 |
Пусть сильнее грянет буря! 4 страница
|
|
|
|
— Они, — сказала Таня. — Ничего не поделаешь!
Вошли двое казаков, за ними Караев и Суэцугу.
— Почему не открывали? — крикнул Караев.
— А к нам по ночам никто не ходит!
— Так-таки уж и никто? — насмешливо спросил Караев, нагло рассматривая девушек.
Они обе вспыхнули.
— Коли с обыском пришли, так обыскивайте, — сказала Таня, — а язык придержите, господин офицер, не нахальничайте!
— Ого! Какая ты храбрая! Ну, дай-ка я на тебя поближе посмотрю! Караев взял было Таню за подбородок двумя пальцами руки, затянутой в лайковую перчатку. Но девушка с силой ударила его по руке.
— Полегче, господин офицер, а то я и по морде надаю! — озлилась она, и губы ее задрожали от обиды.
Караев хотел что-то сказать, но сдержался и кивнул казакам. Те приступили к обыску. Но уже через две минуты они остановились, вопросительно поглядывая на ротмистра. Кроме перепуганной насмерть старухи, проснувшейся, когда казак стал шарить под кроватью, да двух девушек, настроенных решительно, но тоже готовых расплакаться, в вагоне никого не было.
— Почему раньше не открыли? Где хозяин? — допытывался Суэцугу.
— Три дня уже нету дома! — живо сказала Таня. — Не знаю, что и думать. Не случилось ли чего? — жалобно свела она брови.
Машенька глянула не нее и тоже сморщилась, насколько могла.
— А ты что скажешь, мать? — спросил Караев.
— Так, так, батюшка! Так! — поспешно прошамкала старушка, по глухоте своей не услышавшая разговора.
Обескураженные неудачей, Суэцугу и Караев тихо поговорили о чем-то.
— Ну-с, извините! — притронулся к фуражке ротмистр.
— Чем богаты, тем и рады! — отозвалась Таня.
Караев пристально посмотрел на нее и вышел. Вслед за ним вышли казаки. Суэцугу обратился к Тане:
|
|
|
— Когда ваш брат приходит, сообщайте нам. А?
— Обязательно, — сказала Таня.
— Вот хорошо! — довольно улыбнулся Суэцугу, всерьез принявший ответ девушки.
Днем Виталий пришел за вещами. Он уложил свой маленький чемоданчик.
— Ну, Танюша! Давай прощаться!
— Давайте.
Они стояли друг против друга. Глаза их встретились. Таня глядела на Виталия так, что он вдруг утратил то ощущение братского к ней отношения, которое сопутствовало ему все это время и мешало разглядеть истинное чувство Тани. В этот миг почудилось ему в Тане что-то такое, что совсем не укладывалось в голове Виталия. На секунду показалось юноше, что не только уважение к нему гнездится в ее сердце… И хотя подумалось ему, что лучше всего было бы сейчас поцеловать Таню, он протянул ей руку и сказал:
— До свидания, сестренка!
— До свидания, Виталя! — ответила Таня. Она опустила глаза. — Куда же вы теперь?
— В отряд Топоркова! — ответил он.
— Это откуда партизан приезжал? — спросила девушка.
Виталий услышал в этом вопросе другой: «Это тот отряд, в котором Нина? » Он и сам только сейчас сообразил это и насупился.
— Тот! — сказал он хмуро.
В этот момент вошли Алеша, Квашнин, за ними Антоний Иванович и Федя Соколов.
— Не на век прощаемся, — зашумел Пужняк. — Думаю, к осени вернется Виталий во Владивосток. Так, что ли?
— Надо, чтобы было так!
Бонивур вышел один. Немного погодя за ним последовал Алеша — проводить его до семафора, там должен был остановиться поезд. На станции показываться Виталий не рисковал. Напоследок он оглянулся и помахал рукой.
Долго не выходили из памяти Виталия серые ясные глаза Тани, устремленные на него с какой-то мучительной надеждой, глаза, на которые вдруг, словно мимолетный дождь, набежали слезы.
Тихо было в этот вечер в вагоне Пужняков.
Не сговариваясь, пришли все подружки Тани. К Алеше завернул «на огонек» Федя Соколов. Не было на этот раз шуток и веселых перепалок, которые обычно возникали то между Таней и Алешей, то между Катей и Машенькой… Точно вынули у каждого из души какой-то очень нужный и горячий кусочек, так пришелся по сердцу всем Виталий. Его отсутствие ощущалось ежеминутно. По невеселым лицам подруг Таня поняла, что они, не скрываясь, грустят о Виталии.
|
|
|
Беседа не клеилась. Говорили неохотно. Алеше особенно невмоготу было это принужденное молчание.
— Попоила бы гостей чаем, Таньча! — сказал он.
— Давайте, девочки, самовар ставить! — обернулась Таня к Кате и Машеньке.
Те засуетились, стали щепать лучину, потащили самовар на улицу.
Самовар скоро зашумел, из-под крышки повалил пар и стала выплескиваться кипящая вода.
Таня стала копаться в шкафчике. Нашла сахар, варенье, сухари.
— Не трудись, Таня, — сказала Соня. — Что-то неохота пить.
Отказалась от чаю и Леночка Иевлева. Катя пододвинула к себе чашку, да так и не прикоснулась к ней. Алеша выпил две чашки, обжигаясь и давясь, но, заметив, что и у Феди чаепитие подвигается плохо, отодвинул свою чашку.
— Таньча! Сыграла бы что-нибудь!..
— Не хочется! — отозвалась Таня.
Алеша, пригорюнившись, посмотрел на сестру.
— Вот так и будем сидеть и слезы точить, сеструха?
— А что тебе надо?
— Да ничего! — поспешно ответил Алеша, решив, что Таню сегодня лучше не задевать. — Федя, пройдемся, что ли… Сил никаких нету на эту панихиду смотреть. К Антонию Ивановичу зайдем.
Они поднялись и вышли.
Девушки молча сидели в вагоне. Медная луна вылилась из-за горы, озарив оранжевым светом дымку пыли и пара над депо. Тускло светились стекла вагона. Уменьшаясь в размере, луна полезла в высоту, теряя красноватую окраску и принимая серебристый цвет. Оконные переплеты светлыми пятнами легли на пол. Ровный четырехугольник дверей, освещенный снаружи, разделил вагон пополам. На небе не было ни одного облачка. На западе ярко светилась Венера.
— Любимая звезда моя! — сказала Соня, подняв к Венере глаза. — Вот иной раз так уж плохо на душе, что и сказать нельзя, а поглядишь на нее — и кажется, что все устроится, что не стоит горевать, все будет как следует.
— Давайте, девочки, стихи читать, — вздохнув, предложила Катя.
|
|
|
Простые слова, которыми пользуешься повседневно, не шли в этот вечер на ум. Хотелось каких-то слов необыкновенных, звучных, особенного смысла исполненных, таких слов, которые вместили бы в себя все душевное беспокойство, что владело в этот вечер всеми первореченскими друзьями Виталия, в первый раз за многие дни не чувствовавшими теперь его возле себя…
«Увидимся ли? » — промелькнула у Тани тягостная мысль, но чтобы не накликать на Виталия несчастье, она отогнала от себя эту мысль и повторила несколько раз сама себе: «Увидимся! Увидимся! Увидимся! »
— Ну, начинайте, девушки Катя, давай! — сказала Таня.
— Да я не знаю, девочки, ничего, — смутилась Катя. — Разве только то, что в альбомах видела. Я и о стихах-то узнала, как мы дружить начали. А про любовь можно? — спросила она.
— Читай, что хочешь!
— Ну, я про любовь.
Она потеряла вдруг всю свою бойкость и совсем тихим голосом прочитала:
Осень! Осыпается весь наш бедный сад.
Листья пожелтелые по ветру летят
Лишь вдали красуются, там, на дне долин,
Кисти ярко-красные вянущих рябин…
Весело и горестно сердцу моему
Молча твои рученьки грею я и жму,
В очи тебе глядючи, молча слезы лью.
Не умею высказать, как тебя люблю!
— Да это же не про любовь, а про русский язык! — недоуменно сказала Машенька, всплеснув руками.
Девушки расхохотались.
— Ты всегда что-нибудь выдумаешь такое, Машенька, что… — не закончив свою мысль, заметила недовольно Катя. — При чем тут русский язык? Ясно сказано «Не умею высказать, как тебя люблю! » Значит, про любовь.
Машенька тихонько сказала:
— Да, я читала это стихотворение. У Васьки нашего была такая книга, на ней написано: «Русский язык». Ну, я и думала, что там про русский язык написано. — Она испугалась, что рассердила Катю, и выпалила в один вздох: Девочки, я больше не буду перебивать, честное слово.
— Не мешай, Маша!
Таня привлекла Машеньку к себе и ласково закрыла ей рот руками. Но Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила:
— Катюша, а ты любишь кого-нибудь?
— Люблю! — быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку.
|
|
|
Та так и замерла вся, ожидая признания.
— Кого, Катя? — чуть слышно спросила Машенька.
— Нашего рыжего кота Фильку!
Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. «Ну и Катька! — подумала Машенька. — Ох, как-нибудь я ее отбрею! » Впрочем, это было неосуществимое желание, потому что более кроткое существо, чем Машенька, трудно было отыскать. Она хотела было сказать что-нибудь, но в этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи, отчего у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух:
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался водою холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков…
Соня читала выпрямившись, без жестов, по обыкновению стиснув пальцы так, что они побелели. Только губы на ее побледневшем от внутреннего волнения лице шевелились, выговаривая удивительной красоты слова, да сияли (именно сияли! ) ее очи… Грустное было это стихотворение. Настроение его соответствовало настроению девушек, то, о чем рассказывало оно, так больно задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы. Машенька, представив себе, как гордо росли эти пальмы, жаждавшие принести усладу уставшим, и как погибли они от равнодушной и безжалостной руки человека, возмущенно сказала:
— Ну, зачем порубили-то? Оно хоть и дерево, а тоже жить хочет… Неожиданная догадка осенила ее; она широко открытыми глазами окинула подруг: — Девочки, а может, это и не про деревья вовсе… Ой, какой ужас!..
— Теперь твоя очередь, Маша, — строго сказала Катя.
Машенька охнула. «Ну, Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни! » Она надеялась, что ей придется только слушать.
— Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется, вот помнила, даже про себя шептать могу, а как сказать надо — ну, ничего не помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, — сказала она жалостливо:
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня!
Катя всплеснула руками.
— Машка!! Так это ты, оказывается, все альбомы перепортила! А я все доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес!
— Так я же любя, девочки! — сказала Маша обиженно.
Видя, как задрожали у Машеньки губы, Таня обняла ее и усадила между собой и Соней…
Девушки вспоминали стихи, ища таких, которые бы выразили их настоящие чувства. И Таня захотела прочитать то, что ее самое глубоко потрясло силою чувства.
— Девочки! Давайте теперь я почитаю. — Она встала.
— Да ты сиди, так задушевнее получается, — остановила ее Катя.
|
|
|
— Нет, эти стихи стоя надо читать! — отозвалась Таня.
И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня:
— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный».
Девушки насторожились. Таня, словно вдруг сбросившая с себя грусть и печальные мысли, читала голосом свободным, звонким, как туго натянутая струна, и стихи вызвали сильнейшее волнение в сердцах ее подруг.
— Ох ты! — пораженная вызовом, сквозившим в каждом слове необыкновенного стихотворения, пролепетала Катя.
А Таня читала, будто дышала соленым морским воздухом, и буря грохотала вокруг нее, и видела она все то, что облеклось в эти слова. Она испытывала тот подъем, когда все казалось возможным, и жаждой борьбы наполнялся каждый мускул, каждая клеточка ее тела. Голос ее звенел… У Машеньки по телу поползли мурашки.
— «Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает! »
Да, это были те стихи, которых они искали. Затаив дыхание, слушали они. И биение сердец их отмечало торжествующий ритм великолепного стиха.
— «Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем: то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!.. »
Таня замолкла, вся дрожа от возбуждения. Щеки ее пылали, волосы разметались от энергичных взмахов, ноздри раздувались. Она прерывисто дышала.
— Ох, как хорошо! Танюша, кто это написал-то? — спросила Катя.
— Это Максим Горький написал, — сказала Соня.
— Особенный он, наверно, — заметила Машенька. — Большой большевик, этак ведь простой-то человек не напишет…
Расходились девушки поздно. Таня вышла провожать подруг.
— Да ты не ходи, Танечка… опасно ведь, — сказала Соня заботливо.
Стали прощаться. Расставаться не хотелось. Может быть, никогда с такою силой не ощущали девушки всей своей близости, как в этот вечер.
Машенька на прощание крепко поцеловала Таню.
— Танюшка! Где ты взяла это, что читала-то? Дай, будь добренькая, мне, коли не жалко!
— Дам, Машенька, дам! — сказала Таня.
— Где взяла-то? — еще раз спросила Машенька и сама почти ответила себе: — Виталий дал?
Таня молча кивнула головой.
— Я так и думала! — шепнула Машенька. — Ой, Танюша, жизнь-то какая на свете удивительная, а! Ну, прощай, Таня!
Девушки долго шли вчетвером молча. Говорить не хотелось.
Распрощалась с подругами Соня Лескова. Через квартал отстала Леночка Иевлева.
Машенька с Катей жили дальше всех.
Катя хранила сосредоточенное молчание.
Машенька что-то шептала, то и дело спотыкаясь, — до такой степени все ее внимание было еще захвачено стихами. Наконец она сказала вполголоса, разведя по сторонам руками:
— Нет, Катя, ты только подумай, какие слова на свете-то есть… Бабка мне все твердит: бог, поп да молитва, а тут такое… — Она остановилась.
— Ну, что «такое»?
Машенька взмахнула с силой руками, разведя их в стороны, и что есть силы прокричала:
— «Буря! Пусть сильнее грянет буря! »
Затявкали собаки за заборами, разбуженные среди ночи тоненьким голосом Машеньки. Мирно светила с высоты луна. Один за другим гасли огни в депо. Тишина вокруг стояла необыкновенная. Густые тени резко чернели на земле. Крыши домов, залитые лунным светом, казались белыми и сливались с белесым небом. Все вокруг мирно спало. А в душе Машеньки бушевала буря. И Катя на этот раз ничего не сказала подружке, над которой всегда подтрунивала. Вместо ответа на выкрик Машеньки, огласивший окрестность, Катя обняла Машеньку, укрыв ее своим пуховым платком.
|
|
|
