Новая теория происхождения человека

Новая теория происхождения человека

и его вырождения,

составленная по данным зоологии, геологии, археологии, антропологии, этнографии, истории и статистики

 

 

ВАРШАВА.

Печатано в типографии губернского правления. 1907

 

1. ГИАТУС

 

Гиатус. Образ жизни палеолитического человека. Существование гиатуса. Голод в Европе. Борьба за существование среди человечества. Увеличение человеческого роста. Прогресс в уме и характере. Возможность существования людоедства во времена гиатуса. Увеличение емкости человеческого черепа.

 

В окончательном результате палеолитический век сформировал из питекантропа человека. По своей культуре он походил до некоторой степени на современных дикарей, в некоторых отношениях превосходил их, а в других – стоял ниже. Домов у него не было, их заменяли пещеры. Полагают, что к концу палеолитического века европеец уже не ходил голым, а прикрывался звериными шкурами, которые умел сшивать при помощи костяных игл. Приручение домашних животных и земледелие были еще ему неизвестны: он был охотником. Оружием его были: копье с кремневым наконечником, лук со стрелами, деревянная палица и грубый каменный молот. Предметом охоты было до 70 видов млекопитающих и до 50 птиц. Кроме того, европеец ухитрялся ловить рыбу при помощи удочки и гарпуна: в его пещерах находили до 50 видов рыб, из которых 10 было морских. Отсюда видно, что у него было уже тогда что‑ то вроде челнока, на котором он пускался в море. Мясо он, вероятно, ел сырым, но мог и жарить, потому что огонь уже был ему известен. Был ли европеец в то время людоедом, мы не знаем. Есть только намеки на это обстоятельство в виде расколотых человеческих костей, находимых в пещерах. Предполагают, что кости эти раскалывались для поедания костяного мозга, до которого первобытный европеец был вообще большой охотник.

Неизвестно до сих пор, знаком ли был человек палеолитического вида с гончарным производством, но в искусстве, а именно в резьбе, он достиг высокой степени совершенства. В числе памятников палеолитического искусства встречаются кости, орнаментированные нарезками. Но особенно хороши попытки подражания природе, главным образом в изображениях животных. Мы находим здесь фигуры людей, оленей, лошадей, мамонта и даже фантастические, вроде сфинкса.

Был ли у этого человека какой‑ либо религиозный культ и обряды при погребении покойников, до сих пор неизвестно, потому что никаких следов этого не найдено.

Габриэль‑ дэ‑ Мортилье ставит резкую грань между эпохами палеолитической и неолитической. По его мнению, последняя не была продолжением первой, а чем‑ то совершенно самостоятельным, появившимся внезапно и принесенным в Европу извне каким‑ то новым народом. К такой мысли приводит почтенного автора резкая разница в обоих культурах. Человек палеолитического века был только охотником, тогда как неолитический, занимаясь земледелием, имел прирученных животных, умел выделывать каменные полированные орудия и пр. Кроме того, дэ‑ Мортилье высказал мнение, что новый народ, пришедший в Европу, не нашел уже там ее древнейшего населения, за исключением разве незначительных остатков. То население, которое жило здесь в дилювиальную эпоху, исчезло еще до появления неолитического человека, как и куда неизвестно. Одним словом, де‑ Мортилье предполагает, что между палеолитической и неолитической эпохами, по крайней мере, в Западной Европе, есть какой‑ то промежуток, в течение которого Европа, за немногими исключениями, оставалась необитаемой. По его мнению, между древней палеолитической культурой и культурой неолитической нет никакой связи, никакого постепенного перехода, а замечается перерыв, hiatus (пустота).

Вслед за Мортилье существование такого перерыва было принято и многими другими исследователями. Главным доказательством его служит ряд местностей, в которых действительно между культурным слоем палеолитического века и слоем неолитической эпохи, находится слой пустой породы, лишенный всяких следов человека и часто очень мощный. В наносах р. Соны г. Арселин нашел пустой слой мощностью в 3 метра и из составленной им для этой местности нормы осаждения осадков, вычислил, что эпоха hiatus'a продолжалась от 3‑ х до 4‑ х тысячелетий. На основании подобных находок де Мортилье полагает, что четвертичный человек, за исключением немногих местностей, исчез из Европы и только по прошествии значительного периода был заменен совершенно новым населением.

Однако, г. Нидерле не согласен с заключением Мортилье относительно появления в Европе в эту эпоху нового народа. Он думает, что «крупные постплиоценовые животные были отчасти истреблены охотой, отчасти же, соответственно изменению климата, отступили к северу и востоку. Человеку таким образом грозил недостаток пищи, от которого он мог обеспечить себя, только ловя животных, размножая их в целые стада и собирая запас пищи на всякое время. Подобным же путем человек мог быть приведен и к хлебопашеству». По мнению Нидерле, древнее четвертичное население Европы не исчезло, и неолитическая культура явилась не внезапно, а постепенно развилась из палеолитической. «Никакого великого переселения новых народов, – заключает автор, – для этой эпохи мы решительно не допускаем». И действительно это доказывается между прочим существованием лигурийских пещер (в Италии), которые долго были обитаемы человеком, может быть даже до исторических времен. В них нет никакого перерыва, а над самым низким культурным слоем, который относится по крайней мере к концу дилювиальной эпохи, идут слои гораздо более поздние, главным образом неолитической эпохи.

Что для объяснения неолитической культуры нет никакой надобности предполагать великое переселение народов, с г. Нидерле нельзя не согласиться, но все же существование hitatus'a – факт, требующий объяснения.

Для уразумления его можно было бы построить множество более или менее вероятных гипотез. Сущность гиатуса сводится к тому, что в конце ледникового периода в Европе внезапно появилась какая‑ то новая, враждебная человечеству сила, которая истребила его чуть было не до последней пары. Такой силой могло быть стихийное явление, вроде описываемого в Библии «всемирного потопа». Но геология ничего не говорит нам о возможности в Европе в описываемое время такого явления.

Другой более вероятной причиной гиатуса мог быть голод между европейским человечеством, приведший его сначала к самоистреблению, а впоследствии к приручению животных и к земледелию.

«Все большие животные, – говорит Нидерле, – характерные для палеолитической эпохи, уже исчезли» к началу эпохи неолитической. «Неолитической эпохой был застигнут только северный олень, отступивший постепенно к северу». Следовательно, все четвероногие хищники были уже к тому времени поедены человеком, а вместе с ними и растительноядные. Кроме того, при отступлении ледника удобная для жизни животных площадь Европы все расширялась. Животные, на ней обитавшие, расходились все на большее пространство, а потому и охота на них становилась все труднее и труднее.

Если представить себе плотоядного человека, хищника над хищниками, для которого в целом мире не было равного соперника в искусстве затравить любую дичь, то понятно, что никаким животным от него нигде не было спасения. А если человек при этом сильно размножился и густо населил Европу, то положение представлялось приблизительно в таком виде, как если бы современная Западная Европа с ее густым населением лишилась бы вдруг домашних животных и хлебных растений и, отделенная от всего остального мира, принуждена была питаться охотой. Само собой разумеется, что для ее населения не оставалось бы никакого другого выхода, как только охотиться друг на друга и существовать исключительно людоедством. При других условиях человек мог бы в погоне за добычей распространиться по всему земному шару или перейти от животной пищи к растительной. Но если он был по прежнему заперт на пространстве Средней и Южной Европы, и если растительность этих стран все еще была близка к арктической, то другого исхода ему не было.

«Так как виды того же рода, – говорит Дарвин, – обыкновенно сходны в своих привычках и складе и всегда сходны по строению, то борьба между ними, если только они приходят в состязание, будет более жесткой, чем между видами различных родов». Что же после того сказать о борьбе на жизнь и смерть между представителями одного и того же вида, да еще такого могучего, как человек дилювиального периода, уже успевший победить самых страшных хищников животного царства? Ужаснее и тяжелее этой борьбы трудно себе что‑ нибудь представить. А если она продолжалась несколько тысячелетий, то становится совершенно понятным происхождение гиатуса, когда население Европы было истреблено до маленькой горсточки, чуть ли не до последней пары людей. Можно себе вообразить, как усовершенствовалась такая горсточка путем истребления слабейших и естественным отбором, и какое выдающееся потомство она после себя оставила.

Борьба, о которой мы говорим, велась исключительно ручным каменным оружием, на близком расстоянии ножами, молотами и копьями, а на дальнем – пращей и луком со стрелами. Все эти роды оружия требуют от их обладателя мышечной силы, ловкости, хорошего зрения и верности глаза. Следовательно люди, не обладавшие этими свойствами, неминуемо погибали в борьбе.

В постепенном возрастании мышечной силы, а вместе с нею и энергии, человек подчинялся, конечно, общему закону, управляющему всем животным царством. «Если сравнить, – говорит Гааке, – проявление жизни в различных больших и малых группах животного царства, то окажется, что энергия и сила их беспрерывно прогрессируют, что свойства эти резче у животных высших и слабее у низших. Это подтверждается не только сравнением больших групп животных. Например, млекопитающих и птиц с пресмыкающимися, земноводными и рыбами, насекомых с червями, высших зоофитов с губками, но также и в пределах отдельных групп».

Так как при прочих равных условиях мышечная сила пропорциональна росту, то большую вероятность оказаться победителями имели люди высокого роста при хорошем сложении. По Гааке, величина тела у животных возрастает параллельно с относительной высотой их развития. «Древнейшие млекопитающие, – говорит он, – известные нам из слоев мезозойской группы, все без исключения были мелкими животными и некоторые отличались даже крошечными размерами. Но величина тела беспрерывно росла. Пока наконец в дилювиальный период она не достигла у некоторых млекопитающих чудовищных размеров». Ту же самую идею Гааке проводит при рассмотрении обезьян и их ближайших низших сородичей: лемуров, насекомоядных и сумчатых. Везде величина тела увеличивается вместе с развитием животного.

Увеличение размеров тела у животного объясняется ничем иным, как только условиями прямой борьбы за существование. Если мы возьмем хищника и его жертву, довольно близких между собою по величине тела, то естественно, что хищник из числа своих жертв скорее и легче всего истребит самых мелких как самых слабых. Самые крупные, следовательно самые сильные, жертвы легче сумеют себя защитить или непосредственной борьбой с хищником при помощи лба, рогов, зубов, ног и пр., или тем, что легче от него вырвутся, или, наконец, большей быстротой своего бега. Они оставят после себя более крупное потомство. Таким образом у породы, поедаемой по мере истребления ее хищниками, увеличиваются размеры тела. Но среди хищников в это время также произойдет подбор. Или самые мелкие их экземпляры вымрут с голоду, не будучи в состоянии справиться со своими крупными жертвами, и следовательно рост хищников также увеличится. Или же из них останутся в живых только самые ловкие, умеющие справиться даже с более крупными жертвами.

 

 

Таким образом, жертвы борьбы за существование и хищники в результате борьбы всегда имели стремление расти и достигали иногда чудовищных размеров. «Но именно эти размеры, – говорит Гааке, – препятствовали дальнейшему приспособлению животных к окружающей среде и препятствие это было так велико, что почти все гиганты дилювиального периода в конце концов вымерли». Такого же, если не большего, предела роста достигли также и вымершие гигантские пресмыкающиеся каменноугольной системы: змееящерицы, птеродактили, динозавры и пр.

Но вместе с мышечной силой перевес в битвах между дилювиальными людьми давали тысячи самых разнообразных военных приемов и хитростей, которые зависели от изобретательности борцов, а следовательно, от их умственной силы. Положительно все лучшие стороны человеческого ума и характера были здесь полезны.

Обладая вниманием и наблюдательностью, человек мог лучше изучить своих врагов, их способности, привычки, приемы и слабые стороны. Сильная память дозволяла легче делать выводы и сопоставления о врагах из наблюдений прежнего времени. Воображение давало возможность заранее начертать план будущей битвы и сделать для нее необходимые приготовления. Быстрый разум помогал ориентироваться в изменчивых условиях битвы и принимать экстренные меры, наиболее соответствующие данному моменту. Человек, одаренный им, делал множество мелких и крупных изобретений, поражавших врага неожиданностью. Беззаветная храбрость и бесстрашие дозволяли бойцу во время самой битвы хладнокровно взвешивать опасность, не теряться в случае неожиданности и идти на самые смелые и опасные предприятия.

Если каждая из этих способностей приносила своему обладателю несомненные выгоды в борьбе, то комбинации их, соединенные в одном лице, давали еще большие преимущества. Если же такая борьба продолжалась многие тысячелетия, если в ней гибли миллионы людей, чтобы сохранить жизнь счастливым избранникам судьбы, то эти последние должны были достигнуть верха совершенства в физическом отношении, а в умственном были тем, что мы называем гениями. Главное отличие гения от обыкновенного человека, как мне кажется, это способность, распоряжаясь незначительным количеством фактов или наблюдений, скоро и безошибочно составлять правильный вывод о каком‑ либо явлении. Это высшая степень синтетической способности, соединенная со способностью отвлечения.

В таком положении, где обыкновенный ум теряется от новизны и неожиданности и не знает, что предпринять, или избирает неверный путь, гений чувствует себя как дома и идет к цели вернейшим и кратчайшим путем. Для такого человека не существует опасностей, нет неожиданностей. Всякий ход неприятеля у него уже заранее предусмотрен и обдуман. Для него нет трудных положений, перед которыми бы он остановился. Само собою разумеется, что в описанной борьбе пять внешних чувств человека были изощрены до последней степени тонкости. Что касается остальных чувств, то известно, что у людей высокого ума наблюдаются и высокие чувства. Но из них на первом плане должна была стоять беззаветная любовь к ближним. Под ближними понимались, разумеется, члены той группы или кружка, к которым человек принадлежал по рождению. Та группа, в которой каждый из членов не был бы готов во всякую данную минуту умереть за своих, никогда бы не могла выйти победительницей.

Таковыми представляются мне последние пары людей, уцелевшие в жестокой борьбе на жизнь и смерть с себе подобными.

Если борьба у людей неолитического века велась в форме войны, т. е. если люди соединялись в отряды, то для более успешного действия им необходима была стройность совместных действий, а это не мыслимо без хорошо организованной системы сигнализации. Кроме того, сигналы нужны были такие, которые одинаково хорошо понятны, как днем так и ночью, т. е. слуховые, а не зрительные. А такой системой сигнализации могла быть только членораздельная речь. Если начало ее не было положено еще ранее при борьбе человека с четвероногими хищниками, где люди также, вероятно, действовали отрядами, то теперь без нее никакая борьба была немыслима. Те из борющихся, которые первые воспользовались выгодами членораздельной речи, конечно, имели за собою преимущество, а позже побеждал тот, кто больше ее совершенствовал.

Об оружии уже и говорить нечего: его совершенствование и лучшая отделка приносили несомненные шансы победы, тому, кто стоял в этом отношении впереди всех. Отсюда – полированное и легкое оружие неолитического века.

Таким образом европейцы неолитического века, принужденные к тому голодом, могли добывать себе человеческое мясо вроде того, как пишут об африканском народе монбутту: «Они смотрят на своих несчастных соседей положительно как на дичь, нападают на них, убивают или берут в плен, единственно с целью добыть себе мяса. Человеческую дичь, убитую в схватке, немедленно разрезывают на куски и делят их между охотниками, потом режут длинными ломтями, тут же на месте коптят и берут про запас, как провизию. Пленных уводят с собою, приберегая их для будущих пиршеств».

О следах каннибализма в каменном веке я мог найти данные только у Шарля Дебьера, который говорит, что женские и детские кости со следами людоедства были найдены в раскопках: в Шово (Спрингом), в Лурде (Гаррингом), в Гурдаке (Пьеттом), в Вильневе, в С. Жорже (Ружу), в Варенне, С. Мор (Бельграном), в Монтескье‑ Авантэс, в Брюникеле, в Э и на острове Тальмария (в Италии).

По этому поводу нас могли бы совершенно основательно спросить: «Если во время гитауса борьба среди человечества настолько тяжела, что пережить ее могли только гениальные люди, великаны и атлеты в физическом отношении, ловкие как кошки и кровожадные как тигры, то как мог уцелеть род человеческий, если его женщины и дети были такими же слабыми и беззащитными, какими мы знаем их в настоящую минуту, с продолжительным периодом беременности у первых и с чрезвычайно долгим совершенно беззащитным периодом глупости и слабости у последних? Ведь истребить их до последнего экземпляра нет ничего легче? »

Как ни труден этот вопрос, но у нас есть факты, разрешающие его сравнительно просто. Подробным изложением их мы и займемся ниже, а теперь заметим только следующее:

Во‑ первых, гениальность нужна была человеку неолитической эпохи не только для того, чтобы победить своих врагов, но едва ли не в большей степени для того, чтобы спасти от гибели своих женщин и детей.

А во‑ вторых, быть может человеческий род не спасла бы никакая гениальность, если бы у него были женщины и дети такие же, как теперь, если бы наравне с мужчиной они не подвергались такому же строгому естественному отбору.

В результате этого отбора женщины должны были отличаться от мужчин только в незначительной степени.

Габриэль де Мортилье утверждает, что существование каннибализма для неолитического века не доказано, но помимо вышеприведенных данных, взятых у Шарля Дебьера, доказательством может служить широкое распространение среди человечества людоедства и человеческих жертв до настоящего времени.

«Ни один народ, – говорит Гельвальд, – ни одна часть света не могут быть признаны невиновными в отношении антропофагии. Всюду можно найти следы каннибализма либо непосредственно, либо в мифах, легендах и т. п. И без преувеличения можно сказать, что не существует теперь ни одной человеческой расы, у которой в прошлом не было бы случаев каннибализма».

Но даже и в том случае, если бы было действительно доказано отсутствие каннибализма в неолитическом веке, это обстоятельство не могло бы свидетельствовать против существования между тогдашним человечеством опустошительных войн. Если причиной их не было людоедство, то они могли вестись просто из‑ за пищи. Но если эта раса выработалась последним ледниковым периодом и перенесла жестокую борьбу с лютейшими четвероногими хищниками, то кто мог ее истребить? Где нашелся бы для нее достойный соперник?

Среди описанной нами беспощадной борьбы за существование, человек должен был пережить массу страданий, но зато в эту эпоху его естественный отбор шел быстрее, чем когда либо, и настолько изменил его, что де Мортилье, сравнивая человека неолитического с палеолитическим, не признал первого потомком последнего; неолитическую культуру он приписал представителю какой‑ то чуждой расы пришельцев.

Человека неолитической эпохи археологи изображают с шлифованными и отточенными каменными орудиями, с довольно развитой керамикой, со следами ткачества, земледелия и скотоводства, с жизнью в свайных постройках. Человек этого времени уже приручил к себе собаку, быка, овцу, козу и свинью. Из молока животных приготовлялся сыр. Из хлебных растений возделывались: пшеница, ячмень, лен, просо, горох, чечевица и пр. Сверх того, человек разводил фруктовые деревья: яблони, груши, лесной орех, водяной орех и даже виноград.

В физическом отношении неолитический человек также далеко позади себя оставил своего древнего предка начала дилювиальной эпохи. К сожалению, археологические находки еще не так полны, чтобы можно было шаг за шагом проследить все перемены, происшедшие с организмом человека за этот огромный промежуток времени. Но сравнение человека начала дилювиальной эпохи с неолитическим все же может дать нам некоторое понятие о том, какого рода перемены с ним произошли.

Мы уже познакомились выше с европейским питекантропом, Pithecantrpus Neauderthalensis, родоначальником всех европейских рас, с его покатым, сплющенным и уходящим назад лбом, с выдающимся прогнатизмом черепа и с нижней частью лица, напоминающей морду животного.

Если остатки других дилювиальных рас менее его изучены, то все же достоверно известно: 1) что низшие формы этого периода предшествовали высшим, а не наоборот, следовательно, человечество за это время не регрессировало и не оставалось неизменным, а несомненно прогрессировало, а 2) что между высшими и низшими формами существовали промежуточные, переходные между теми и другими. В доказательство этих положений сошлюсь на слова известных ученых антропологов.

 

 

Так Карл Фохт, сравнивая между собою два самые древние черепа палеолитического века – неандертальский и энгисский – и признавая между ними несомненное и довольно значительное сходство, в то же время находит, что неандертальский череп в наше время «мог бы быть черепом идиота», а энгисский «мог бы принадлежать даже натуралисту», так как он имеет более высокий свод. Кроме того, тот же ученый находит, что бернский череп можно бы выдать за близнеца неандертальского, но он составляет ровно середину между черепами неандертальским и энгисским.

К более высоким переходным формам относят между прочим расу Chancelade, о которой Тэстю написана целая монография и которую Лябуш называет Homo priscus. Эту расу антропологи считают продуктом развития Pith. Neanderthalensis, так как у нее тот же крепкий скелет, тот же небольшой рост (1, 6 м), происходящий от коротких ног, та же объемистая голова, а кроме того полная аналогия с питекантропом в устройстве зубов, костей и других деталей организма, сравнительно с этим последним, более объемистым и вообще более человеческим, а соответственно с ним изменилась и верхняя челюсть. Но с другой стороны, Homo priscus находится в ближайшем родстве с высшей из дилювиальных длинноголовых рас, Кроманьонской, которую Лябуш называет Homo spilaeus. Эта последняя раса имеет уже высокий рост (1, 8 м), длинные ноги, более длинную голову с наклонностью выступания спереди и сзади и с менее массивным скелетом.

Относительно неолитических черепов Вирхов выразился следующим образом: «Интерес к доисторической Европе увеличился с тех пор, как убедились в ошибочности мнений, будто первобытной культуре должны соответствовать люди с низшей физической организацией. На самом деле, однако, в физическом строении этих древних жителей озер (свайных построек) нет ничего такого, что указывало бы на низкую организацию; напротив, мы должны признать, что они были плоть от плоти нашей и кровь от нашей крови. Прекрасные овернские черепа могут с честью фигурировать среди черепов культурных народов, по своей вместимости, форме и деталям организации они могут быть поставлены наряду с лучшими черепами арийской расы».

В том же духе говорит и Колльман: «Пещерные находки заставили думать, что первобытные европейцы принадлежали к совершенной дикой коренной расе, за которой последовали более совершенные, более благородные волны, уничтожавшие предыдущих. Такое предположение, естественно, но оно ложно. Не все то верно, что кажется простым. Первые поселенцы (так называет автор людей неолитического века) стояли, правда, на более низкой ступени культуры, но они не были низко стоящей расой. Здесь смешиваются две совершенно различные вещи. Это простительная ошибка, в которую легко было впасть в первом периоде развития антропологии, но теперь пора уже отрешиться от нее».

Со своей стороны и Ранке о скелетах Карманьонской расы замечает, что они говорят нам о рослой, сильной, почти атлетической расе. Черепа весьма характерны, они велики, во всех отношениях прекрасно развиты и по размерам своим, выпуклости и емкости превосходят даже средние размеры современных французов. Вместо обезьяноподобного создания, первобытный обитатель Европы оказывается совершенно иным: многочисленные представители Карманьонской расы принадлежат к высокоразвитому «замечательно красивому» типу. Вместо мозга, стоящего на низкой полуживотной ступени, как этого требовала, по‑ видимому, теория постепенного развития человечества, Брока нашел при сравнении развития мозга или емкости черепа нынешних обитателей Франции и представителей прежних эпох, следующий ряд цифр. (Из этих цифр мы возьмем только две, как наиболее характерные):

Доисторический череп из стоянки Солютрэ1615 куб. см. Череп современных парижан1558 куб. см. Отсюда видно, что древние доисторические обитатели Франции «по размерам мозга превосходили нынешних французов». Во всяком случае, заключает Ранке, «мозг древних не уступал нашему».

Емкость черепа швейцарцев свайного периода1558 куб. см. То же швейцарцев современных1377 куб. см. Наконец, Ляпуж дает следующую любопытную таблицу емкости черепов:

Pitecantropus erektus1000 куб. см. Pithecantropus Neanderthalensis1200 куб. см. Средний современный европеец1565 куб. см. Homo priscus1710 куб. см. Последняя из приведенных цифр сама по себе очень велика, но есть еще крайний больший предел емкости черепа, до которого доходил дилювиальный человек, так как у расы Trechere емкость достигала даже до 1925 куб. см.

«Вирхов, – говорит Ранке, – справедливо указал, что напрасно мы так высокомерно взираем на древнейших предков наших. В подтверждение этого, Вирхов приводит наблюдение, что у обитателей швейцарских свайных построек доисторического периода средняя величина головного мозга оказывается не только не меньше, но даже больше, чем у нынешних обитателей тех же местностей».

Элизе Реклю выражается в таком же духе: «Является вопрос, не достигла ли раса Кроманьон в некоторых отношениях кульминационного пункта культурного развития, по крайней мере, по отношению к искусству, все позднейшие поколения неолитического века представляют собою период полного регресса. Ничто, во всяком случае, не доказывает, чтобы в развитии человечества наблюдается постоянный прогресс в смысле увеличения головного мозга и формы черепа. Очень вероятно даже, что замечалось как раз обратное. Вопреки общераспространенному мнению, объем черепа с палеолитического времени не увеличился совершенно. Большинство ископаемых черепов по своей емкости превосходит средние современные черепа».

Итак, антропологические данные емкости человеческих черепов приводят нас к заключению, что вместе с переходом питекантропа из состояния животного в человеческое череп его увеличился к неолитическому веку с 1000 или 1200 до 1700–1900 куб. см, а затем к нашему времени снова уменьшился в среднем до 1500 куб. см. Следовательно, мы, европейцы, по емкости черепа в среднем понизились сравнительно с человеком ново‑ каменного века и занимаем как раз средину между ним и питекантропом. Значит, с неолитического века мы шли не вперед, а назад. Может ли это быть в виду существования закона прогресса, ввиду наших несомненных успехов в науке?

Очевидно, может, если нас к тому приводят факты. Но верны ли самые факты? И действительно ли умственные силы человека пропорциональны емкости его черепа?

За правильность приводимых нами антропологических измерений ручаются такие научные авторитеты как Вирхов, Колльман, Брока, Ранке и др. Факт понижения емкости черепа у современных европейцев сравнительно с таковою же у ископаемых троглодитов вовсе не новость для науки. О нем упоминает еще Дарвин в своих сочинениях как о «непонятном» явлении. Брока разъяснил его тем, что «средняя величина емкости черепа у цивилизованных народов должна несколько уменьшиться, вследствие сохранения значительного числа личностей слабых умом и телом, которые у дикарей гибнут». Хотя объяснение это до крайности слабо, но им удовольствовались все ученые, не исключая и Дарвина. Если Брока приравнивает людей неолитического века к дикарям, то почему же у современных дикарей средний показатель емкости черепа оказывается меньше, чем у европейцев – 1511 куб. см, у американских индейцев – 1426 и у австралийцев – 1341.

Что касается пропорциональности между емкостью черепа и умственной силой, то Дарвин говорит об этом следующее: «Убеждение, что у человека существует связь между объемом мозга и степенью умственных способностей, основывается на сравнении черепов диких и цивилизованных рас, древних и новейших народов, равно как на аналогиях всего ряда позвоночных.

 

 

⇐ Предыдущая55565758596061626364Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: