Культура как регулятор агрессии.

 

Когда-то темный и косматый зверь,

Сойдя с ума, очнулся человеком,—

Опаснейшим и злейшим из зверей...

М.А.Волошин

Разумная жизнь не является высшей формой движения материи...

"Разум" — это только одно из бесчисленных "изобрете­ний" эволюционного процесса,

да к тому же приводящий вид, который им награж­ден, к эволюционному тупику.

И.С.Шкловский

 

С тех пор как одно из зоологических семейств — гоминиды — вступило на путь систематического использования, а затем и производства орудий, стала складываться беспрецедентная си­туация. Гоминиды не могли не унаследовать естественную агрес­сивность животных предков, для регуляции которой, однако, природные механизмы оказались уже недостаточны.

Во-первых, искусственные средства нападения существенно превзошли естественные средства защиты. Скажем, тигру трудно насмерть загрызть другого тигра, кроме всего прочего, еще и потому, что острым зубам противостоит прочная шкура. Да и в системе "хищник — жертва" устанавливается такое равновесие средств нападения и защиты (избегания), чтобы добычей становились преимущественно старые, больные особи. Между тем уже самое примитивное оружие делает гоминида беззащитным против внезапной агрессии со стороны сородича. Даже стычки, не отличающиеся особой свирепостью, могли кончаться опасными увечьями, а умелый удар камнем, пал­кой, костью сзади, во сне и т.д. не оставляли жертве никаких шансов.

Во-вторых, развившийся интеллект обеспечил небывалую степень независимости как от условий внешней среды, так и от врожденных поведенческих программ, в том числе и от попу-ляциоцентрического инстинкта. Зоопсихологи отмечают, что вообще прочность данного инстинкта у того или иного вида пропорциональна убойным способностям. Справедливость народной поговорки «ворон ворону глаз не выклюет» вполне подтверждается наблюдениями и экспериментами этологов; зато голубь, символ мира, в условиях неволи, когда прутья клетки мешают слабому противнику удалиться на безопасное расстояние, медленно и ужасно добивает сородича. В этой связи К.Лоренц даже высказал сожаление, что человек не обладает "натурой хищника", и это замечание выглядит гораз­до более тонким, нежели сарказм по поводу "предка — хорь­ка". Наши далекие предшественники произошли от сравни­тельно безобидного всеядного существа, лишенного мощного естественного оружия, а потому и не нуждавшегося в сильном механизме торможения. Когда же развившийся интеллект, вооружив гоминида искусственными средствами нападения, к тому же ослабил даже имевшиеся инстинктивные тормоза, обозначилась реальная угроза самоистребления вида.

Наконец, в-третьих, биосфера не располагала более эффек­тивным агрессором, который мог бы стабильно ограничивать извне саморазрушительную активность нарождающегося "царя природы"...

Это был, по всей вероятности, исторически самый первый в череде глобальных "антропогенных" кризисов. Гоминиды — высший продукт биосферы — нарушили биологическое равно­весие между "вооруженностью" и "естественной моралью" (по терминологии Лоренца), и это не могло пройти безнаказанно. Они должны были либо пасть жертвой чрезмерно развившегося инструментального интеллекта, либо выработать качественно новые, неизвестные природе средства сдерживания. В первом случае путь к становлению цивилизации на нашей планете был бы прерван в самом начале и, возможно, навсегда. Тогда слова, сказанные И.С.Шкловским за несколько месяцев до кончины и взятые эпиграфом к этой лекции, были бы безусловно справед­ливы... вот только произнести их мог бы разве что инопланетя­нин.

Но — "Где есть опасность, там возникает и спасительное" (Ф.Гельдерлин). Вторая из альтернатив оказалась возможна потому, что развившийся интеллект содержал в себе и необхо­димые резервы самоограничения. Наши полуживотные пред­шественники в целом, как вид, сумели принять "исторический вызов", сформировав искусственные регуляторы отношений и тем самым образовав зачаточные формы качественно нового феномена в истории Земли, а может быть и Метагалактики — феномена культуры.

Далее мы убедимся, что такой поворот событий ни в коей мере не означал "окончательного" решения проблемы — на­против, выйдя на новый виток, драма эволюции еще более обострилась. Но прежде попробуем разобраться, о какой, соб­ственно, эпохе идет речь и каковы ее внешние признаки. Для этого понадобится небольшое отступление.

Разрешить в свою пользу эволюционную дилемму выжива­ния гоминидам удалось, возможно, еще и благодаря тому, что кризис самосохранения совпал по времени с характерным кри­зисом роста, имеющим свою причинно-следственную логику. А именно, развитие интеллекта достигло того предельного уров­ня, какой возможен на базе преимущественно природных, генетических механизмов передачи и сохранения родового опыта. Поскольку же давление естественного отбора требовало дальнейшего совершенствования инструментальной активнос­ти, форм сотрудничества, то стали формироваться искусствен­ные, качественно более динамичные и емкие средства внешне­го контакта, а соответственно и психического отражения. Пси­хическая активность, опосредованная коммуникативными от­ношениями, приобретала семантическое качество. Погружа­ясь в дополнительное — коммуникативное — пространство, индивидуальное мышление выходило за пределы непосредст­венного физического бытия особи, и тем самым начиналась качественно новая, потенциально неисчерпаемая стадия разви­тия интеллекта.

С преобразованием механизмов отражения перестраивалась вся система индивидуальных потребностей. Общение с себе подобными и в перспективе — самовыделение, индивидуаль­ное самоутверждение в культурно-смысловом пространстве обозначались в качестве стержневых и несводимых мотиваци-онных доминант, а это, несомненно, способствовало установле­нию более стабильных отношений между сородичами.

Отмеченное обстоятельство, само по себе чрезвычайно важ­ное, к тому же помогает сориентироваться в историческом времени. Внешними археологически доступными признаками новой, социально-духовной реальности становятся появление стандартизированных орудий и начало постоянного использо­вания огня (косвенным свидетельством последнего служат слои золы, обгоревшие кости и т.д.).

Стандартизированное орудие — поистине грандиозное эволюционное новообразование, разительно отличающееся от прежних орудий homo habilis. С одной стороны, это, по выражению английского ученого В.Г.Чайлда, "ископаемая концеп­ция". Иначе говоря, материальные продукты деятельности превращаются теперь уже в семиотические предметы — в тексты, выражающие определенное мировосприятие произво­дителя — и, соответственно, в каналы передачи опыта. С дру­гой стороны, изготовление (тиражирование) предметов по за­данному образцу требует небывалых качеств воли, внимания, памяти, мышления, обусловливает развитие всей совокупнос­ти психических "функций" и вместе с тем свидетельствует об их достигнутом уровне.

Костер — еще одно кардинальное обретение, значение кото­рого и как импульса и как признака психического развития

трудно переоценить. Не умея добывать огонь, архантропы зато замечательно научились его поддерживать: толща слоев золы показывает, что костер не потухал на протяжении тысячеле­тий. Но что это означает технически? Естественные свойства огня не позволяют обращаться с ним так, как, скажем, с дубиной. О нем надо постоянно помнить и заботиться, порци­онно снабжать топливом, соизмеряя наличный запас, защи­щать от дождя и ветра, не выпускать за очерченные границы. Все это требовало поочередного дежурства, распределения ролей, усиливало необходимость в индивидуализации навы­ков, в хранении и передаче опыта. Совершенствование внима­ния, памяти, мышления происходило опять-таки не в непо­средственных отношениях индивида с физической средой, а опосредовалось социальными отношениями.

Не случайно некоторые антропологи относят к той же — ашельской — эпохе первичное становление членораздельной речи (хотя, конечно, найти надежные эмпирические подтверж­дения этому труднее), связывая ее с появлением очага и стан­дартизированных орудий. А еще говорят, что архантропы, научившиеся производить стандартные предметы, поддержи­вать костер и, возможно, использовать семантически нагру­женные членораздельные звуки, были первыми человеческими существами.

Итак, ярчайшим результатом первого глобального кризиса, вызванного развитием интеллекта гоминид, стало образование зачаточных форм того комплексного многогранного явления, которое обозначается понятиями "культура" и "Цивилиза­ция" — в их самом широком значении.

Оба эти термина латинского происхождения еще в XVIII веке использовались как синонимичные, причем первому отда­валось предпочтение в германоязычной, а второму — в романо-язычной литературе. Позже они были заимствованы всеми европейскими языками, и начались бесконечные дискуссии по поводу значения и соотношения соответствующих понятий. Их трактовки зависят от философских взглядов, от языковых вкусов того или иного автора, а также — что особенно важно — от исследовательских задач. Рассуждая в наиболее универсальном, общеэволюционном контексте, следует оттал­киваться от соразмерных по мощности определений.

А именно, под цивилизацией здесь и далее будем понимать неравновесную систему особого типа, устойчивость которой обеспечивается искусственным опосредованием внешних (с природной средой) и внутренних отношений; всю же совокуп­ность опосредствующих механизмов — материальные орудия и прочие продукты, языки, мифологии, мораль и т.д.— обозна­чим термином культура.

Исходя из данных определений, выделю ключевой для нашей темы момент: уже исторически исходные протокультурные феномены выполняли отчетливо выраженную антиэнтропийную функцию. Здесь обнаруживается все та же характер­ная зависимость, о которой мы уже говорили и будем говорить далее. Эволюционно более ранний антиэнтропийный орган — в данном случае животный интеллект — в развитии своем обер­нулся контрпродуктивными эффектами, угрожающими выжи­ванию собственного носителя. Настоятельно потребовался до­полнительный антиэнтропийный фактор (орган), компенси­рующий дисфункции в работе предыдущего. Таковым факто­ром стала культура (протокультура) в целом и ее центральное звено, которое условно обозначим как протомораль. Почему "мораль" и почему "прото"?

На самом деле, разумеется, социальные регуляторы даже в современном палеолитическом племени так же синкретичны, как вся его духовная жизнь, и ни о каком членении на мораль, право и т.д. не может быть речи. Поведение и мышление определяются "мононормами", построенными на цельной мифологии, сконцентрированный в которой коллективный опыт принимает форму жестких табу, моделей, поощрения и наказа­ния. То, что поведенческие регламентации не могут фиксиро­ваться документально, сближает их с неформальными установ­лениями морали. Вместе с тем мораль предполагает возмож­ность личностного выбора, о чем применительно к палеолиту, тем более к нижнему или среднему палеолиту, говорить, ко­нечно, не приходится.

Впрочем, дело опять же не в термине. Для дальнейшего исследования нам сейчас важно разобраться в содержании первичных надинстинктивных регуляторов, которые обеспечи­ли выживание существ, начавших освобождаться от природ­ной опеки.

Этнографами накоплена масса данных, подтверждающих, что нормы солидарности первобытного человека чаще всего жестко ограничены рамками "своего" коллектива, сочетаясь со злонамеренной вседозволенностью по отношению к "чужим". И что, как писал еще в прошлом веке классик антропологии Э.Тэйлор, "самыми опасными врагами его (дикаря.— А.Н.) являются существа одного с ним зоологического вида"*. Ко­нечно, с этим материалом надо обращаться осторожно. Он касается людей, живущих в современном, так называемом "синполитейном" палеолите (т.е. в каменном веке, так или иначе испытывающем на себе влияние позднейших культур) и не должны буквально переноситься на то время, когда палео­лит полностью доминировал на планете. Тем более неправомер­но смешивать отсталые племена с предковыми зоологическими

 

* Тэйлор Э. Первобытная культура. М., 1939, с. 116

 

видами (архантропами, палеоантропами) — созидателями и носителями культуры на протяжении сотен тысяч лет.

Но сегодня можно утверждать, что "настоящий" ("апополитейный") каменный век был еще менее похож на картинки первобытного рая, которые рисуют романтические критики европейской цивилизации и после созерцания которых, как заметил Вольтер (по поводу книги Руссо), "хочется встать на четвереньки и убежать в лес". Чем дальше в глубь истории, тем более суровый характер обнаруживают отношения между прасоциальными сообществами.

Прослеживая генезис орудийной деятельности, Тэйлор от­мечал, что первоначальное орудие "одинаково служило как для того, чтобы дробить черепа и кокосовые орехи, так и для того, чтобы рубить ветки деревьев и члены человеческого тела"*. В последующем справедливость этого суждения под­твердилась многочисленными находками искусственно по­врежденных черепов, скелетных останков с признаками при­жизненных повреждений, расчлененных скелетов, обгоревших человеческих костей. То обстоятельство, что орудия охоты и защиты от хищников изначально служили также и средством истребления себе подобных, обеспечивало долгосрочный фак­тор их совершенствования в периодически обострявшейся кон­куренции.

Обобщая и по мере возможности интерпретируя разнород­ные факты, касающиеся первобытности, мы убеждаемся в том, что внутренняя солидарность стада достигалась переносом аг­рессии вовне — на представителей других сообществ. Объеди­няющее понятие "мы" на поверку оказывается логически и исторически вторичным по отношению к более примитивному "они", и эта ригористическая дихотомия ("они" — "мы") со­ставляла несокрушимый каркас социальной регуляции перво­бытного человека. Представители чужого стада воспринимались как существа иного зоологического вида, окончательно блокируя ослабеваю­щий популяциоцентрический инстинкт. Более того, "умеренно непохожий" субъект ("двойник") вызывал, судя по всему, ам­бивалентное чувство страха и интенсивной неприязни, заметно

отличное по содержанию и остроте от утилитарно-биологичес­кого отношения к другим животным.

Поэтому гоминиды относительно мирно сосуществовали с животными иных зоологических семейств, и вплоть до послед­них тысячелетий палеолита их деятельность, насколько из­вестно, не послужила причиной гибели ни одного вида. Совсем иначе складывались взаимодействия внутри семейства. За пе­риод эволюции "между двумя скачками" — от первоначально-

* Там же, с. 94

го выделения австралопитеков из природного царства до без­раздельного утверждения неоантропов на исторической сцене — с лица Земли один за другим исчезли десятки родов и видов гоминид. В результате животный и человеческий миры оказались разделены пропастью, подобной которой вы не най­дете на прежних эволюционных переломах. (Между живой и неживой природой, между животными и растениями и т.д. можно обнаружить множества промежуточных форм, тогда как все, что располагается в пространстве между людьми современного вида и животными,— исключительное достояние палеонтологии.)

Столь последовательное вымирание отстававших в развитии видов не могло быть следствием сугубо природных обстоя­тельств — тем более что речь идет о существах, обладавших очень значительными в сравнении с прочими животными адап­тивными возможностями. Современная генетика не позволяет допустить и "постепенное" превращение одних видов в другие путем тренировки органов (как полагали антропологи во вре­мена Л.Г.Моргана и Ф.Энгельса). Думать же, что с выделением более прогрессивных видов прежние переставали рождаться и вообще-то было бы странно, да и археология показывает: ав- стралопитеки с архантропами, архантропы с палеоантропами, палеоантропы с иеоантропами (не говоря уже о более частных, различиях) длительные периоды сосуществовали и соперничали ли между собой.

Имеются и другие основания утверждать, что эта смертель­ная, периодически с неизбежностью обострявшаяся конкуренция за уникальную экологическую нишу составляла стержне­вой фактор специфических форм отбора на прасоциальной стадии и что геноцид был нормой отношений между конкури­ровавшими сообществами на протяжении двух с половиной миллионов лет.

Но отбор — это не только отсеивание отстающих, это и стимул совершенствования орудийной активности, организа­ции, интеллекта. Стада, обоюдно владевшие орудиями и сораз­мерными по эффективности поведенческими стратегиями, со­ставляли друг для друга самый опасный, динамичный и не­предсказуемый компонент среды, мощнейший источник ее раз­нообразия. Согласно же известному в теории управления зако­ну У.Р.Эшби, система может нейтрализовать разнообразие среды только наращиванием внутреннего разнообразия; данное обстоятельство играло очень важную роль и на ранних, и на последующих стадиях эволюции.

Ту специфическую форму отбора, которая преобладала на прасоциальной стадии эволюции, антропологи называют "грегарно-индивидуальной" (от греческого gregus — стадо). Грегарно-индивидуальный отбор в некотором отношении пред­ставлял собой как бы отрицание классического естественного отбора. Суть его в том, что стада с лучше отработанными кооперативными отношениями обеспечивали тем самым боль­шее разнообразие индивидуальных качеств и получали пре­имущество в конкуренции.

Разумеется, рост разнообразия ни в коей мере не был целе­направленным. Не давал он и сиюминутного утилитарного эффекта. Генные и "культурные" мутации, сами по себе столь же неизбежные, сколь и актуально бесполезные, накаплива­лись просто потому, что внутри стада снижено давление естест­венного отбора. Но те коллективы, где это обстоятельство было выражено сильнее, впоследствии оказывались более жизне­стойкими при периодических обострениях экологической об­становки (наиболее динамичный компонент которой, как я уже говорил, составляли отношения с другими коллективами).

В более сплоченных сообщениях лучшие шансы на то, чтобы выжить и оставить потомство, получали особи с менее развитой мускулатурой, менее агрессивные, но с тонкой нерв­ной организацией. Такие индивиды оказывались способнее к действиям, обычно не дающим индивидуальных адаптивных преимуществ: к сложным операциям, связанным с обработкой (производством) орудий, поддержанием огня, лечением соро­дичей, передачей информации и т.д., а также к нестандартно­му исследовательскому поведению. При "классическом" отборе такие умельцы были бы обречены на гибель или, во всяком случае, попав под жесткую систему доминирования и имея, как правило, низкий ранг в иерархии, не оставляли бы потом­ства. Поэтому лучшие перспективы прогресса, а, следователь­но, выживания, имели те стада, где все взрослые члены полу­чали равный доступ к добыче, где лучше организована взаимо­помощь, слабые от рождения, ослабевшие из-за ранений или старости могли выжить, обогащая генофонд племени, накапли­вая и передавая социальный опыт. Подобные коллективы со снижающимся уровнем внутренней агрессивности оказыва­лись более адаптивными и, в частности, способными формиро­вать надежную боевую организацию, эффективные формы ко­ординации и коммуникации.

Результаты длительного развития в этом направлении де­монстрируют находки на неандертальских стоянках, свиде­тельствующие о чрезвычайно отработанной системе взаимопо­мощи. На дошедших до нас останках имеются такие зажившие впоследствии повреждения, после которых жизнь индивида могла быть сохранена только при систематической заботе ок­ружающих, включая подчас сложные медицинские процедуры типа ампутации конечности. В знаменитой пещере Шанидар на Ближнем Востоке обнаружены останки палеоантропа, который прожил годы, не будучи способен не только участвовать в добывании пищи, но и самостоятельно питаться (возможно, еду ему подносили ко рту в ладонях). Есть и другие находки в

том же Шанидаре, Ла Шапелли, на других стоянках, доказы­вающие, что неандертальцы продолжали жить, став более или менее полными калеками. Во многих случаях их инвалидность являлась следствием физических травм, которые подчас труд­но объяснить иначе как намеренными ударами. Например, американский археолог Р.Солецки, открывший пещеру в Ша­нидаре, настаивал на том, что по меньшей мере ряд поврежде­ний у найденных там индивидов имеют явно искусственное происхождение и вероятнее всего получены в стычках с чужа­ками.

Для нашей темы подобные свидетельства крайне существен­ны. Война, вражда остаются важными факторами в жизни высших гоминид; однако на этом фоне уже со всей очевиднос­тью обнаруживают себя такие свойства внутристадных отно­шений, которые отчетливо отличают их носителей от живот­ных. Ведь забота о старых, больных, раненых биологически не только бессмысленна, но и вредна. Природа заботится о бы­стрейшей смене поколений и отсечении бесперспективных для репродуктивной деятельности особей, а биологическая популя­ция, соответственно, не заинтересована в лишних ртах. Из­вестны случаи, когда пожилая самка, уже свободная от мате­ринских обязанностей, выполняет в стаде оленей или стае волков лидерские функции, но лишь при сохраняющейся дее­способности. Даже высшие позвоночные, самоотверженно за­щищающие детенышей, не станут искусственно поддерживать жизнь того, кто не способен за нее бороться. Природе не нужны старики, и ее "вековечная давильня" безжалостно от­сеивает ослабевших. В естественных условиях травоядные жи­вотные, теряющие силу, скорость, быстроту реакции, как пра­вило, становятся добычей хищников, а постаревший хищник гибнет от голода и болезней (при некоторых условиях может стать и добычей голодных сородичей).

Напротив, для культуры наличие стариков становится на­стоятельной необходимостью, и в целом забота о сородичах с ослабленной жизнеспособностью яснее всех прочих признаков свидетельствует о том, что солидарность приобрела надприродную, внеинстинктивную мотивацию.

Вполне возможно, что не всех ослабевших и постаревших неандертальцы опекали с одинаковой тщательностью, а только успевших почему-либо приобрести особый авторитет. Но то, что индивидуальное бытие по меньшей мере некоторых членов коллектива стало предметом ценностного отношения, доказы­вает и наличие индивидуальных захоронений, куда вместе с усопшим укладывались орудия, пища, а в отдельных случаях даже цветы (признаки пыльцы лекарственных растений обна­ружены в одной из могил Шанидара).

Внутристадная (внутриплеменная) солидарность на фоне смертельного неприятия чужаков — характерная черта палео-

литной психологии. В этом отношении неоантропы — люди нынешнего вида — не отличались от своих ближайших зоологических родственников, палеоантропов. И открываю­щаяся теперь картина отношений между этими двумя видами вполне типична для всей истории палеолита.

Новые данные археологии и генетики заставляют предполо­жить, что первые люди, ставшие прообразом кроманьонцев ("протокроманьонцы"), появились на юге Африки от 100 до 200 тысяч лет назад или даже раньше. Судя по всему, они на протяжении десятков тысяч лет укрывались в труднодоступ­ных районах континента (отчего археологи до недавнего време­ни не подозревали об их существовании; в монографиях, ста­тьях и учебниках обычно указывалось, что люди этого типа впервые появляются лишь около 40 тысяч лет назад в районе Ближнего Востока). Выступая по отношению к могуществен­ным современникам-палеоантропам как отсталые дикие племе­на и почти наверняка как объект охоты, эти гадкие утята семейства гоминид до поры оставались на периферии истори­ческих событий.

За этот срок палеоантропы сумели развить замечательную культуру мустье с довольно сложной "палеолитической инду­стрией", замысловатыми ритуалами, искусством, со своими формами мифологии (религии?). Но и для неоантропов время не прошло зря. Они постепенно учились использовать свои анатомические преимущества настолько, чтобы компенсиро­вать очевидные недостатки. Кроманьонцы уступали конкурен­там по физической силе, по среднему объему мозга (по крайней мере в сравнении с поздним европейским неандертальцем), по качеству материальной культуры. Вместе с тем их кисть обла­дала большей гибкостью, гортань способствовала лучшему раз­витию членораздельной речи и, вероятно, в структуре мозга были сильнее развиты речевые зоны. Около 35—40 тысяч лет назад наши прямые предки уже реально "объявились" на исторической сцене, осмеливаясь на активные стычки со свои­ми смертельными врагами. Обострившаяся конкуренция между двумя высшими видами гоминид длилась несколько тысяч лет с переменным успехом и завершилась полным физи­ческим истреблением неандертальцев, ассимиляцией позднемустьерской культуры кроманьонцами, которые затем развили ее в культуры верхнего палеолита...

Это ведь теперешние войны по существу не имеют победите­лей, их результаты бесконечно пересматриваются, переоцени­ваются и служат поводом для очередных конфликтов; палео­лит же вполне допускал окончательную и бесповоротную побе­ду одной из сторон. И вот я пытаюсь себе представить, какие психологические условия необходимы для того, чтобы полнос­тью, в "планетарном" масштабе, искоренить целый вид су­ществ, или людей (не будем спорить о терминах), сопостави-

мых по боевым и интеллектуальным качествам. По всей види­мости, для этого в воображении каждого из противников долж­ны были абсолютно отсутствовать какие бы то ни было альтер­нативы физическому уничтожению чужака когда и где только возможно, независимо от пола, возраста или состояния послед­него. Идея пощады, пленения и какого-нибудь использования чужака, жалость, тем более что-то похожее на угрызения совести из-за расправы над беспомощным нелюдем (младен­цем, раненым) — все это так же чуждо сознанию среднего палеолита, как мысль о спасении собственной жизни ценой покорности, предательства, сотрудничества или компромисса с врагами. Психологически задача состояла не в том, чтобы победить, подавить, покорить, запугать, унизить или даже съесть, а в том, чтобы ликвидировать "двойника".

Повторю, что эта психологическая установка должна быть массовой и безальтернативной, причем она определялась уже не биологическими инстинктами, а культурной матрицей ("они" — "мы"). Нет сомнений ив том, что установка была "симметрична", т.е. в равной мере характеризовала психоло­гию противоборствующих сторон. Смертельная ненависть и страх настолько ограничивали содержание взаимных отноше­ний, что, видимо, исключали даже насильственные половые контакты. Если верить исследователям, считающим, что в генофонде современного человека практически отсутствует влияние позднего неандертальца, то запрет на межвидовые смешения опять-таки мог носить только культурно-психологи­ческий характер (самка-нелюдь обоюдно не воспринималась как возможный половой партнер), так как генетическая со­вместимость кроманьонцев с неандертальцами бесспорна. Есть данные о том, что современный человек способен произвести потомство даже с шимпанзе...

Итак, около 30 тысяч лет назад неоантропы остались по существу единственными живыми представителями семейства гоминид. Новейшие исследования на стыке антропологии, ге­нетики и биохимии привели ряд ученых к выводу, что почти все современные люди произошли от единой праматери — "па­леолитической Евы", хотя, видимо, от разных отцов. (Возмож­ное исключение, по тем же данным, составляют некоторые негроидные племена, имеющие более древний корень). Впро­чем, для нашей темы не столь уж и важны разногласия между сторонниками "моноцентрической" и "полицентрической" кон­цепций происхождения человека. Важнее то, что ни вероятное единство происхождения, ни сходство анатомических, генети­ческих и прочих признаков сами по себе не были способны изменить культуру и психологию межплеменных отношений. Драма эволюции вышла на следующий виток...

 

Обсуждение лекции 3

 

— Применяя понятия типа "человек", "куль­тура", "цивилизация", "индустрия", "рели­гия" к существам других зоологических видов, вы следуете все той же традиции ан­тропоморфных метафор?

— Не хотелось бы отвлекаться на спор о словах. Я пытался обосновать правомерность понятий цивилизации и культуры в широком смысле и предложил их общие определения. В науч­ной литературе имеются и другие сопоставимые по объему определения. Так, астроном или космосоциолог понимает под цивилизацией не этап развития общества, следующий за вар­варством, а любые феномены искусственного происхождения как признаки разумной активности. В археологии давно утвер­дились термины "культура Мустье", "ашельская культура", даже "олдовайская культура" (в ущелье Олдовай найдены самые древние галечные орудия — оббитые камни, не имею­щие еще стандартизированных форм). Равно как "палеолити­ческая индустрия": поздние неандертальцы умели производить довольно сложные орудия, одежду, обувь из обработанной кожи.

Считать ли тех же неандертальцев людьми? Я не думаю, что определение "человека" следует строить на чисто анатомичес­ких признаках — например, форме челюсти или черепа. А какие-либо функциональные критерии, которые бы позволили ограничить "человеческие" категории неоантропами и при этом всех неоантропов считать по определению "людьми", мне неизвестны.

То же и с понятием религии. У советских идеологов главное возражение против возможной религиозности неандертальцев состояло в том, что, признав столь древнее происхождение религии, мы льем воду на мельницу идеалистов — ведь тогда выходит, что человек никогда без религии не существовал, а сама она не так просто связана с классовой эксплуатацией, как того хотелось бы истматчикам. Теперь сами клерикалы встают на дыбы, ибо допустить наличие религиозности у нелюдей значило бы унизить истинную веру. В новейшей литературе встречаются даже суждения, что и все известные языческие верования суть лишь суеверия, ничего общего с религией не имеющие и что вообще чуть ли не единственной "настоящей" религией является христианство (в иных версиях — буддизм).

Конечно, все подобные соображения носят либо абсолютно идеологический характер, либо характер тех же предрассуд­ков, о каких более сотни лет назад писал Э.Тэйлор. "Писатели, которым этнография обязана многими ценными сведениями,.. не признавали религией того, что не походило на выработан­ную и определенную теологию культурных народов. Они при­писывали отсутствие религии племенам, верования которых не были сходны с их собственными, и приближались в этом к богословам, которые столь часто называли атеистами людей, веровавших в иные божества, чем они. Мы находим такие отзывы уже в то время, когда древние арийцы описывали коренные племена Индии как "адева", т.е. безбожников, или когда греки прилагали соответствующее выражение "атеой" к древним христианам, которые не верили в их классических богов"...*.

— Можно ли сегодня уверенно утверждать, что люди не произошли от неандертальцев?

— Здесь опять-таки вопрос в терминах. Повторю, меня вполне убеждают аргументы тех антропологов, которые счита­ют неандертальцев человеческими существами.

Правда, и само понятие "неандертальцы" в современной литературе неоднозначно. В одних случаях этим словом обо­значают только людей, анатомически близких к тем, останки которых найдены в местечке Неандерталь, в Европе; в дру­гих — оно используется шире, как родовое название палеоантропов. Так вот, поздние европейские неандертальцы были нашими предтечами в сфере культурного развития, но не генетическими предками. Анатомически они отличались от кроманьонцев значительнее, чем ранние африканские палеоантропы, ставшие общими предками тех и других. А в том, что Ева и Адам (или Адамы) были в широком смысле слова неан­дертальцами, сомневаться не приходится. По-моему, при боль­шом желании это можно согласовать даже с Библией, ведь образ Бога многолик...

* Тэйлор Э. Цит. пр., с. 260—261

 

Лекция 4

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: