Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Именно в этом городе — хранилище непреходящих ценностей культуры, который, «как младенец», спит «у сонной вечности в руках»,— и может появиться тень великого флорентийца:

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет.

Грядущее обновление связывает А. Блок и с обли­ком простых итальянских девушек, каждая из кото­рых может стать Мадонной и подарить миру нового Спасителя.

Раздел «Разные стихотворения» содержит действи­тельно «разные» по своему содержанию стихи.

Несколько из них посвящены теме «поэта и поэ­зии» («За гробом», «Художник», «Друзьям», «Поэ­ты»). Остановимся на последнем из них. Со свойствен­ной ему беспощадной искренностью Блок создает «групповой портрет» современных поэтов, не исклю­чая из их ряда и самого себя. Поначалу блоковские служители муз могут вызвать у читателя неприятие (они «напивались», «болтали цинично и пряно», «под утро их рвало», «потом вылезали из будок как псы»). Вот уж поистине вспомнишь пушкинскую характерис­тику стихотворца: «И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он». Однако поэты у Блока, несмотря на все свои человеческие слабости, обладают огромным преимуществом перед благопри­стойными обитателями «обывательской лужи». Они способны ценить прекрасное, мечтать о «веке златом», способны, наконец, на бунт против лживых устоев жизни:

Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией купой, А вот у поэта — всемирный запой, И мало ему конституций!

И даже уходя из жизни (собачья жизнь — собачья смерть), поэт возвышается над обывателями, ибо до конца сохраняет веру в свои идеалы:

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала,— Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!

«Музыкальное» название следующего цикла — «Арфы и скрипки» — появилось не случайно. Оно связано с блоковской концепцией музыки как внут­ренней сущности мира, его организующей силы. «Душа настоящего человека,— писал А. Блок в одной из своих статей,— есть самый сложный и самый певу­чий музыкальный инструмент <...> Бывают скрипки расстроенные и скрипки настроенные. Расстроенная скрипка всегда нарушает гармонию целого; ее визгли­вый вой врывается докучной нотой в стройную музы­ку мирового оркестра <...> Художник — это тот <..->, кто слушает мировой оркестр и вторит ему, не фаль­шивя». Если скрипки могут быть расстроенными и настроенными, то арфа для Блока — символ музыки, звучащей всегда в унисон с «мировым оркестром».

Тематический диапазон цикла (наиболее объемного в томе) весьма широк. Верность или неверность чело­века «духу музыки» может выражаться в самых раз­нообразных проявлениях: от высоких взлетов души до ее подчинения «темным стихиям», падения, капиту­ляции перед «страшным миром». Поэтому многие сти­хотворения цикла находятся как бы в оппозиции друг другу.

Одно из ключевых стихотворений цикла — «На смерть Комиссаржевской». Поэт чтит ее как великую актрису, как «художницу», которая «не лукавила, но была верна музыке», как воплощение «вечной юнос­ти». По убеждению Блока, истинный художник не уходит от нас бесследно.

 

Пускай хоть в небе — Вера с нами. Смотри

сквозь тучи: там она — Развернутое ветром

знамя, Обетованная весна.

Совсем иные мелодии звучат в тех стихотворениях, где слышны отзвуки дисгармонии «страшного мира». Среди них известное «Я пригвожден к трактирной стойке...» — о безвозвратно утраченном счастье и ги­бельной любви-страсти. К ним относится и «Черный ворон в сумраке снежном...» — одно из лучших созда­ний блоковской любовной лирики. Подлинного глубо­кого чувства герой стихотворения не испытывает («В легком сердце — страсть и беспечность»). И не ведают опьяненные страстью влюбленные, что «Над бездон­ным провалом в вечность, // Задыхаясь, летит рысак».

Этот удивительный по своей смелости и емкости образ-символ говорит и о мимолетности и зыбкости любовного чувства, да и вообще человеческой жизни, и напоминает о роковой зависимости человека от не­подвластных ему мировых законов, а может рассмат­риваться и как некое апокалиптическое пророчество (вот он — «черный ворон»!). Завершающая строфа — отрезвление героя:

Страшный мир! Он для сердца тесен! В нем —

твоих поцелуев бред, Темный морок цыганских

песен, Торопливый полет комет!

Он снова оказывается перед лицом «страшного мира», где поцелуи — только «бред», где человека околдовывает «темный морок цыганских песен». Слово «морок» — полногласная форма от «мрак». И к тому же родственное слову «морочить». Известно, что Блок любил цыганские песни и романсы. Но здесь они выступают как темная сила, поскольку берут в плен свободную человеческую душу. Последняя же строка возвращает нас к тому, что все мы пленники угрожа­ющего нам космоса.

«Цыганская» тема присутствует и в некоторых дру­гих стихотворениях цикла. В них слышны отзвуки «метельных» мотивов второго тома, губительных «ли­ловых миров» блоковской антитезы. Одно из них — «Опустись, занавеска линялая...» — стилизовано под народную песню:

Сгинь, цыганская жизнь небывалая, Погаси,

сомкни очи твои!

Отдаваясь до конца стихии цыганских страстей, герой, что называется, «прожигал жизнь». И вот пе­чальный итог: «Спалена моя степь, трава свалена, // Ни огня, ни звезды на пути...»

Сходная ситуация и в другом «цыганском стихотво­рении» — «Когда-то гордый и надменный...».

Подобные трагические, «гибельные» мотивы со­ставляют существенную часть лирического наследия А. Блока. Более того, они органичны для его поэтичес­кого облика и раскрывают сложность и противоречи­вость его души. «...Я всегда был последователен в основном,— подчеркивал поэт,— я последователен и в своей любви к «гибели» (незнание о будущем, окру­женность неизвестным, вера в судьбу и т. д.— свойст­ва моей природы, более чем психологические». Но при этом следует понимать, что «гибель» и «мрак» — это только неизбежные этапы большого и трудного пути поэта. «Разве можно миновать «мрак», идя к «свету»?» — вопрошал совсем еще юный Блок. И предназначенный ему путь он прошел мужественно и до конца.

«Цыганская стихия», любовь, музыка, искусство, «печаль и радость» нашли свое место и в следующем цикле — «Кармен». С одной стороны, он живо напо­минает «Снежную маску» и «Фаину» сходными обсто­ятельствами создания (там — увлечение поэта актри­сой Н. Волоховой, здесь — оперной певицей Л. А. Дельмас, которой и посвящен цикл) и сквозной темой всепоглощающей стихийной любви. Да и сам поэт признавался, что в марте 1914 года (время напи­сания последнего цикла) он «отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907-го», когда была написана «Снежная маска». Однако «Кармен» не повторение пройденного. Гимн стихийной любви звучит здесь уже на новом витке спирали блоковского пути.

Образ Кармен у поэта многолик, синтетичен. Кар­мен — и героиня оперы Визе, и современная женщи­на. Она и независимая, вольнолюбивая испанская цы­ганка, и славянка, которую герой под «заливистый крик журавля» обречен «ждать у плетня до заката горячего дня». Стихийное начало выражено в ней в самых различных его проявлениях — от стихии сжи­гающей страсти, стихии природы и космоса — до творческой стихии «музыки», дающей надежду на грядущее просветление. Этим и близка героиня цикла лирическому герою:

Мелодией одной звучат печаль и радость...

Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

(Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь...)

«Кармен» — последний блоковский цикл о любви — не только связан с предшествующими ему «Арфами и скрипками», но является своеобразным переходом к поэме «Соловьиный сад». О ней мы лишь отметим, что поэма эта — новый шаг Блока в поисках смысла жизни и места человека в ней. Уходя из замкнутого круга «соловьи­ного сада», поэт вступает в широкий и суровый мир, заключающий в себе ту подлинную и высокую правду, к постижению которой он стремился на протяжении всего своего творческого пути. Так возник цикл «Ро­дина», едва ли не вершинный цикл не только третьего тома, но и всей поэзии А. Блока.

