Глава четвертая. ДЬЯВОЛ-ИСКУСИТЕЛЬ

Глава четвертая

ДЬЯВОЛ-ИСКУСИТЕЛЬ

 

Не надеясь более завоевать утраченное положение на небе, Сатана заботится об одном: остаться владыкою человечества и истребить из него следы Искупления, обратив землю во второй ад, а ее историю — в летопись скорби, греха и преступления. Лишенный общей, «оптовой», власти над человечеством, он обратился в мародера. Будучи не в силах опрокинуть Церковь, он ее расшатывает, выдергивая камни из ее стен, и иногда весьма фундаментальные. Пусть бодрствует добрый пастырь и не спят псы его, Сатана, ходя вокруг стада голодным волком или рыкающим львом, как сравнил его апостол, таскает овец с такою ловкостью, что из десяти едва уцелеет одна.

Сатана не может захватить душу, если раньше не испачкает ее и не развратит грехом, — но человеческая природа, хотя и искупленная, склонна и стремится к греху. Сатана не властен насиловать свободную волю, но в состоянии расставить ей сети к непременному падению. Он великий, неутомимый искуситель. Начав с Евы, он не остановился даже пред Христом. И массы, и отдельные люди становятся жертвою этого главнейшего искусства, и чем лучше и святее человек, тем лютее и хитрее нападает на него дьявол-искуситель. «Не открывайте путей дьяволу, — вещает апостол Павел. — Сопротивляйтесь дьяволу, и он убежит от вас! »136 Но прежде чем обратить дьявола в бегство, каких же мук и испытаний успевал натерпеться от него победитель! Нечего говорить уже о людях, живших в миру: свет, светские люди, светские интересы, светскость — природное царство Сатаны, и кто в нем живет, в Сатане живет, и не войти с ним в соприкосновение для того столько же трудно, как окунуться в море и не намокнуть. Но и уходя из мира, бежа из городов в пустыни и дебри либо отделяясь от мира монастырскими стенами, благочестивые спасатели душ встречали Сатану и там, да еще и более лукавым и жестоким. В свете он одолевал искушением по мелочам — вкрадчивым, постоянным, ежеминутно житейским. В пустыне искушение наплывало бурным натиском, подобно горячечному пароксизму. В свете оно было более внешним, в пустыне или затворе оно делало своим орудием самого человека — живую энергию организма, требующего нормального отправления физиологических потребностей и, при отказе, тоскующего, томящегося, тянущего на грех.

 

«Св. Антоний говорит: „Кто живет в пустыне и в безмолвии, тот свободен от трех искушений: от искушения слуха, языка и взора; одно только у него искушение — в сердце“» (Тарновский). 137

 

Сатана зорко следил за каждым, хотя бы малейшим поводом к грехопадению и быстро им пользовался. Если Бог приставил к каждому человеку ангела-хранителя, то Сатана точно так же приставил демона-искусителя. Ангел — справа, дьявол — слева.

 

«Василий Борисыч плюнул даже с досады. Да, забывшись, плюнул-то на грех не в ту сторону. Взъелась на него Виринея.

„Что плюешься?.. Что?.. Окаянный ты этакой! — закричала она на всю келарню, изо всей силы стуча по столу скалкой… — Куда плюнул-то?.. В кого попал?.. Креста, что ль, на тебе нет?.. Коли вздумал плевать, на леву сторону плюй — на врага, на дьявола, а ты гляди-ка что!.. На ангела Господня наплевал… Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от Бога приставлен, а от Сатаны бес… Ангел на правом плече сидит, а бес на левом… Так ты и плюй налево, а направо плюнешь — в ангела угодишь… Эх ты, неразумный!.. “» (П. И. Мельников. «В лесах», ч. II, гл. 13).

 

Искушению подвластны все люди, во всех возрастах и положениях, причем Сатана соответственно изменяет и характер, и энергию, и средства искушения, выказывая себя в приспособлении к своим жертвам тонким психологом и остроумным логиком. На святых он нападал с особенною силою по тому же рассуждению, по которому Бог больше радуется одному раскаянному грешнику, чем девяти праведникам. Обратно, соблазн монаха в демоническом мире ценится гораздо выше, чем величайшее зло, произведенное в обществе мирских людей. Об этом красноречиво свидетельствует следующая легенда. «Сказывал один из фивейских старцев: я был сын идольского жреца и, когда был еще мал, сидел в капище и неоднократно видал моего отца входящим в капище и приносящим жертвы идолу. Однажды я тайно вошел сзади его и увидел Сатану сидящего и все воинство, предстоящее ему. И вот один князь демонский, подошедши, кланяется ему. Сатана говорит ему: „Откуда пришел ты? “ — „Я был, — отвечает он, — в таком-то селе, возбудил там драки и большой мятеж и, произведши кровопролитие, пришел возвестить тебе“. Сатана спросил его: „Во сколько времени ты сделал это? “ — „В 30 дней“, — отвечал он. Сатана велел наказать его, сказав: „В столько времени ты сделал только это!.. “ Затем приходили еще два демона, сравнительно в короткое время натворившие также довольно много бед в мире, но Сатана был недоволен их медлительностью. Подошел еще один демон и поклонился Сатане. Сатана спрашивает: „Откуда ты пришел? “ — „Я был, — отвечал он, — в пустыне; вот уже сорок лет имел я войну против одного монаха и в сию ночь низложил его в любодеяние“. Выслушав это, Сатана встал и облобызал его, взял венец, который носил сам, возложил на главу его, посадил его на трон вместе с собою и сказал ему: „Великое дело совершил ты! “ » (Тарновский).

Не всякое время и не всякое место одинаково удобно демонам для искушения. Любимое их время, конечно, ночь, когда к людям подкрадывается усердный союзник дьявола — сон — и ослабляет волю и разум пред влиянием еще не погасших в памяти впечатлений и воспоминаний дня. Отшельники боялись сна, как дьявольского наваждения, и считали необходимым спать как можно меньше.

Борьбе со сном, как губительным обаянием дьявола, посвящает весьма поучительные страницы «Житие» св. Феодосия Печерского138 в Несторовой летописи, под 1074 годом: «Был еще старец, по имени Матвей, также прозорливый. Раз, когда он стоял в церкви на своем месте, поднял кверху глаза и посмотрел на братьев, которые стояли и пели на обоих сторонах (клиросах). Он увидел злого духа в образе поляка в повязке. Он ходил по церкви и, приподняв полу, держал в ней цветки, называемые лепок. Проходя подле братьев, брал он из полы цветок и бросал в кого попало. Если цветок прилипал к которому-либо из поющих братьев, тот, немного постояв и расслабев мыслями, под каким-нибудь предлогом выходил из церкви, шел в келию, там засыпал и не возвращался в церковь, пока не оканчивалась служба. Но бросал и в такого монаха, что цветок не прилипал, и тот стоял твердо и пел до окончания заутрени и тогда выходил в свою келию. Видя это, старец рассказывал своей братии. Еще видел старик следующее: он обыкновенно стоял всю заутреню до зари, и когда монахи расходились по келиям, тогда и этот старец выходил из церкви. Раз он пошел и сел отдохнуть под билом, так как келия его была подальше церкви, отсюда смотрел, как толпа (бесов) шла от ворот. Подняв глаза, увидал, что один сидит на свинье, а другие идут около него. И спросил их старец: „Куда вы идете? “ — и отвечал злой дух (бес), сидевший на свинье: „За Михаилом за Тольбековичем“; старец осенил себя крестным знамением и пришел в свою келию. Когда рассвело, то понял старец, в чем дело, и сказал келейнику: „Иди спроси, что, Михайло в келии? “ — и сказали ему: „Он уж давно ушел, прямо с клироса по окончании заутрени“. Старец рассказал это видение настоятелю и братии. При этом старце преставился Феодосий и Стефан сделался настоятелем, да и когда место Стефана заступил Никон, старец этот все еще был жив. Раз он стоял на заутрене и, подняв глаза, хотел взглянуть на настоятеля Никона, но на месте настоятелевом увидал осла и понял, что настоятель не встал ото сна».

Св. Пахомий139 спал не иначе как сидя и молил Бога и ниспослании ему бессонницы.

В бесконечном множестве и разнообразии искушений дьявол никогда не чуждается средств простых и грубых, действуя на психологию минуты. Бывшему богачу, как св. Антоний, искушения которого дали пищу стольким поэтам и художникам и вошли в пословицу, Сатана бросает под ноги слиток серебра, чтобы напомнить о покинутых богатствах. Изголодавшемуся св. Илариону140 он подставляет вкусные кушанья. Св. Пелагею, 141 бывшую антиохийскую актрису и куртизанку, когда она заключилась в келью на Масличной горе, дьявол дразнил любимыми ею прежде драгоценностями: перстнями, ожерельями, запястьями. Эти ложные признаки вещей исчезали так же быстро, как появлялись. Если простые средства не действовали, дьявол переходил все к более и более сложным, превращая смену галлюцинаций в великолепные спектакли ужаса, роскоши, смеха, сладострастия. Кому знакома великолепная поэма Густава Флобера «Искушение св. Антония», 142 тому нечего искать других картин и примеров в «Житиях»: великий французский писатель выжал весь сок из идеи и из явлений искушения. Св. Илариона бес пугал волчьим воем, визгом лисиц, звери скакали и прыгали вокруг него, их сменяли сражающиеся гладиаторы либо умирающие, которые, корчась у ног святого, молили его о погребении. Однажды ночью его оглушили плач детей, блеяние стад, мычание быков, рыкание львов, вопль женщин — великий шум, как бы от военного лагеря. Едва он крестом прогнал это чудо, как вот новое: летит на него, при лунном сиянии, военная колесница, запряженная бешеными конями. Святой произносит имя Христово. Колесница проваливается сквозь землю.

Самыми тяжкими видами бесовского искушения были влечение любви, стремление в мир, духовная гордость и сомнение в вере.

 

«Сатана не знает, — рассуждали подвижники, — какою страстью побеждается душа. Он сеет, но не знает, пожнет ли; сеет он помыслы блуда, злословия, также и другие страсти, — и, смотря по тому, к какой страсти покажет себя душа склонною, ту и влагает».

 

В смешении и борьбе помыслов, в воспламенении старых и мирских привязанностей подвижник, конечно, и сам ясно не различал, что принадлежит собственному ходу его мыслей и что внушению дьявола, — и только по тяжести внутренней борьбы подразумевал в ней присутствие силы демонов.

 

«Общий постулат всех разнообразных страстных помыслов был тот, что нужно оставить пустыню и келью и возвратиться в мир. Одно спасение для инока в такой борьбе — сидеть безысходно в своем уединении, пока не пройдет душевная буря. „Одного брата, — читаем мы в „Патерике“, — возмущали помыслы, чтобы вышел он из монастыря… Брат открыл это авве. Тот говорит ему: „Поди, сиди в келье своей, отдай в залог тело твое стенам кельи и не выходи оттуда; оставь свой помысл, — пусть рассуждает, что хочет, — только тела своего не выпускай из кельи“. В „Житии“ св. Макария Александрийского143 читаем, что отшельник, будучи возбуждаем тщеславными помыслами оставить пустыню и идти в Рим, лег на порог своей кельи, положив ноги наружу, и сказал: „Тяните и тащите, бесы, если можете, а сам своими ногами не пойду“. Как все проходит на свете, так, разумеется, должно было пройти и бесовское искушение, и в сердце подвижника водворялась вожделенная тишина“» (Тарновский).

 

Христианство прокляло плоть, покрыло позором любовь. Акт любви, олицетворенный в эллинизме самыми яркими и красивыми божествами Олимпа, христианство объявило зловредною гнусностью, Адамовым грехом, которого гибельное влияние на человека парализуется только искуплением и исшедшими от него таинствами. Безбрачие для христианина — состояние, гораздо высшее брака, а целомудренное воздержание — одна из основных добродетелей. Для Лактанция девственность — вершина всех добродетелей. Ориген, прозванный Адамантом, чтобы не упасть с вершины этой, собственною рукою лишил себя возможности к половому греху. Стоя на такой точке зрения, аскеты тратили лучшие свои силы на отчаянный труд борьбы с плотским вожделением, спеша гасить в себе — часто нечеловеческими усилиями — даже самомалейшую искру любовного пожара, душить хотя бы призрак, хотя бы темный намек страстного волнения. По мнению Вольтера, с равным успехом человек может добиваться того, чтобы у него не росли волосы и кровь не обращалась в жилах. В замечательном романе «Thaï s», 144 принадлежащем перу Анатоля Франса, одного из типичнейших вольтерианцев на пороге XIX–XX века, сильно, хотя и несколько театрально изображена эта страшная борьба с чувством, столь характерно определившая движение мысли в IV–VI веках нашей эры и давшая тон мировоззрению Средних веков. А. Франс взял сюжетом для своего романа случай, которого избегают «Жития святых», не замалчивая его, но и не любя о нем говорить подробно, — случай совершенного торжества искушения, полной победы любовного демона над устремившимся было к святости человеком. Не надо приводить много частных примеров — исторические судьбы аскетизма и, в частности, христианского монашества, великий массовый пример того, как часты были в борьбе этой поражения человека и редки победы. Страх плотского искушения переходил в ужас и ненависть к женщине. В боязни любовной заразы затворники, после многих лет разлуки, отказывались видеть своих матерей и сестер. Спасало ли их такое острое отречение от двуполого мира, такое решительное заключение в свою однополость, которую стремились сделать бесполостью? Увы! Волосы не переставали расти, кровь обращалась в жилах, а идея женщины врывалась в аскетический мир такою бурною силою, что даже победители ее выходили из борьбы измученными и искалеченными, хромая, подобно Иакову после борьбы с ночным видением, имя которого «чудно». «О, сколько раз, — восклицает блаженный Иероним в письме к деве Евстахии о хранении девства, — уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, сожженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима. Я пребывал в уединении, потому что был исполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем, и загрязненная кожа напоминала кожу эфиоплян. Каждый день — слезы, каждый день — стенания, и когда сон грозил захватить меня во время моей борьбы, я слагал на голую землю кости мои, едва державшиеся в суставах. О пище и питии умалчиваю, потому что даже больные монахи употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь вареное было бы роскошью. И все-таки я, — тот самый, который ради страха геенны осудил себя на такое заточение в сообществе только зверей и скорпионов, — я часто был мысленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер в своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Иисусовым, орошал их слезами, отирал власами и враждующую плоть укрощал неядением по целым неделям. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном положении, напротив, сокрушаюсь о том, что я теперь уже не таков. Я помню, что я часто взывал к Богу день и ночь и не прежде переставал ударять себя в грудь, как, по гласу Господнему, наставала тишина. Я боялся даже кельи моей, как сообщницы моих помышлений. Во гневе и досаде на себя самого, я один блуждал по пустыням. Где я усматривал горные пещеры, неудобовосходимые утесы, обрывы скал, — там было место для моей молитвы, там острог для моей окаяннейшей плоти». Мейербер145 пытался передать тяжкое состояние это красивою и довольно сильною музыкою к балладе «La Tentation»…146 все-таки слишком жидкою по глубине сюжета, которого коснуться решился композитор! Тут нужен был Вагнер, а не Мейербер.

Весьма часто с целью плотского искушения дьявол сам принимал вид женщины и являлся в пустыню либо заблудившеюся красавицей, либо грешницею, ищущею покаянья, либо благочестивою девицею, жаждущею тоже приобщиться к аскетическим подвигам. По человеколюбии или слишком твердой уверенности в своей добродетели, пустынножитель принимал обманную деву в тесной своей келейке и обыкновенно в самом непродолжительном времени погрязал в грехопадении. Истории этого рода бесчисленны. В одной из них рассказчик, Руфин Аквилейский, 147 отмечает, что демону мало уронить инока в запретнейший из грехов, — ему еще надо насмеяться. В рассказе его прельщенный заблудившеюся красавицей отшельник старался овладеть ею «наподобие бессмысленного скота». Но как только он заключил красавицу в свои объятия, демон исчез, а отшельник остался в смешной и непристойной позе, которую Руфин, конечно, имеет добросовестность описать в деталях. В дополнение стыда, демоны, во множестве собравшиеся в воздухе, чтобы быть очевидцами скандала, подняли неистовый хохот, вопия к осрамившемуся пустыннику: «Эй, тя, превозносившийся до небес! хорошо ли ты кувыркнулся в ад? Теперь ты понял, что значит — „кто возносится, тот унижен будет“?.. » Печальное происшествие это так тяжело подействовало на отшельника, что, отчаявшись в своем спасении, он вернулся в мир, закутил, предался всяким злодействам и окончательно сделался добычею Сатаны. Руфин жалеет о его поспешности, замечая, что он мог бы омыть совершенный грех слезами раскаяния и возвратить себе прежнюю святость молитвою и постом. Действительно, св. Викторин, епископ Амитернский, имел несчастье упасть в тот же грех, но страшное покаяние спасло его из когтей торжествующего врага. Едва ли надо говорить, что когда дело шло о соблазне святых жен, то дьявол прибегал к обратному превращению, то есть принимал вид прекрасного юноши. Таким оборотнем приходил он к св. Франческе Римлянке148 и очень ей надоедал.

Гораздо чаще бес действовал проще и действительнее, насылая на отшельников визиты не призрачных, а настоящих женщин, охваченных похотливою шалостью — соблазнить праведника. Одна из таких легенд дошла из IV века в XX, чтобы в русском варианте превратиться в толстовского «Отца Сергия». [12]

«Был один отшельник в нижних странах Египта и был именит, ибо пребывал в уединенной келье, в пустынном месте. И вот, по действию Сатаны, одна бесчестная женщина, услышав об нем, говорит юношам: „Что дадите мне? я низложу вашего подвижника“. Они назначили ей известное вознаграждение, и она вечером подошла к келье его, как будто заблудившись. Когда постучалась в дверь, старец вышел и, увидя ее, смутился и сказал: „Каким образом ты явилась здесь? “ — „Я заблудившись пришла сюда“, — сказала она со слезами. Сжалившись над нею, старец ввел ее в дворик свой и, вошедши сам в келью свою, запер ее. И вот окаянная закричала, говоря: „Авва, меня здесь поедают звери! “ Он же, опять возмутившись, но вместе и убоявшись суда Божия, сказал: „Откуда пришел на меня гнев сей? “ И, отворив дверь, впустил ее внутрь. Тогда дьявол начал пускать в него стрелы, разжигающие похоть к ней. Но он, видя нападение врага, сказал сам себе: „Козни врага суть мрак, а Сын Божий есть свет“. И, вставши, он зажег свечу. Но опять разжигаемый похотью, сказал: „Таковая творящая идут к муку. Итак, испытай себя здесь: можешь ли перенести вечный огонь? “ И положил палец свой на свечу, жег его, — и не чувствовал боли по причине сильного разжения плоти. Продолжая делать это до утра, он сожег все пальцы свои. Блудница, видя, что он делал, окаменела от страха. Утром юноши, пришедши к подвижнику, спрашивали: „Пришла ли сюда вчера женщина?.. “ Тогда он открыл свои руки, показал им, говоря: „Вот что сделала со мною эта дочь дьявола! Она погубила пальцы мои“» (Тарновский).

Любопытно, что, по словам протопопа Аввакума, 149 он однажды подверг себя подобной же пытке, почувствовав влечение к женщине, пришедшей к нему на исповедь.

В древлепечатном «Прологе», еще не редактированном св. Димитрием Ростовским, было чересчур много подобных историй, которые Феофан Прокопович150 относил впоследствии к разряду «пустых и смеха достойных басен». Н. С. Лесков лукаво обработал некоторые из них в своих «Легендарных характерах». 151 Один, под 20 июня, напоминает несколько приключение, рассказанное Руфином Аквилейским. Некий великий старец «преступи обет целомудрия» с родственницею своею, пришедшею навестить его в пустыне.

 

«Это сейчас же сделалось известно необычайным случаем. В этой же самой пустыне, на некотором расстоянии, жил другой старец, который нимало не интересовался тем, что произошло у соседнего старца, но он пошел почерпнуть воды и только что погрузил свою чашу в воду, как „чаша перевернулась“. Старец удивился, потому что до этого случая чаша у него никогда не переворачивалась. Он второй раз зачерпнул чашу, но чуть ее поставил, как она перевернулась. Тогда пустынник подумал: „Верно, это по усмотрению Божию“.

А так как он в одиночестве никак не мог себе разъяснить, к чему ему давалось такое знамение, то он, не теряя времени, пошел к другому пустыннику, но в один день не дошел, а заночевал дорогой под стенами идольского капища и тут обо всем узнал. Случилось так, что в этом капище именно в ту ночь собрались бесы и в чрезвычайной радости завели шумное торжество, и стали хвастать, что соблазнили одного известного и опытного пустынника, причем не раз называли соблазненного и по имени.

Это был как раз тот, к кому шел путешествующий. Но путник хотя и смутился этим, однако все-таки пришел к тому, который пал в грехе с родственницей, и, поздоровавшись, спросил у него:

— Что убо сотворю, отче, — егда наполню чашу водой и она во время снедения превращается?

А тот посмотрел на него и вместо ответа сам предложил вопрос:

— А что убо аз сотворю, яко аз впадох в блуд?

— Да, я это уже знаю, — отвечал гость, — я слышал об этом „в церкви идольстей“.

Тогда преступивший обет целомудрия старец, как только услыхал, что о нем даже дьяволы говорят, вскочил и отчаянно закричал:

— Ну, если это так, то тогда уже все равно — я брошу пустыню и пойду в мир.

Но тот брат, у которого чаша переворачивалась, отговорил его от этого, а присоветовал только прогнать от себя родственницу.

Старец послушался и исправил житие свое».

 

Не всегда, однако, бесы, доведя подвижника до падения, повергали его в самоотчаяние: бывали люди крепкие, которые умели утешить себя в том смысле, что «сие есть не грех, но токмо падение». В «Прологе» же, под 21 мая, рассказывается, как «один брат вышел из скита на речку, чтобы почерпнуть воды, и вдруг заметил там на берегу „жену перущу ризы“, то есть прачку, моющую одежды, и „прилучися брату пасти с нею“. По совершении же этого греха брат зачерпнул воды и понес водонос в скит свой, но его облепили бесы и стали кричать ему в уши: „Чего идешь в скит! Тебе теперь там уж не место; оставайся теперь с прачкой! “

Брат этим очень смутился, но сейчас же понял, что бесы этак хотят совсем отбить его от пути спасения, и сказал:

— Чего вы ко мне вяжетесь и для чего мне досаждаете! Я не хочу отчаиваться! »

Само собою разумеется, что, по мере того как аскетизм фанатический в течение веков перерождался в аскетизм лицемерный, плутоватые теории, что «сие есть не грех, но токмо падение», забирали все большую и большую силу и находили все усерднейшее применение. Но даже в самые поздние века аскетизма (например, в русском старообрядчестве XVII и XVIII веков) никогда не было недостатка в фанатиках, которые принимали искушения демона во образе жены совершенно серьезно и били, увечили или даже убивали чересчур ретивых своих поклонниц, вообразив их переодетыми бесами. Такой случай с насмешкою рассказывает в романе своем «В лесах» (ч. III, гл. 9) знаменитый расколовед П. И. Мельников-Печерский, автор, благодаря которому самое слово «искушение» вызывает ныне улыбку у читателя: так удался этому писателю тип молодого певца и начетника, благочестивого бабника Василия Борисовича, с постоянною поговоркою на устах:

— Ох, искушение!..

Но смешные анекдоты не уничтожают действительность, которая на этой почве порождала преступления без вины виноватых преступников, расправлявшихся с женщинами, повинными только в неуместной влюбчивости, со всею страшною свирепостью, какую мог накопить многолетне сдерживаемый гнев против лукавого беса, неуловимого вечного врага.

Чаще всего бес, искушая пустынника, не заходил в соблазнах своих до такого яркого реализма, как подсыл женщин или собственное воплощение в женщину, а довольствовался тем, что будил и раздражал желания, не находящие удовлетворения. По рассказу Григория Великого, дьявол однажды охватил таким сладострастным соблазном св. Бенедикта, но суровый подвижник справился с собой: разделся донага, лег в терновник и катался в нем, покуда колючие шипы не выгнали из тела наплыв адской страсти. Еще гораздо грознее вылечил себя другой инок в IV веке.

 

«Был, — читаем в Патерике, — один подвижник в скиту. Враг приводил ему на память одну женщину, весьма красивую собой, и сильно возмущал его. По смотрению же Божию пришел в скит другой брат из Египта: он между разговором сказал, что умерла жена такого-то. А это была та самая женщина, которою возмущался брат. Услышав об этом, брат взял ночью свой хитон и пошел в Египет; открыл гроб умершей, отер хитоном гниющий труп ее и возвратился с ним в свою келью; положил этот смрад возле себя и, сражаясь с помыслом, говорил: „Вот предмет, к которому ты имеешь похоть, — он пред тобою, насыщайся! “ Таким образом он мучил себя сим смрадом, доколе не кончилась его борьба» (Тарновский).

 

Тех, которым дьявол не умел нанести никакого другого вреда, он мучил сладострастными снами и ночными галлюцинациями. Бессознательный и, следовательно, безответственный грех такого рода не мог быть опасен сам по себе, но наводил уныние, как симптом дурного общего состояния отравленной души, и развращал ум воспоминанием о развратном видении. Словом, говорит Тарновский, от страстных помыслов нельзя было уйти даже в пустыне, и они — к удивлению — прорывались даже там, где для них, по-видимому, преграждены были все пути. В этом отношении любопытен следующий рассказ Патерика. «Некий инок пришел в скит с маленьким сыном, который еще питался молоком и не знал, что такое женщина. Когда сын сей пришел в мужской возраст, то демоны представляли ему ночью женские образы. Он открыл отцу своему. Старец подивился. Случилось однажды сыну быть с отцом своим в Египте; увидев там женщин, он говорил отцу своему: „Вот те самые, которые ночью приходили ко мне в скит“. Старец отвечал ему: „Это иноки населенных мест, сын мой; иной вид имеют они, и иной — пустынники“». При этом удивился старец: каким образом демоны в скиту могли показать ему женские образы?

Третье любимое искушение дьявола — возбуждение гордости и самодовольства — бывает причиною тех его явлений, когда он осмеливается брать на себя вид святых, ангелов, Девы Марии, Христа, Бога Отца. И предшествующей главе было рассказано, как в подобные сети бесы поймали Исаакия, затворника Печерского. 152 В монастырях хорошо знают это искушение и предупреждают новичков не вверяться его обману. Путем таких видений Сатана обыкновенно добивается от своих жертв страшного греха — самоубийства, к которому он некогда так неудачно убеждал Иисуса, предлагая Ему броситься с кровли Иерусалимского храма. Рассказывают об одном иноке по имени Эрон, который, пятьдесят лет прожив в пустынном монастыре, истязал плоть свою так сурово, что не ослаблял поста даже на Пасху. Однажды ему явился дьявол в образе ангела и приказал броситься вниз головою в колодезь, что Эрон немедленно и исполнил, рассчитывая, что останется невредим и чудо это явит перед всеми великую его святость. Но вместо того он страшно разбился, монахи едва могли его вытащить, и спустя три дня он умер самым жалким образом. Легенда относится к 1124 году. Губерт Ножанский, 153 скончавшийся в том же году, рассказывает плачевную историю юноши, который, впав в грех прелюбодеяния, отправился замаливать его к св. Иакову Галицийскому. 154 Дьявол явился к нему под видом этого святого и приказал ему — в виде эпитимьи — сперва оскопиться, а потом перерезать себе горло. Богомольный юноша повиновался, и был бы он, как говорят о самоубийцах, «черту баран», если бы не смилостивилась над ним и не возвратила его к жизни Святая Дева. Так что поплатился он за свое легковерие, подобно королю Родригу в змеиной пещере, отдав только то, чем согрешил.

Иногда самоубийственные внушения дьявола поражают не отдельные лица, но эпидемически распространяются на целые страны и народы. В Евфросиновом «Отразительном писании»155 против самосожжения, свирепствовавшего между людьми старой веры в конце XVII века, это якобы богоугодное дело изображается с совершенною определенностью делом ангелов тьмы, приявших вид ангелов света, чтобы вовлечь христиан в вечную погибель. «В пределах Нова града згореша саможжением 16 человек. Отрок же некий иде на реку, да воды напоить свой скот, и внезапу изиде из воды черен мужик и ять отрока и унесе в воду. Искаху же родители его нощеденства два; отрок же яко во храмине поставлен бысть. И виде то человецы нецыи, по разным местам спяще, ов лапти плетяще, инь ино что творяше, вси же молчаху и никто ж ничего не глаголаху. Потом отрок изволением Божиим паки обретеся вне воды и свободен: и вопросиша родителей, где бе; он же случшееся вся поведа, како черный той унес ево в воду, седящих же тамо поведа видети, их же позна, яко оны суть, иже сожгоша сами себе».

Но далеко не всегда кощунственные маскарады дьявола достигали своей цели. Однажды дьявол явился св. Мартину Турскому мужем в пурпурной тоге, с венцом на голове, в золотых сандалиях и сказал:

— Не узнаешь меня? Я Христос.

Но святой отвечал:

— Какой ты Христос! Христос не носил ни пурпура, ни венца, я знаю его только нагим, как был Он на кресте. А ты просто дьявол.

Ответ, по замечанию А. Графа, достойный того, чтобы призадумались над ним «наместники Христовы» — папы… Да и не они одни.

Гордец и возбудитель гордости, дьявол теряет свою силу, встречая отпор в смирении.

 

«В этом признался св. Макарию Египетскому156 сам дьявол. „Велика в тебе сила, Макарий! — сказал дьявол. — Что ты делаешь, то делаю и я. Ты постишься, а я совсем не ем. Ты бодрствуешь, а я совсем не сплю. Одним ты меня побеждаешь — смирением “». Проникнутый смирением, инок без труда отражал от себя искушение высокоумия. «Некоему из братьев, — читаем в Патерике, — явился дьявол, преобразившись и ангела света, и говорит ему: „Я архангел Гавриил и послан к тебе“. Брат же сказал ему: „Смотри, не к другому ли ты послан; ибо я недостоин видеть ангела“. И дьявол тотчас стал невидим» (Тарновский).

 

Исаакий Печерский, после злополучного своего видения, был долго и тяжко болен, а потом долгим подвигом поста и смирения достиг того, что те же самые бесы, которые над ним насмеялись, приползли к нему в настоящем своем виде гадов и нечистых животных и покаялись: «Победил ты нас, — сказали наконец бесы». «Вы победили меня прежде, — отвечал им Исаакий, — когда пришли в образе Христа моего и ангелов. Теперь, в подлинном своем виде, вы мне не страшны, вы точно гадки и злы».

Реже случалось, чтобы дьявол являлся искушать в своем собственном виде. Таков был он, искушая Христа. Десятки, если не сотни, художников пробовали свои силы над этим сюжетом, одинаково находя камень преткновения как в лике Христа, так и в лике Сатаны. Самая известная картина — Ари Шеффера157 — балетна, а огненный дьявол нашего Репина158 хоть и оригинален, но надуманно груб. Св. Пахомий видел однажды ватагу чертей, которые тащили сухие листья и притворялись, будто это им ужасно трудно. Это они рассчитывали рассмешить пустынника. Смех же был если не грехом, то началом греха. «Увидев одного смеющегося, — читаем мы в Патерике, — старец сказал ему: „Пред небом и землею мы должны отдать отчет во всей жизни, — и ты смеешься“» (Тарновский). Угрюмый взгляд этот не красною, конечно, а черною нитью проходит из египетских пустынь, через Средние века, в византийское и русское православие, созревает на Москве и мрачною тенью кроет 250-летнюю историю древнего благочестия…

 

Ну, вот: сидит отец в очках читает,

А я стою поодаль, и на грех,

Смутил меня лукавый, рассмеялся.

Отец очки снимает полегоньку.

«Чему ты рад, дурак! Аль что украл?

Не знаешь ты, что мы в грехах родились

И казниться должны, а не смеяться?

Не знаешь ты, так я тебе внушу.

Достань-ка там на гвоздике двухвостку.

Уныние пристойно отрочати,

Уныние, а не дурацкий смех,

Уныние, уныние…» И лупит

От плеч до пят, как Сидорову козу,

Без устали, пока не надоест.

(Островский. Комик XVII ст. ) 159

 

Насколько бесоугоден смех, настолько же богоугодны слезы. Хорошие монахи никогда не смеялись, но часто плакали. Св. Авраамий Сирийский160 не проводил ни одного дня без слез.

Не всегда искушение дьявола направлялось на цели крупного греха. Весьма часто злой дух ограничивается как будто просто тем, что разобьет человеку молитвенное настроение, не даст ему сосредоточиться в благочестивом размышлении либо просто рассердит или выведет из терпения. Это дьявол повторяет гулким эхом слова читаемых молитв, заставляет чихать проповедника в чувствительнейшем месте его проповеди, это он назойливою мухою садится десять раз на лицо засыпающего, покуда тот не обозлится и не обругается. У Лескова в «Очарованном страннике» это прелестно:

 

«Я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, — хоть это против правила, — а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.

— А бесенята разве к вам тоже приставали?

— Как же-с; положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но зато постоянно лезут…

— Что же такое они вам делают?

— Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем они ему больше досаждают.

— Что же они такое, например… чем могут досаждать?

— Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а опрокинешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а это им первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать, и мы смутили, дай нам теперь за то грошик. Ведь вот из чего бьются… Дети».

 

В скором времени «дети» едва не подставили «очарованного странника» под суд:

 

«На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословления хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:

„Поставь, батюшка, празднику“.

Я подошел к аналою, где положена икона „Спас на Водах“, и стал эту свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал прилепливать — две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу — четыре уронил. Я только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята досаждают и из рук рвут… Нагнулся и поспешно с упавшими свечами поднимаюсь, да как затылком махну, под низ об подсвечник… а свечи так и посыпались. Ну, тут я рассердился да взял и все остальные свечи рукой посбивал. „Что же, — думаю, — если этакая наглость пошла, так лучше же я сам поскорее все это опрокину“.

— И что же с вами за это было?

— Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький старец Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.

„За что, — говорит, — вы его будете судить, когда это его сатанины служители смутили“».

 

Но подобные искушения дьявола невинны только по виду. Дьявол бросает их в душу вроде маленького зерна, из которого должно вырасти развесистое дерево какого-либо крупного греха. К одному отшельнику с репутацией большой святости дьявол пришел как добрый человек с таким, казалось бы, невинным советом:

— Вы живете слишком одиноко. Что бы вам завести хоть петуха? Все-таки живая тварь, а утром он будет вас будить к молитве.

Отшельник сперва отнекивался, потом послушался, завел петуха. Ну, что, в самом деле, дурного? Ведь не дьявол же спрятан в петухе?

Но вот петух начинает скучать, изнывает, худеет. Тогда отшельник из жалости приобретает ему курицу. Тут-то и поймал его дьявол. Зрелище любви петуха и курицы разбудило в отшельнике страсти, которые он считал давно угасшими навсегда. Он влюбился в дочь знатного рыцаря, вовлек ее в грех и затем, чтобы скрыть свою вину и избежать мести родителей, убил молодую женщину и спрятал ее под кроватью. Но его обличили, схватили, судили, приговорили к смертной казни. Всходя на эшафот, он воскликнул:

— Вот до чего довел меня мой петух!

В древнерусском «Слове об иноце, молившемся Бог

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: