II. Аквитанские соборы

Епископы всей Аквитании были встревожены царящим насилием. Тот же Адемар сообщает, что в 1028 г. в Лиможе после освящения церкви Сен‑ Совер многочисленные прелаты собрались на совет, где призвали к миру, запретили несправедливость и угрожали отлучением тем, кто нарушит этот мир[471]. В 994 г. в том же Лиможе епископы Бордоский и Буржский собирали мирный собор – в тот раз с участием графов – с целью найти средства от гнева Божьего, обрушившегося на край в виде эпидемии горячки. Было решено, что это несчастье – знак недовольства Бога насилиями «хищников», притесняющих pauperes. Собор – как известно из Адемара – благословил тех, кто подчинится его предписаниям, и проклял их нарушителей. Опоздавшие присоединились к этим предписаниям, ut unitas in Расе ecclesiae permaneret (дабы сохранялось единство церкви в деле мира)[472]. Это движение, как известно, началось в Ле‑ Пюи, где в 975 г. епископ Ги собрал на открытом воздухе знать своей епархии и заставил ее присягнуть, что она будет уважать имущество церквей и pauperes [473]. Но первые известные тексты датируются 989 годом, когда собор в Шарру предал анафеме тех, кто захватывает добро церквей и слабых или нападает на безоружных клириков.

Церковь, прежде всего, пытается защитить себя: текст уточняет, что анафема будет осквернителям и грабителям церквей, а также тем, кто нападет на священника, или дьякона, или любого другого клирика, при котором нет оружия, сиречь щита, меча, кирасы, шлема, и притом просто (simpliciter)идущего или спокойно пребывающего у себя дома. Она защищает и других inermes – крестьян и pauperes, в которых, напомним еще раз, следует видеть тех, кто своими силами не в состоянии защитить свое добро, перечисленное в тексте: барана, быка, осла, корову, козу, козла или свинью. [474]

Вдовы и сироты в тексте не упомянуты. Как и milites. Разве что можно допустить, что на последних не распространяется объявленная защита, потому что они обычно носят оружие, точно перечисленное здесь. Не рассматриваются ни вопросы мира, ни запрет на ношение оружия для кого бы то ни было. Подобный отказ, на который согласились некоторые nobiles на соборе в Нарбонне тридцать три года спустя, тогда приравнивался к покаянию или посту, накладываемым за тяжелый и признанный проступок[475]. Было высказано лишь пожелание, чтобы насилие применяли друг к другу сами насильники, воины. Эти предписания позже повторялись. Много раз! А значит, их почти не соблюдали[476]; действительно, их вновь подтвердили в Нарбонне в 990 г. – против nobiles, совершающих насилия над церковью[477], в Лиможе в 994 г., в Пуатье в 1011 и 1014 гг., используя почти одни и те же слова. Собор в Пуатье был созван герцогом Гильомом и объединил церковных и мирских principes: пять епископов, двенадцать аббатов и светских principes Аквитании[478]. Похоже, этот созыв можно рассматривать как реакцию герцога на церковные инициативы, предпринятые в Шарру. Проведенный там собор, как мы видели, установил религиозныке нормы деятельности как мирян, так и клириков. Гильом, видимо, неблагосклонно отнесся к инициативе архиепископа Гомбо, свидетельствующей об утрате герцогом Аквитанским власти в Лимузене и о независимости епископов от светских властей. Созывая ассамблею в Пуатье, Гильом вновь берет дело в свои руки. Он хочет установить светский порядок на основе каролингских капитуляриев, а не религиозных максим. Порядок, который позволил бы ему унаследовать королевскую идеологию. Если этот собор и упоминает решения Шарру, то, похоже, скорее чтобы отменить их, а не затем, чтобы на них опереться. Действительно, теперь решено конфликты передавать на разрешение светским властям – princeps y или judeody страны. Тем самым «герцог Аквитанский берет на себя власть, аналогичную власти каролингских королей»[479]. В идеологическлм плане. И усваивает королевскую этику, перехватывая тем самым инициативу у епископов из Шарру.

Задачами второго собора в Шарру, собравшегося в 1022 г., были подавление ереси и укрепление мира. События развиваются в том же духе, и созвавший его герцог Аквитанский снова выглядит наследником обязанностей короля, состоявших в том, чтобы обеспечивать защиту страны, бедных и особенно церквей, подавлять ереси. Он берет на себя и роль учредителя церковных правил, как отметил Адемар Шабаннский – единственный, кто сообщает нам об этом соборе, как и о Диможском, состоявшемся в 1028 или 1029 г.. [480]

Но при Гильоме Толстом герцогская власть слабеет. Он настолько же нерешителен и робок, насколько властным и уверенным был его отец. На соборе в Пуатье в 1030 г. третий герцог Аквитанский уже не ведет себя по‑ хозяйски[481]. Духовенство начинает поднимать голову. В 1031 г. Буржский собор созывается епископом этого города, Аймоном. Собор обсуждает воскресное богослужение и запрещает любую перевозку съестных припасов в этот день без крайней необходимости. [482]

Второй Лиможский собор, 1031 г., тоже созван епископом, Журданом Лиможским. Во вступительном слове епископ этого города резко обрушился на властителей, которые грабят святилища, обижают pauperes и клир, не считаются с решениями епископов[483]. Он настоятельно требует от них прекратить драться между собой и устремиться к миру, выгодному для церкви, обещая тем, кто будет соблюдать мирные условия собора, отпущение грехов. Будущие же нарушители мира были прокляты всеми присутствующими епископами на впечатляющей ритуальной церемонии: епископы погасили свои свечи и бросили их наземь с восклицанием: «Да погасит так Господь радость тех, кто не желает признавать мира и справедливости». Те milites Лиможской епархии, кто откажется дать клятву, что будет стремиться к миру и справедливости, отлучались от церкви. Отлучение распространялось на тех, кто поможет им творить зло, на их оружие и на их лошадей[484]. Так в 1031 г. впервые в Аквитании, а точнее, в Лиможской епархии было произнесено имя milites. Мы даже не уверены, что епископ Лиможский имел здесь в виду какой‑ то «класс» воинов: ведь вначале, вспомним, он громил principes и capita populontm [485]. Хотел ли он, используя слово milites, тем самым подчеркнуть, что осуждает лишь военную деятельность этой знати? Или, наоборот, возложить на княжеских подчиненных личную ответственность за причастность к бесчинствам их начальников? Похоже, верно второе предположение, судя по материалам второго заседания собора, состоявшегося в Лиможе на следующий день. Епископ Журдан взял слово, для того, чтобы запретить клиру любые сношения с отлученными. Он, в частности, упрекнул аббата Юзершского, что тот похоронил у себя в монастыре одного виконта, нарушившего мир и за это отлученного. В этой речи упоминались milites, но как подчиненные этого виконта. В ответ аббат Юзершский уверял, что не виновен в этом: milites виконта действительно принесли тело покойного в монастырь, но без его ведома. Узнав об этом, аббат не разрешил закапывать труп, и тогда milites вынесли тело за пределы аббатства и похоронили его сами, без участия духовенства. [486]

Как видно из этого рассказа, за нарушение мира отлучен был знатный (виконт). Milites выполняют лишь задачи подчиненных: они носят тело своего начальника и погребают его. Потом взял слово епископ Каорский, чтобы рассказать историю о другом отлучении. На этот раз речь идет о человеке, социальное положение которого неизвестно, но епископ подчеркнуто выделяет его из массы milites, называя eques. Отлученный в Бурже, он умер в Каорской епархии, и его близкие и друзья просили епископа отпустить ему грехи. В назидание прочим епископ отказал. Тогда milites этого «рыцаря» похоронили его без богослужения в церкви Сен‑ Пьер, не спросив согласия епископа. Но на следующий день тело нашли вдалеке от нее, обнаженным, обращенным лицом к земле, тогда как могила осталась нетронутой, и в ней еще были одежды покойного. Его перенесли в могилу. Но то же явление повторилось три раза подряд. Тогда, продолжает епископ, его товарищи были поражены ужасом и решили соблюдать Божий мир.

Выбор слов кажется нам показательным. Ведь здесь milites пока выполняют чисто подчиненную роль, не связанную ни с нарушением мира, ни даже вообще с военными действиями. Они переносят тело eques 'а в церковь, трижды закапывают его по приказу друзей и родных покойного. Это все[487]. А попытка устрашить – в данном случае успешная – направлена на хозяев, «начальников» этих milites. Это недвусмысленно подчеркнуто в тексте: quo terrore perculsi principes militiae pacem nobis, velut optabamus, firmnre nequaquam distulerunt (потрясенные оным страхом предводители воинства отнюдь не отказались утвердить мир, к коему стремились мы). Но что делать в противном случае? Епископы рассматривают вариант: что, если к решениям собора присоединятся не все, если, например, principes militiae пренебрегут отлучением[488]. Тогда, решают они, в Лимузене не следует проводить богослужений. Надо отказаться исполнять заупокойные службы, кроме как по тем, кто очевидно никак не связан с земными делами области: по клирикам, нищим, паломникам и детям младше двух лет. Решение метит в principes. Текст ясно говорит: подобный интердикт сохранится в силе до тех пор, пока principes области, вожди народа, не подчинятся во всем собору. [489]

Далее рассматривали случай, когда виновные в нарушении мира приносят публичное покаяние. Именно тогда аббат Одольрик предложил: кающихся принимать, но сохранять интердикт для территорий, управляемых primores principes, пока последние не подчинятся. Если, напротив, все «магнаты» Лимузена согласятся принять мирные предложения, а нарушать мир будут minores principes, то общее отлучение с области снять, а виновных этого ранга наказывать индивидуальным отлучением. Иначе говоря, уточняет текст, на частных milites следует налагать частные отлучения. [490]

Последняя фраза имеет для нас очень большое значение. Ведь здесь впервые в этом регионе так четко указано наличие социальной иерархии среди «воюющих». Но она определяется через меру моральной ответственности. Majores principes отвечают за все бесчинства, совершаемые подчиненными им воинами, действующими от их имени и на их землях. Minores principes – за самих себя, если они действуют как независимые воины, частным образом. Итак, здесь, в Лимузене, на milites налагается интердикт. Не на безымянный отряд воинов, подчиненных магнатам – за тех несет ответственность военачальник, командующий militia, а на мелкую знать, производящую отдельные акты насилия.

Внимание привлекают уже не одни principes: интердикты налагаются и на менее значительных носителей вооруженной власти. По крайней мере на тех, кто не относится к простым исполнителям и располагает самостоятельной властью, хотя бы минимальной. Это одновременно principes minores и milites, соединяющие в себе, возможно, достоинства и пороки, образ действий, поведение «младших командиров» и «солдат». Именно к этой группе, полагаем мы, принадлежат те, кого на местном языке начинают тогда называть chevaler или cabaler; вероятно, в эту группу входил и вышеупомянутый eques, которого менее важные milites, стоящие ближе к обычным слугам, тщетно пытались похоронить в освященной земле.

Теперь идеология опускается до этого уровня. Она имеет, подчеркнем это, чисто негативныйхарактер. От тех, кто располагает мало‑ мальской военной властью, требуется лишь не грабить церкви, не нападать на священников, не обирать неспособных защищаться крестьян, которые пасут свое убогое стадо. Короче, не нарушать мир, который король когда‑ то должен был защищать.

Но король в это время уже практически не в состоянии «удерживать» мир в королевстве. И герцог Аквитанский тоже. Инициативу в движении за мир берет на себя церковь, поднимая духовное оружие против военного оружия сеньоров. Церковь, таким образом, заменяет короля и герцога в борьбе с сеньорами.

Еще яснее это проявляется в принятии Буржских присяг в 1038 г. Действительно, архиепископ Аймон прибег к присяге как к средству обеспечения мира в епархии. Он обязал всех мужчин (а не только князей и сеньоров) дать клятву, что они будут считать врагами всех нарушителей мирного договора. Нужно было, чтобы все эти мужчины считали долгом захватывать имущество нарушителей и, если нужно, выступать против них с оружием в руках.

Таким образом, здесь обязательство включает в себя и позитивное дейсгвие – принятие активных мер, а не только, как прежде, обещание воздерживаться от вредных действий. Иными словами, Аймон создает воинство для выполнения задачи, которую король более не в силах выполнять сам. В его речах на смену гражданским властям приходит церковь. Она указывает в своих предписаниях, где находится зло, она называет злодея и побуждает его покарать.

Она сама берет на себя руководство операциями, ибо священнослужители призваны лично встать во главе «поборников мира» (можно назвать их так), высоко подняв знамена храмов. Итак, под водительством oratores массы мирян, которых обычно относили к категории laboratores, пойдут как bellatores на правый бой со злодеями, которых текст перечисляет: это «захватчики церковных имуществ, виновники грабежей, притеснители монахов, монахинь, клириков и все, кто посягнет на святую матерь церковь»[491]. Речь идет, как мы видим, о части королевских обязанностей, из которых епископ оставляет почти единственно защиту церквей и духовенства.

Церковь его устами призывает «народ» защищать церковь. Народ, а не рыцарей. Этот раздел королевской этики ранее перешел от королей к князьям, чтобы теперь дойти до простых мирян из народа. Через головы milites. Против кого поднимают их? Несомненно, против воинов, на каком бы уровне они ни находились. Против сеньоров, о которых мы говорили выше. Решение буржских епископов больше похоже на некую всеобщую мобилизацию, чем на создание «полиции» – всеобщую мобилизацию, объявленную церковью для всего народа, который она поведет на обижающих ее сеньоров. Как хорошо заметил Р. Бонно‑ Деламар, «эти меры формируют церковную организацию, направленную против светской сеньориальной власти, когда та нарушает мир. < …> Договор Аймона Буржского – это уже акт мятежа против феодального права». [492]