Тема родины, России — сквозная блоковская тема. На одном из последних его выступлений, где поэт читал самые разные свои стихотворения, его попроси­ли прочесть стихи о России. «Это все — о России»,— ответил Блок и не покривил душой, ибо тема России была для него поистине всеобъемлюща. Однако наибо­лее целеустремленно он обратился к воплощению этой темы в период реакции. В письме к К. С. Станислав­скому (1908, декабрь) Блок пишет: «...Стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллиген­ции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный. К нему-то я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни».

«Родина» для Блока — понятие настолько широ­кое, что он посчитал возможным включить в цикл и стихотворения сугубо интимные («Посещение», «Дым от костра струею сизой...», «Приближается звук. И покорна щемящему звуку...»), и стихотворения, пря­мым образом связанные с проблематикой «страшного мира» («Грешить бесстыдно, непробудно...», «На же­лезной дороге»).

К двум последним стихотворениям обычно обраща­ются те блоковеды, кто рассматривает путь поэта как целенаправленное движение от символизма к реализ­му. И в самом деле, в стихотворении «На железной дороге» немало жизненных реалий («ров некошеный», «платформа», «сад с кустами блеклыми», «жандарм» и т. д.). К тому же сам автор снабдил его примечани­ем: «Бессознательное подражание эпизоду из «Воскре­сения» Толстого: Катюша Маслова видит в окне Не­хлюдова на бархатном кресле ярко освещенного купе первого класса». Казалось бы, и знаменитая строфа:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

 Молчали желтые и синие;

 В зеленых плакали и пели —

тоже подтверждает гипотезу о «реалистичности» сти­хотворения. Но как раз здесь мы видим признаки не привычного реалистического, а емкого символическо­го образа. Желтые, синие, зеленые вагоны (2, 1 и 3-го классов) — не просто реальные приметы идущего по­езда, а символы по-разному сложившихся человечес­ких судеб. Символичен и образ героини. Кто она? Что мы знаем о ней? Очень немного. Пожалуй, лишь то, что она испытала крушение надежд на возможное счастье. И вот «она раздавлена». А чем — «любовью, грязью иль колесами» — не суть важно: «все больно». И когда мы возвращаемся к первой строфе («Лежит и смотрит, как живая, // В цветном платке, на косы брошенном, // Красивая и молодая»), невольно дума­ется: не сама ли это поруганная, «раздавленная» Рос­сия. Ведь у Блока она нередко предстает в облике женщины в цветастом или узорном платке. Глубокий символический смысл стихотворения не исключает и такого его прочтения.

Смысловое ядро цикла составляют стихи, посвя­щенные непосредственно России. Среди самых значи­тельных —цикл «На поле Куликовом» и стихотворе­ние «Россия» (мы остановимся на них подробно даль­ше). О своей неразрывной связи с родиной, с ее во многом темной и трудной судьбой говорит поэт в сти­хотворении «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам ма­яться?..». Возникающий в последней его строфе сим­волический образ («Тихое, долгое, красное зарево //

Каждую ночь над становьем твоим») — предвестие грядущих перемен.

Совсем по-иному раскрывается тема России в сти­хотворении «Новая Америка». Поначалу перед чита­телем все та же «убогая» Русь с ее «страшным просто­ром» и «непонятной ширью». Однако постепенно лицо России проясняется («Нет, не старческий лик и не постный // Под московским платочком цветным»). На ее просторах появляются фабричные трубы, корпуса заводов, «города из рабочих лачуг». В последних стро­фах Блок говорит о том, что ископаемые богатства родины помогут ее обновлению. Подобный панегирик углю и руде кажется неожиданным в устах поэта. На самом же деле Блок серьезно размышлял о роли наци­ональной промышленности в «великом возрождении» России. «Будущее России,— писал он,— лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных бо­гатств». И это не противоречило его отрицательному отношению к «цивилизации», потому что его «Новая Америка» — не «старая Америка», то есть не Соеди­ненные Штаты, а поэтический образ будущей России, «нового света», «Великой Демократии».

Цикл «Родина» завершает небольшое стихотворе­ние «Коршун». В нем сосредоточены все ведущие мо­тивы, прозвучавшие в цикле. Тут и приметы неброско­го российского пейзажа, и напоминание о подневоль­ной судьбе русского человека, и черты отечественной истории, и обобщенный образ самой родины. Все это глубоко народно и неразрывно связано с фольклорной стихией. А сам Коршун — символ тех зловещих сил, которые тяготеют над Россией. Вопросы, поставлен­ные в конце стихотворения и усиленные анафорой «доколе», не являются обычными риторическими во­просами. Автор обращает их и к себе, и к читателям, и, быть может, к самой Истории как активный призыв к действию.

Казалось бы, цикл «Родина» мог достойно завер­шить последний том «трилогии вочеловечения». Одна­ко поэт посчитал необходимым поместить в конце книги небольшой цикл «О чем поет ветер», исполнен­ный грустных, элегических раздумий. Причину этого убедительно объяснил известный исследователь твор­чества Блока Д. Е. Максимов: «Завершая этим суме­речным — с редкими просветами — финалом компо­зицию третьего тома. Блок, по-видимому, стремился к тому..., чтобы внутреннее движение в книге не вытя­гивалось в прямолинейную и подозрительную этой прямолинейностью круто восходящую линию». Иссле­дователь обращает внимание на то, что заключитель­ный цикл чем-то перекликается со «страшным миром» и, таким образом, третий том тяготеет к коль­цевому построению, что соответствует спиралеобраз­ному характеру пути поэта.

В марте 1916 года, в период снижения своей твор­ческой активности, А. Блок делает многозначительное признание: «На днях я подумал о том, что стихи пи­сать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг из­менилось), чтобы вновь получить возможность преодо­левать материал». Время решающих перемен наступи­ло для поэта в конце 1917 и в самом начале 1918 года — в период Октябрьской революции. Свое безого­ворочное приятие революции он открыто и бескомпро­миссно выразил в статье «Интеллигенция и револю­ция». Ее художественным эквивалентом стали знаме­нитая поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы».

Поэма «Двенадцать» формально не входит в блоков-скую «трилогию», но, связанная с ней многими нитя­ми, она стала новой и высшей ступенью его творческо­го пути. «...В январе 1918-го,— свидетельствует по­эт,— я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 («Снежная маска».— Авт.) или в марте 1914 («Кармен».— Авт.). Во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощу­щал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)». И еще: «...Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революци­онный циклон производит бурю во всех морях — при­роды, жизни и искусства».

Вот эта «буря во всех морях» и нашла свое сгущен­ное выражение в поэме. Все ее действие развертывает­ся на фоне разгулявшихся природных стихий («Ветер, ветер — // На всем божьем свете!», «Ветер хлесткий», он «гуляет», «свищет», «и зол и рад», «разыгралась чтой-то вьюга», «ох, пурга какая, спасе!», «Вьюга дол­гим смехом // Заливается в снегах» и т. д.). Очевидно, что образы ветра, метели романтичны и имеют симво­лический смысл.

Но основа содержания этого произведения — «буря» в море жизни. Строя сюжет поэмы, А. Блок широко использует прием контраста, который заявлен уже в первых двух строках: «Черный вечер. // Белый снег». Резкое противопоставление двух миров — «черного» и «белого», старого и нового — с полной определенностью выявляется в двух первых главах поэмы. В одной из них — сатирические зарисовки обломков старого мира (буржуя, «писателя-витии», «товарища-попа», «барыни в каракуле», уличных проституток...). В другой — кол­лективный образ двенадцати красногвардейцев, пред­ставителей и защитников «новой жизни». Блок ни­сколько не «выпрямляет», не идеализирует своих геро­ев. Выразители народной стихии, они несут в себе и все ее крайности. С одной стороны, это люди, сознающие свой высокий революционный долг («Революцьонный держите шаг! // Неугомонный не дремлет враг!») и гото­вые его исполнить:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В

кондовую, В избяную, В толстозадую!

 

С другой — в их психологии еще живы и отчетливо выражены настроения стихийной, анархической «вольницы»:

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —

Гуляет нынче

голытьба!

Да и вся «событийная» линия поэмы — нелепое убийство одним из красногвардейцев (Петрухой) своей любовницы Катьки — тоже в большой степени отра­жает неуправляемость поступков красногвардейцев и вносит в ее колорит трагическую окраску. Блок видел в революции не только ее величие, но и ее «гримасы». В той же статье «Интеллигенция и революция» чита­ем: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? <...> И, наконец, что так «бес­кровно» и так «безболезненно» разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью?..» Но глав­ным для него было то, чтобы «октябрьские гримасы», которых, по его убеждению, «было очень мало — могло быть во много раз больше», не заслонили «ок­тябрьского величия».

Величие и правоту «революции-бури», несущей воз­мездие старому миру, Блок утверждает в заключи­тельной, финальной главе поэмы, где впереди двенад­цати красногвардейцев-«апостолов» новой жизни воз­никает образ Иисуса Христа.

Образ Христа, завершающий поэму, многим казал­ся случайным и неуместным. Да и сам автор не был полностью удовлетворен своим решением. «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати»,— признавался он К. Чуковскому.— Когда я кончил, я сам удивился:

почему же Христос? Неужели Христос? Но чем боль­ше я вглядывался, тем явственнее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: К сожалению, Христос». А вот запись поэта от 18 февраля 1918 года: «Что Хрис­тос идет перед ними — несомненно. Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять Он с ними, и Другого пока нет; а надо — Другого?» Может быть, именно поэтому у исследователей поэмы возни­кали разнообразные трактовки символического бло-ковского Христа. Христос как символ революционера,. Христос как символ будущего, языческий Христос, старообрядческий «сжигающий» Христос, Христос-сверхчеловек, Христос как воплощение Вечной Жен­ственности, Христос-художник и даже Христос-анти­христ... Думается, что все эти по-своему остроумные допущения уводят от главного. Главное же заключает­ся в том, что образ Христа позволяет поэту оправдать революцию с точки зрения высшей справедливости.

И наконец, о «буре» в «море искусства», то есть о художественном новаторстве «Двенадцати». Отдав­шись до конца «стихии», поэт сумел отразить в поэме ту «музыку», которая звучала и вокруг него л в нем самом. Это отразилось в ритмическом, лексическом и жанровом многоголосии поэмы. Традиционные ямб и чаще всего звучащий в поэме хорей сочетаются с раз­ностопными модификациями классических размеров, с дольником, а иной раз и с нерифмованным стихом. В поэме звучат интонации марша, городского романса, частушки, революционной и народной песни, лозунго­вых призывов. Блок широко использует разговорную, а зачастую и сниженную «уличную» лексику. И все это настолько органично слилось в единое целое, что

Блок в день завершения поэмы, 29 января 1918 года, дерзнул пометить в своей записной книжке: «Сегодня я - гений»

Вслед за «Двенадцатью» было написано стихотворе­ние «Скифы». Противопоставляя «цивилизованный» Запад и революционную Русь, поэт от имени револю­ционной «скифской» России призывает народы Евро­пы положить конец «ужасам войны» и вложить «ста­рый меч в ножны». Стихотворение завершается при­зывом к единению:

В последний раз — опомнись, старый мир!

  На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Так завершилась «трилогия вочеловечения». Так завершился трудный путь поэта, путь исполненный великих художественных открытий и свершений.

Настоящий художник не уходит из жизни бесслед­но. «Мы умираем, а искусство остается»,— заметил Блок на торжественном собрании, посвященном Пуш­кину. Блока нет, но его богатейшее наследство с нами. Его стихи во многом трагичны, потому что трагичным было и его время. Однако сам же поэт утверждал, что не «угрюмство» — суть его творчества. Она в служе­нии будущему. И в своем последнем стихотворении («Пушкинскому дому», 1921, февраль) поэт снова на­поминает нам об этом:

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

«Если вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем». С этим пожеланием Алек­сандр Блок обращается не только к своему давнему корреспонденту, но и к своим читателям.

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: