вызвали «скорую помощь», но уж поздно было, ничего не могли сделать...
|
|
|
– Ничего не понимаю, – повторил Константинов. – Ровным счетом ничего. Соседа, Дубова – всех поглядите, пожалуйста.
Панов доложил, что последние дни – то есть после смерти Винтер – радиограммы из разведцентра ЦРУ не поступали.
– Значит, она их принимала? – задумчиво спросил Константинов, поглядев на Проскурина.
– Больше некому.
– Ой ли? – Константинов покачал головой, достал сигару, начал медленно сдирать с нее целлофан. – Собирайте людей, обсудим положение.
... Однако наутро, в 7. 15, как и раньше, афинский разведцентр ЦРУ отправил своему агенту в Москве короткую радиограмму. [5]
– Так, значит, не Винтер? – спросил Константинов, пригласив к себе Проскурина и Панова.
– А может, они еще и не знают, что она умерла, – возразил Проскурин.
– Может быть... А чем Винтер занималась последние дни? С кем встречалась? О чем говорила?
– Раиса Ниязметова говорит, что Винтер была у нее накануне смерти, обычная встреча подруг, ничего существенного, ля‑ ля, да и только.
– Вы что‑ нибудь понимаете? – спросил Константинов Панова. – Я – ничего, ровным счетом. Знаете что, – он обернулся к Проскурину, – давайте‑ ка я съезжу к Ниязметовой, с Винтер я был знаком, разговор может оказаться более предметным. Предупредите ее, пожалуйста, о моем визите – чем скорее, тем лучше...
Однако поездку к Ниязметовой пришлось отложить: генерал‑ лейтенант Федоров внезапно вызвал к себе Константинова, Проскурина и Коновалова. Лицо его было бледным, до синевы бледным. Он сидел за столом, вытянув перед собою руки с зажатыми в них разноцветными карандашами, и было видно, что пальцы его сейчас ледяные, ногти даже посинели.
– Ни для кого из вас не будет открытием, – сказал он, – если я позволю себе повторить, что разведка не будет вести в течение года радиомонолог. Существует обратная связь, о которой мы не имеем ни малейшего представления. Существует диалог, оживленность которого, как мы имели возможность убедиться, зависит от напряженности, усиливающейся ныне на африканском континенте, конкретно – в Нагонии. Вывод очевиден: источник – лицо хорошо осведомленное, он информирует хозяев по широкому кругу вопросов. Следовательно, каждый состоявшийся диалог – это нанесенный нам ущерб. Установить его – невозможно. Мы установим его – но чем позже, тем большую цену заплатим за его возмещение. Вот так. Теперь ознакомьтесь со спецсообщением, которое мне только что передали у руководства...
Федоров открыл красную папку, откашлялся и медленно, чуть не по слогам, зачитал:
Сегодня в пять часов утра при переходе к берегам Луисбурга взорвалось транспортное судно «Глеб Успенский», приписанное к порту Одесса, с грузом для Нагонии. Судно вышло из Мурманска, имея на борту сельскохозяйственную технику, грузовики и лекарства. Погибло три члена экипажа.
Федоров медленно оглядел чекистов, снова начал сжимать пальцы, словно грея их:
– Мне сдается, что эта акция – самодеятельность ЦРУ. Правительство не могло санкционировать такого рода бесстыдство, – в конце концов, они понимают – ситуация такова, что скрыть это не удастся.
Федоров помолчал и очень тихо, сдерживаясь, заключил:
– Мне сдается также, что после сообщения о гибели корабля Феликс Эдмундович подал бы в отставку! Ясно?! Ибо мы в этом виноваты. Мы! Славин мудрит в Луисбурге, вы тут планы чертите, а шпион губит людей, технику! Не можете найти – так и скажите, поставим других!
– Славин достойно выполняет свой долг. Я же готов подать в отставку немедленно, – тихо сказал Константинов.
Федоров убрал со стола руки:
– Что касается отставки: сначала сделайте то, что вам надлежит сделать, генерал. Это все. Вы свободны.
СЛАВИН
На коктейле в советском посольстве Глэбб отвел Зотова в сторону, передал ему маленькую книгу в растрепанном переплете, пояснив:
– Это было, оказывается, чертовски трудно найти. Пришлось запрашивать Вашингтон, помогло русское издательство Камкина.
– Спасибо. На сколько времени даете?
– Навсегда.
– Полно вам. Неделя – годится?
– Вполне. Хотите переснять на ксероксе?
– У нас поганый ксерокс, я, видимо, сделаю фотокопию.
Книголюб – Зотов не удержался, глянул год издания книги об африканском фольклоре: 1897.
– Спасибо, Джон, – повторил он, – я вам обязан, право.
– Это я вам обязан, Эндрю.
– Мне? Чем?
– Дружбой.
– Дружба исключает понятие «обязан», Джон, так мы, во всяком случае, полагаем, мы, русские. «Обязан» – приложимо к бизнесу.
– Кстати, о бизнесе. Вы бы не могли помочь мне?
– В чем?
– Я бы хотел увидеть вашего торгового представителя.
– Я это устрою. Тема?
– Нагония.
– Какое вы имеете отношение к Нагонии?
– Такое же, как и вы, – я думаю о будущем этой страны. Мое правительство выражает озабоченность по поводу поставок вашей техники. А знаю я об этом потому, что моя фирма работает, в частности, над тем, как выводить вашу технику из строя.
– Вы напрасно затеваете все это, Джон. Неужели хотите получить второй Вьетнам?
– Мы – нет. Вы хотите этого, Эндрю. Не думайте, что я поддерживаю мое правительство – там не очень‑ то много умных голов, но кое‑ кто имеет извилины: мы не полезем в Нагонию, а вот вы там завязнете. Вы же заключили договор с Грисо, вы обязались помогать ему, значит, в случае чего вы окажете военную помощь?
– Я бы оказал.
– «Я бы». Вы – не правительство. Ваши люди поддержали бы это?
– Бесспорно.
– Что ж, это ответ мужчины... Когда вы переговорите со своим шефом?
– Звоните завтра, часа в три, о'кэй?
– Договорились. Передавайте мой привет вашей очаровательной жене, Эндрю.
– Спасибо.
– Когда вы ее ждете обратно?
– Как только она закончит свои дела в Москве.
Они обменялись рукопожатием и разошлись: как всякий коктейль, этот, устроенный в честь прибытия в Луисбург советского оркестра, был формой дипломатической работы: оговаривались встречи, трогались проблемы, представляющие интерес, не всегда, впрочем, взаимный, проходил обмен точно выверенной и столь же точно дозированной информацией.
От Зотова, обменявшись несколькими любезными фразами с советником по культуре, засвидетельствовав свой восторг дирижеру оркестра, Глэбб подошел к Славину, обнял его дружески, пошутил:
– Когда гора не идет к Магомету, тогда Будда собирает конференцию неприсоединившихся! Здравствуйте, дорогой Вит, где вы пропадаете?!
– Это вы пропадаете, а я пытаюсь работать.
– Ах, эта дьявольская работа!
– Уж не такая она дьявольская.
– Я имею в виду нагрузки, а не цели, Вит.
– И я то же самое, только нагрузки вовсе не дьявольские. Другое дело, нагрузки, которые приходится испытывать моему «фиатику» – пока‑ то оторвешься от любопытных глаз. Здесь очень любопытные люди, нет?
– Следят неотрывно? – вздохнул Глэбб. – Ничего не поделаешь, привыкайте. Они следят за мной даже в туалете. Пилар нас ждет сегодня на спагетти. Любите спагетти?
– Люблю, если много. Одна умная французская актриса точно определила разницу между московским столом и западным: «У вас, говорит, в Москве витрины – просто срам, ничего интересного нет, а придешь к любому в гости – и балык тебе, и ветчина, и икра, а у нас витрины ломятся, а зайдешь в гости – печенье предложат и чашку чая». Ничего, а?
Глэбб рассмеялся:
– Ничего. Зло, но справедливо. Спагетти будет не только с сыром, я скажу Пилар, чтобы она разорилась и на мясо... Сами приедете или мне украсть вас из‑ под опеки здешних пинкертонов?
– Украдите. Это будет очень любезно с вашей стороны.
– Хорошо, сначала я заберу вашего человека, а потом поднимусь к вам.
– Мой человек осталась в Москве, Джон.
– Я говорил о Поле.
– Ах, он уже мой человек? Поздравьте меня – иметь Пола Дика своим человеком весьма почетно.
– Он измучил меня разговорами о несчастном русском...
– Каком русском?
– О том, который чинил вам ракетку.
– Ах, Белью. Он действительно русский?
– Да. И звали его точно так, как Пол зовет вас, – Иван, Айвен.
– Сообщения о его гибели уже появились в газетах?
– Пока, видимо, не появятся. Мои друзья из здешнего ФБР полагают, что еще рано печатать сообщение, мало данных, они убеждены, что дело слишком интересно, чтобы сразу комментировать.
– Если узнаете что‑ нибудь новое – скажете?
– Собираетесь написать о судьбе несчастного перемещенца?
– Если интересная судьба, отчего не написать? Конечно, напишу.
– Кстати, читали заявление мистера Огано?
– Он делает слишком много заявлений, какое именно?
– Сегодняшнее. К нему пробились наши ребята, он ведь наших гоняет, империалистическая пресса и все такое прочее...
Славин усмехнулся:
– Он, между прочим, в пинг‑ понг не играет?
Глэбб не сразу понял, чуть подался – по обыкновению – к собеседнику:
– Пинг‑ понг? Почему? Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду дипломатию, – ответил Славин. – Помните такую?
– Ах, это игры доктора Киссинджера?! С вами трудно говорить, вы слишком компетентны для журналиста, Вит.
– Некомпетентный журналист – это бессмыслица. Так что же заявил мистер Огано?
– Он сказал, что ни ваши советники, ни поставки Нагонии не спасут Грисо от краха. Он сказал, что это вопрос ближайших трех‑ четырех месяцев.
– Он, по‑ моему, и раньше говорил это.
– Говорил. Только ни разу не называл дату.
«Значит, у них определен точный срок, – понял Славин. – Он не зря мне отдал эти три‑ четыре месяца. Они начнут значительно раньше».
Вернувшись домой, Глэбб сразу же прошел в свой кабинет, опустил жалюзи, включил музыку, достал из кармана маленький диктофон – микрофон вмонтирован в часы, очень удобно, подключил его к специальной аппаратуре и начал прослушивать запись. Фразы Зотова «у нас поганый ксерокс, я, видимо, сделаю фотокопию», «спасибо, Джон, я вам обязан, право», «я это устрою», «я бы оказал», «бесспорно», «звоните завтра, часа в три, о'кэй? » он переписал на пленку повышенной чувствительности и спрятал ее в сейф.
Потом, переодевшись, заехал к Пилар, передал ей второй микродиктофон и сказал:
– Гвапенья, тебе надо будет поцеловать Зотова, сказать ему «милый» и так повести беседу, чтобы он сказал тебе следующие слова: «устал», «больше не могу», «пусть все идет к черту». У тебя есть три часа, чтобы поработать над сценарием. Успеешь? Продумай все хорошенько, потому что в диктофоне сорок минут звучания пленки, ясно? И пусть Элиса сварит побольше мяса к спагетти – этот Славин умеет требовать то, чего ему хочется. Побалуем его пока что, ладно?
ПОИСК‑ IV
Гмыря, поговорив с Константиновым по телефону из Одесского управления, зашел в кассу Аэрофлота и взял билет на вечерний рейс.
«С паршивой овцы хоть шерсти клок, – подумал он, вынимая из портфеля плавки. – Прилететь в Одессу и не выкупаться – глупо. Тем более что Шаргин, к счастью, отпал. Никаких забот – неожиданный «ваканс».
Ему очень нравилось это французское слово; свои поездки на охоту он называл только так; «ваканс» – и всё тут. Впрочем, за все те годы, что Гмыря работал в контрразведке, а работал он здесь уже двадцать пять календарных лет из своих сорока семи, истинного «ваканса» не имел ни разу. Летний сезон не прельщал, трагедии с путевками были ему чужды. Одну неделю он брал на открытие утиной охоты в конце августа, две недели – кабан, это ноябрь и, если разрешали весеннюю охоту, уезжал в Ахтыри на конец апреля – тогда именно подходит северный гусь.
Гмыря умел рассчитывать время, охота приучила его к абсолютной «временной точности»; поэтому, закончив разговор с Москвой, он зашел в буфет: плавленый сырок, чашка кофе, молочный коктейль, потом на автобусную станцию, оттуда рейсы идут на пляж, выяснить, как добраться с пляжа на аэродром («зачем лишний раз просить ребят из управления, будешь чувствовать себя связанным, да здравствует свобода»), сдать портфель в камеру хранения, наплаваться вдоволь и вернуться в Москву загоревшим.
Гмыря зашел в бар и здесь столкнулся с Шаргиным; тот рассеянно пропустил его первым, следующим вошел Ван Зэгер из «Трэйд корпорэйшн», а уж заключил он, Леопольд Никифорович.
В баре было пусто, посетители отеля разъехались по делам, отдыхающие жарились на пляже; Шаргин сел с Ван Зэгером возле окна, рядом с пальмой, которая, словно бы в отместку за то, что ее вывезли из Африки, росла только вверх – еще полметра, и упрется в потолок.
«А почему здесь Ван Зэгер? – подумал Гмыря. – Шаргин ведь вылетел один? »
Между тем за столиком беседовали тихо, по‑ английски.
– Это не по‑ джентльменски, – говорил Шаргин, – вы меня подведете под монастырь, Шарль...
– Что значит «подвести под церковь»? – не понял тот; Шаргин говорил до того правильно, так точно соблюдал грамматические правила, что понять его академический английский было, действительно, довольно трудно.
– Это значит, что я впредь не смогу вам помогать так, как делал это раньше.
– Очень плохо, Лео. Это будет плохо и для вас и для нас.
– Тогда выполняйте свои обещания.
– Вы думаете, это зависит только от одного меня?
– Но вы здесь представляете интересы конторы, разве нет?
– Я пытаюсь это делать, Лео, но разве все от меня зависит? Я не всемогущ, как это кажется с первого взгляда. Престижность – это обман, и чем хуже дела наверху, тем роскошнее машины мне сюда присылают, тем больше дают денег, чтобы я день и ночь поил контрагентов у меня в оффисе.
– Это ваше дело, скольких людей вы поите, но я рассчитываю на минимальную сообразительность ваших шефов. Если они брякнут свое заявление, со мной все будет кончено, понимаете? Я знаю, что говорю, Шарль.
Шаргин обернулся, достал деньги, подошел к буфетчице, расплатился.
Ван Зэгер, однако, не поднимался.
– Пошли, – сказал Шаргин, – пойдемте, надо что‑ то делать...
Гмыря, взяв такси, поехал в Управление КГБ, снова позвонил Константинову и, передав чуть не дословно странный диалог, свидетелем которого он оказался, попросил санкцию на действие.
Центр.
Всю ночь Шаргин и Ван Зэгер не выходили из номера Шаргина, составляя некую «докладную записку». Трижды заказывали Лондон, Марсель и Гаагу, разговор не состоялся в связи с загруженностью линии.
Гмыря.
Гмыре.
Возвращайтесь в Москву. С Шаргиным все в порядке.
Центр.
(Докладная записка, которую Шаргин готовил, запершись в своем номере в Одессе, свидетельствовала о том, что Ван Зэгер, получив предварительное согласие на продажу нефтесырья – неофициальное, чисто дружеское согласие, – послал телекс директорату фирмы, а те сделали об этом сообщение в прессе, назвав цену, которая никак не устраивала советское торговое объединение, а отвечал за эту цену не кто иной, как Шаргин. Однако сообщить Ван Зэгеру предварительное согласие ему поручил заместитель председателя объединения – так что во время разговора в баре, свидетелем которого стал Гмыря, Шаргин был расстроен не чем‑ нибудь, а хваткой необязательностью своего партнера по торговле).
КОНСТАНТИНОВ
– Раиса Исмаиловна, – сказал Константинов, проходя в маленькую, убранную коврами квартиру, – у меня к вам просьба.
– Пожалуйста, – легко согласилась Ниязметова, – только я не знаю, кто вы. Мне позвонили, сказали, что приедет генерал, а зачем – не объяснили.
– Я могу надеяться, что наш разговор останется в тайне. Ото всех – даже от родных, от самых близких друзей?
– Вы верите честному слову? – женщина вздохнула, и взгляд ее невольно скользнул по фотографии на стене: она и мужчина, бывший муж; разошлись три года назад; увлекся другой, да и держать было нечем – после операции по поводу внематочной беременности Ниязметова не могла иметь детей.
– Я очень верю честному слову, – ответил Константинов. – Не знаю, известна ли вам одна история... Когда умер Кропоткин, вдова написала письмо Ленину: все анархисты сидели в тюрьме, некому было проводить в последний путь князя‑ бунтаря. Вдова просила отпустить анархистов на похороны. Ленин вызвал Дзержинского. Тот поехал – после разговора с Ильичем – в Бутырку, попросил выстроить всех арестованных анархистов, подходил к каждому и брал честное слово, что после похорон Кропоткина он вернется в тюрьму. И вернулись все. До единого. Вот так. Поскольку я из КГБ, так сказать правопреемника ЧК, то, понятное дело, честному слову приучен верить.
– Неужели вернулись все? – тихо спросила женщина. – Замечательно. Почему об этом не пишут в книгах?
– Пишут. Я прочитал в книге, – ответил Константинов.
– Даю честное слово, – сказала Ниязметова. – Тем более мой дядя, Шарип Шакирович, работал в ЧК, его расстреляли в Моабите вместе с Мусой.
– Я знаю. Так вот, Раиса Исмаиловна, меня интересует все, связанное с Ольгой Винтер.
– С Олей?! – поразилась Ниязметова; в глазах у нее сразу же появились слезы. – А в чем дело? Какое горе, боже ты мой, какое горе!.. Почему вас интересует – особенно теперь – Оленька?
– Когда она была у вас последний раз?
– Не помню... Дней пять назад. Или четыре. А что?
– Она была одна?
– Нет. С Сережей.
– С каким Сережей?
– То есть как – с каким? С Дубовым. Они пришли ко мне часа в два, с шампанским: Сережа где‑ то достал «брют», Абрау Дюрсо, самое сухое. Посидели, поболтали, потом ушли...
– Как себя чувствовала Ольга?
– Хорошо. В этом‑ то и ужас! Если бы болела... Ко мне, кстати, приходил молодой человек, тоже про Олю расспрашивал.
– Припомните, пожалуйста, что было в тот вечер?
– Ничего не было.
– Сколько времени они провели у вас?
– Час, не больше.
– Вы говорили о чем‑ нибудь?
– Конечно.
– Но вы не помните о чем, да?
– Запоминаются слова в какой‑ то кризисной ситуации... Простите, вас как зовут?
– Я не представился? Меня зовут Константин Иванович.
– Так вот, Константин Иванович, согласитесь, что трудно говорить кому‑ то третьему о разговоре с друзьями, о спокойном разговоре... Оля поставила кассету, она знает... – Ниязметова снова заплакала, – она знала все мои кассеты, потому что надарила тьму, каждый раз привозила из Луисбурга. Демиса Руссоса поставила, прекрасный певец, правда?
|
|
|
