 |
ГОЛОД КОЖИ 2 страница
|
|
|
|
Начиная разговор, я постарался быть очень внимательным, чтобы женщина чувствовала себя комфортно. Я знал, что люди лучше слушают и воспринимают информацию, если они спокойны. Мне хотелось, чтобы она чувствовала, что ее уважают и что она в безопасности. Оглядываясь назад, я понимаю, что вел себя как бы слишком покровительственно. Я был слишком уверен, я думал, что знал, что происходит с ее воспитанником; и моим неявным посланием было: «Я понимаю этого ребенка, а вы — нет». Она с вызовом посмотрела на меня, не улыбаясь, ее руки были сложены. Я начал длинно и не очень вразумительно объяснять механизмы стрессовой реакции и ее возможного влияния на симптомы агрессии и повышенной бдительности ребенка. Я еще не умел достаточно ясно объяснить воздействие травмы на психику ребенка.
— Что же вы можете сделать, чтобы помочь моему малышу? — спросила она. Вопрос меня удивил: почему она называет семилетнего ребенка малышом? Я не знал, как мне следует реагировать.
Я предложил использовать клонидин, средство, которое я употреблял, работая с Сэнди и с мальчиками в Центре. Она прервала меня спокойно, но твердо: «Вы не будете использовать наркотики на моем малыше». Рядом со мной сидел первый клиницист, занимавшийся Робертом. Ситуация была неловкая. Со всеми своими научными званиями я вел себя как последний осел, не находя нужных слов для этой мамы. Я снова принялся объяснять биологию и физиологию стрессовой реакции, но она обрезала меня.
— Это вы в школе объясните то, что вы мне сейчас рассказали, — сказала она колко. — Мой малыш не нуждается в наркотиках. Он нуждается в людях, которые будут любить его и будут добры к нему. Эта школа и все эти учителя не понимают его.
|
|
|
— Хорошо. Мы поговорим об этом в школе, — пообещал я.
И затем я сдался.
— Мама П., скажите мне, а как вы помогаете ему? — спросил я, мне было интересно, почему у нее не возникает проблем с приступами злости, из-за которых мальчика изгоняли из всех предыдущих опекунских семей и школ.
— Я просто держу его на руках и качаю. Я просто люблю его. Ночью, когда он встает в плохом настроении и бродит туда-сюда по дому, я беру его к себе в кровать, прижимаю и поглаживаю его спинку, немножко напеваю, и он засыпает.
Мой молодой коллега украдкой посматривал на меня, явно озабоченный: семилетний ребенок не должен спать в одной постели со своими опекунами. Но мне было интересно говорить с ней, и я хотел слушать дальше.
— Как вам кажется, что успокаивает его, когда он Приходит домой расстроенный? — спросил я.
— То же самое. Я откладываю все в сторону, беру его на руки, и мы качаемся в кресле. Бедный ребенок. На это не нужно много времени.
Когда она сказала это, я вспомнил все жалобы на поведение Роберта. В каждой из них, включая последнее обращение из школы, обозленные сотрудники писали о раздражении, которое вызывает поведение мальчика, его непослушание, его «малышовая» приставучесть и прилипчивость. Я спросил Маму П., что она делает, когда он ведет себя подобным образом, раздражает ли это ее, злится ли она.
— Разве вы будете злиться на маленького, если он безобразничает? — спросила она. — Нет. Все малыши так себя ведут. Дети ведут себя, как могут. И мы всегда прощаем их: если они устраивают беспорядок, если кричат, если плюются.
— А Роберт — ваш малыш?
— Они все мои малыши. Но Роберт оставался малышом семь лет.
Мы закончили сеанс и назначили следующую встречу через неделю. Я пообещал позвонить в школу. Мама П. смотрела, как мы с Робертом идем по холлу клиники. Я пошутил, что Роберту нужно снова прийти к нам, чтобы еще поучить нас. И тут она, наконец, улыбнулась.
|
|
|
В течение ряда лет Мама П. продолжала приводить своих приемных детей в нашу клинику. И мы продолжали учиться у нее. Мама П. задолго до нас обнаружила, что многие малолетние жертвы насилия и заброшенности нуждаются в физической ласке, им хочется, чтобы их держали на руках, качали — как совсем маленьких детей. Она знала, что с этими детьми нужно общаться, не основываясь на их возрасте, но так, как это необходимо для них, давая им то, что они не получили во время своих сенситивных периодов развития. Почти все дети, которых отправляли к ней, очень нуждались в ласковых прикосновениях и в том, чтобы их держали на руках. Когда мои сотрудники
видели в нашей приемной, как она держит на руках и качает таких детей, они высказывали предположение, что она инфантилизирует их.
Если сначала мне казалось, что ее слишком всеобъемлющая физическая ласковость может оказаться чем-то удушающим для уже далеко не маленьких детей, впоследствии я пришел к пониманию, что часто именно это и должен был бы рекомендовать врач. Эти дети не получили регулярно повторяющихся образцов физического контакта с заботливыми родителями (или другими близкими людьми) — то есть того, что позволило бы им хорошо отрегулировать их стрессовую систему. Они никогда не чувствовали, что их любят и что они в безопасности; у них не было внутреннего спокойствия, необходимого для того, чтобы исследовать окружающий мир и расти без страха. Они чувствовали голод на ласку — и Мама П. давала им внимание и нежность.
Теперь, общаясь с Лаурой и ее матерью, я знал, что они обе могли бы получить пользу не только от мудрости Мамы П. в воспитании детей, но также от ее невероятно материнского и ласкового характера. Я пошел к медсестре, получил номер телефона и позвонил. Я спросил Маму П., будет ли она готова принять мать с ребенком и обучить Вирджинию заботиться о Лауре. Она сразу же согласилась. К счастью, обе семьи принимали участие в финансируемых из частных источников программах, которые позволили оплатить данный вид услуг.
Теперь мне нужно было убедить в правильности своего плана Вирджинию и коллег. Когда я вернулся в комнату, где меня ждала Вирджния, она казалась встревоженной. Мой коллега-психиатр показал ей одну из моих статей, написанную по материалам клинической работы с детьи, пережившими насилие и жестокое обращение. Виргиния сделала вывод, что я считаю ее неумелой мамой. Прежде чем я открыл рот, она сказала: «Если это поможет моей девочке, заберите ее». Вирджиния действительно так любила свою малышку, что готова была расстаться с ней, если бы это помогло девочке.
|
|
|
Я объяснил, что хочу сделать нечто совершенно другое, и предложил, чтобы она пожила с Мамой П. Вирджиния сразу же ответила, что готова на все, лишь бы Лауре стало лучше.
Моих коллег-педиатров, однако, все еще беспокоил вс прос о питании Лауры. Ей так недоставало веса, что они боялись, что без медицинской поддержки она не будет получать достаточно калорий, ведь все последнее время ее кормили через трубочку. Я пообещал коллегам, что мы проследим за ее питанием и удостоверимся в том, что она получает достаточно калорий. И это оказалось очень правильным решением, потому что мы смогли документально подтвердить быстрый и явный прогресс Лауры. В первые месяцы пребывания у Мамы П. Лаура получала такое же количество калорий, что и в предыдущий месяц в больнице, во время которого ее вес лишь слегка превышал одиннадцать килограммов. Но в теплой обстановке дома Мамы П. Лаура набрала четыре с половиной килограмма за месяц, то есть «выросла» с 11, 5 до 16 килограммов! Ее вес увеличился на 35 % при том же количестве калорий, которых ранее не было достаточно, чтобы предотвратить дальнейшую потерю веса, потому что сейчас она получала физическую ласку, то любовное «выняньчивание», в котором нуждался ее мозг, чтобы выпустить на волю гормоны, необходимые для роста.
Наблюдая за Мамой П. и вдыхая физическую нежность, которую Мама П. распространяла вокруг себя, Вирджиния и сама начинала понимать, в чем нуждалась Лаура и как это ей обеспечить. До Мамы П. любой прием пищи был для Лауры механическим и конфликтным процессом: постоянно меняющиеся инструкции по питанию, противоречивые советы разнообразных специалистов только добавляли напряжения к, по сути, голодной
|
|
|
диете девочки. Кроме того, поскольку Вирджиния не поймала, в чем нуждается ребенок, она не проявляла своей любви, а вместо этого «наказывала» малышку за непослушание или просто игнорировала. Без «вознаграждений», которые дает вынянчивание ребенка — как матери, так и ребенку, Вирджиния была очень склонна к плохому настроению и хандре. Родительство — дело трудное. Без нейрофизиологической способности чувствовать радость родительства всякое раздражение и беспокойство кажутся особенно трудно переносимыми.
Оптимизм Мамы П., ее тепло и ласка дали Вирджинии ту долю материнской заботы, которой она была лишена в детстве. И, наблюдая за тем, как Мама П. обращается с Лаурой и другими детьми, Вирджиния начала разбирать знаки, подаваемые ее ребенком. Теперь она лучше понимала, когда ее дочь голодна, когда хочет играть, а когда ей необходимо поспать. Четыре с половиной года она считала свои обязанности тяжелой обузой, но теперь она стала более зрелой — эмоционально и физически. По мере того как Лаура набирала вес и росла, связанное с процессом питания постоянное напряжение между матерью и дочерью прекратилось. Вирджиния смогла расслабиться и заняться воспитанием Лауры с большим терпением и последовательностью.
Вирджиния и Лаура прожили в доме Мамы П. около года. Но и потом они сохранили теплые дружеские отношения, и Вирджиния даже переехала жить поближе к Маме П., чтобы иметь возможность чаще общаться. Ла-Ура превратилась в смышленую маленькую девочку. Как и ее мать, она сохранила некоторую эмоциональную отстраненность, но она получила четкие ценностные ориентиры, и обе они имели высокие моральные принципы. Когда у Вирджинии появился второй ребенок, она уже знала, как правильно растить его с самого начала, так что с ним не возникло никаких проблем. Вирджиния поступила в колледж, а оба ее ребенка хорошо успевали в школе.
У них были друзья, они вступили в церковную общину и, конечно же, у них была Мама П., которая жила прямо по соседству.
Однако события раннего детства Лауры оставили незаживающие шрамы в душе той и другой. Понаблюдав за матерью или дочерью, когда они думали, что их никто не видит, вы могли заметить на лице одной и другой отрешенное или даже печальное выражение. Увидев вас, они надевали свои «социальные маски» и в процессе общения реагировали вполне адекватно, но, прислушавшись к своим внутренним ощущениям, вы могли почувствовать некую неловкость, искусственность в их поведении. Обе они могли неплохо изобразить набор мимических и телесных «ключей» для тех или иных ситуаций человеческого взаимодействия, но они никогда специально не стремились к общению, не умели непринужденно улыбаться и не были способны на такое физическое проявление близости, как объятия.
|
|
|
Все мы в какой-то мере постоянно играем на публику, надевая ту или иную социальную личину, но маска легко соскальзывает с тех, кто в раннем детстве страдал от пренебрежения. На более высоком уровне сознания, на уровне когнитивных функций, мать и дочь были очень хорошими людьми. Они хорошо усвоили моральные нормы и имели стойкие убеждения, позволявшие им управлять своими страхами и желаниями. Но те области мозга, которые отвечают за социальные взаимодействия и явл ются источником эмоциональной привязанности, так и сохранили «отставание в развитии», не получив достаточно питания в раннем детстве обеих. Опыт, полученный в период раннего развития, формирует наши человеческие качества. Как люди, изучавшие иностранный язык, будучи взрослыми, и Вирджиния и Лаура никогда не научатся говорить на языке любви без акцента.
ГЛАВА 5
ХОЛОДНОЕ СЕРДЦЕ
Когда входишь в тюрьму строгого режима, становится страшновато: после тщательной проверки документов у ворот вам нужно отдать ключи, кошелек, мобильник и любые другие вещи, которые могут быть украдены или использованы как оружие. Все, что может что-то сказать о вас, кроме вашей одежды, у вас отбирают. На одной из первых открытых передо мной дверей было написано, что если при дальнейшем продвижении вас возьмут в заложники, будете виноваты только вы. Смысл этого правила в том, что посетитель и в мыслях не должен иметь вероятность притвориться, что заключенные взяли его в плен, и дать преступникам убежать; но, вообще-то, все это вызывает невольную дрожь. За мной захлопнулись, по крайней мере, три или четыре двойные толстые металлические двери с многими слоями электронной защиты и несколькими постами охранников между ними, прежде чем я встретился с преступником, с которым мне надлежало побеседовать, чтобы дать заключение о его психическом состоянии. Леон садистски убил двух девочек-подростков а затем изнасиловал их мертвые тела.
Вирджиния и Лаура на своем примере показали нам, как заброшенность в раннем детстве может нарушить развитие тех областей мозга, которые отвечают за способность к эмпатии и к нормальным человеческим отношениям — это важная потеря, в результате которой люди становятся неприспособленными к жизни в социуме, одинокими и странными. Однако недостаточная эмоциональная подпитка в первые годы жизни может также создать предрасположенность к злобности или мизантропии. К счастью, и Вирджиния, и Лаура, несмотря на недоразвитую способность к эмпатии, стали высокоморальными людьми: их ранние детские впечатления оставили их эмоциональными инвалидами, часто не способными понять социальные «намеки» окружающих, но их сознание не наполнилось злобой и ненавистью. История Леона иллюстрирует более опасный — и, к счастью, менее распространенный, но возможный — вариант последствий детского эмоционального голода. Благодаря истории Леона я еще больше узнал о том, какой вред может принести отсутствие родительской заботы — даже непреднамеренное — и как современная западная культура разрушает когда-то мощные и разветвленные семейные связи, традиционно охранявшие детей от этой беды.
Леон обвинялся в тяжком преступлении, и ему грозила смертная казнь. Его защитник попросил меня выступить на стадии вынесения окончательного приговора. Во время этого заседания нужно было определить, имеются ли какие-то смягчающие обстоятельства, например проблемы душевного здоровья, пережитого обвиняемым жестокого обращения или насилия, которые могли бы быть учтены при вынесении приговора. Мои показания должны были помочь суду вынести решение — речь могла идти только о выборе между пожизненным заключением без возможности помилования и смертным приговором.
Я посетил тюрьму в чудесный весенний день, такой ясный день, который приносит большинству людей радость просто от ощущения жизни. Веселые звуки птичьих голосов и тепло солнца казались почти неуместными, когда я стоял перед массивным серым зданием. Это было пятиэтажное строение из цементных блоков. В нем было несколько зарешеченных окон, к нему примыкало маленькое однокомнатное зеленое караульное помещение с красной входной дверью (выглядящее нелепо маленьким в сравнении с огромной массой тюрьмы). Территория была окружена семиметровым забором с тремя кольцами колючей проволоки, идущими по верху. Я был единственным человеком снаружи. На участке было припарковано несколько старых машин.
Я подошел к красной двери, мое сердце часто билось, ладони вспотели. Мысленно я уговаривал себя, что нужно успокоиться. Казалось, все это место было ограждено напряжением. Я вошел через двойную дверь, прошел через металлический детектор, потом меня быстро обыскали, и охранница пропустила меня за загородку. Казалось, что и сама охранница посажена в клетку и обижена на весь белый свет.
— Вы психолог? — спросила она, неодобрительно осматривая меня.
— Нет. Я психиатр.
— Понятно. Вы могли бы провести здесь всю жизнь, — она высокомерно засмеялась. Я выдавил из себя улыбку. — Вот правила. Вы должны их прочитать. — Она вручила мне документ на одной страничке и продолжала: — Никакой контрабанды. Никакого оружия. Запрещено проносить подарки и что-либо выносить из тюрьмы.
Ее тон и отношение сказали мне, что этот человек совершенно бесполезен для меня. Возможно, она злилась, что ей приходится проводить такой прекрасный день в тюрьме. Возможно, она подозревала — и возмущалась этим, — что всякие профессионалы душевного здоровья, работающие совместно с юристами, только и думают, как освободить преступников от ответственности за совершенные ими злодейства.
— Спасибо. Я все понял, — сказал я, стараясь создать видимость большого уважения. Но я понимал, что она уже все решила про меня. Не удивительно, что она была так враждебно настроена. Наш мозг адаптируется к окружению, а это место не было предназначено для проявлений доброты и доверия.
Комната для свиданий была маленькой, там стоял один металлический стол и два стула. Пол был устлан обычной казенной серой плиткой с зелеными крапинками, стены были пепельного цвета. Леона привели два охранника. Когда я увидел его, он показался мне маленьким и похожим на ребенка. На нем был оранжевый комбинезон, на руках и ногах были кандалы, соединенные цепями. Для своего возраста он был слишком малорослым и худым. Он не выглядел смертельно опасным существом. Конечно, в его позе читалась агрессия, и я увидел, что у него уже был тюремные татуировки — искривленный знак «X» на предплечье. Но его «крутизна» была искусственной, он был похож на кота, поставившего шерсть дыбом, чтобы казаться больше, чем есть. Было почти невозможно поверить, что этот, сейчас уже восемнадцатилетний мальчик/мужчина, с дикой жестокостью убил двоих людей.
Он увидел обеих своих жертв, девочек-подростков в лифте высотки, где жил. Хотя было три или четыре часа пополудни, он уже выпил пива. Он грубо предложил девочкам секс. Когда девочки — что неудивительно — отказали ему, он прошел за ними в квартиру и, видимо, после их сопротивления, заколол обеих кухонным ножом. Чериз было двенадцать лет, а ее подруге Люси тринадцать. Обе они едва достигли половой зрелости. Нападение произошло так внезапно, а Леон был настолько явно больше, чем его жертвы, что ни одна из девочек не смогла защитить себя. Ему удалось быстро стянуть Чериз ремнем. После этого, пока Люси пыталась отбиваться, он убил ее, а затем, то ли чтобы не оставалось свидетелей, то ли по злобе, забил ножом и связанную девочку. Затем он изнасиловал их безжизненные тела. Его гнев все еще не был удовлетворен, и он стал бить и топтать их.
Хотя у Леона уже бывали столкновения с законом, ничто не указывало, что он способен на такую ярость и жестокость. Его родителями были работящие женатые легальные иммигранты, серьезные люди без какого-либо криминального прошлого. Его семья никогда не имела дела со службами защиты детей, не было никаких историй жестокого обращения, помещения детей в опекунские семьи или других явных признаков проблем с детьми. И при этом все записи о Леоне говорили, что он был мастером манипулировать окружающими людьми и, что еще хуже, эмоционально не был связан ни с одним человеком. Часто его описывали как мальчика, не способного к эмпатии: безжалостного, грубого, безразличного к выводам, к которым приходили относительно его поведения в учителя школе или сотрудники правовых программ для несовершеннолетних.
Наблюдая его сейчас, когда он выглядел таким маленьким в своих кандалах в этой ужасной тюрьме, я почти жалел его. Но вот мы начали говорить.
— Вы доктор? — спросил он, оглядывая меня с явным разочарованием.
— Да.
— Я говорил ей, что хочу, чтобы пришла леди и поужасалась бы, — ухмыльнулся он. Он отодвинул стул от стола и пнул его. Я спросил, разговаривал ли он со своим юристом о моем визите и его цели.
Он кивнул, пытаясь действовать, как крутой и безразличный к происходящему парень, но я понимал, как ему на самом деле плохо. Возможно, он никогда не понял и не признал бы этого, но внутри себя он был, конечно, постоянно на страже, всегда сохранял бдительность и всегда изучал окружающих. Пытался вычислить, кто может помочь ему, а кто навредить. Какие слабые места есть у нужного человека, чего он хочет и чего боится?
Как только я его увидел, я понял, что он тоже изучает меня. Он испытывал меня, видимо, хотел найти мои слабые стороны, искал пути к манипулированию. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, как может сжиматься и истекать кровью от сочувствия к нему сердце доброго человека. Он успешно «просчитал» своего адвоката (это была женщина). Сейчас она жалела его; он убеждал ее, что его обвиняют несправедливо. Эти девочки пригласили его в квартиру. Они обещали заняться с ним сексом. Но все пошло плохо. И вот произошел такой кровавый случай. Он споткнулся об их тела, поэтому у него на ботинках осталась кровь. Он не собирался им вредить или делать больно. И вот сейчас он старался и меня убедить в том, что он был непонятой жертвой двух мелких лисиц, которые дразнили и соблазняли его.
— Расскажите мне о себе, — начал я с простого вопроса, желая посмотреть, куда его поведет.
— Что вы имеете в виду? Это что, какая-то хитрая ловушка? — подозрительно спросил он.
— Нет. Просто я подумал, что вы можете лучше кого бы то ни было рассказать о себе. Я уже прочитал много записей с показаниями других людей. Учителя, врачи, судебные исполнители, пресса — у всех свое мнение. Я хочу знать ваше.
— Что вы хотели бы знать?
— О чем вы хотели бы рассказать мне? — Игра продолжалась. Мы кружили друг вокруг друга. Это была хорошо известная мне игра. Он был хитер. Но я был привычен к такому.
— Ну, хорошо. Давайте начнем сразу. Какова жизнь в тюрьме?
— Скучно. Не так уж плохо. Нечего делать.
— Опишите мне, что вы делаете в течение дня.
И так это началась. Он медленно начал расслабляться, описывая рутину тюремной жизни и свои ранние впечатления от юридической системы, касающейся подростков. Я дал ему поговорить, а через несколько минут мы сделали перерыв, чтобы он мог выкурить сигарету. Когда я вернулся, нужно было приступить к главному.
— Расскажите мне, что у вас произошло с этими девочками, — попросил я.
— На самом деле ничего особенного не было. Я просто тусовался около дома, а эти две девочки проходили мимо. Мы стали разговаривать, и они пригласили меня в квартиру, чтобы подурачиться. Но когда они привели меня домой, они передумали. Это разозлило меня.
Это отличалось от всего, что он говорил раньше. Казалось, чем больше проходит времени после преступления, тем менее жестоким он представляет его в своих рассказах. Каждый раз в его описаниях он выглядел все менее ответственным за то, что произошло; скорее он, а не девочки, был жертвой.
— Это был как бы несчастный случай. Я просто хотел немного припугнуть их. Глупые ведьмочки не затыкались, — продолжал он.
У меня внутри все кипело. Я старался не показывать виду, как мне противно и страшно. Мне необходимо было сохранять спокойствие и никак не реагировать, иначе он будет прикидываться еще больше. Я кивнул.
— Они громко кричали? — спросил я, насколько мог нейтрально.
— Ну да. Я говорил им, чтобы они заткнулись, иначе я сделаю им больно. — Он старался выдать мне кратную, санитарно обработанную версию убийства. Он вообще ни слова не сказал о том, как насиловал тела девочек и как жутко избивал их.
Я спросил, разозлили ли его крики девочек и стало ли это причиной для избиения их тел. Вскрытие показало, что тело тринадцатилетней девочки он бил в лицо и топтал по шее и груди.
— Да нет. На самом деле я не избивал их. Я просто споткнулся о них. Я ведь немножко выпил. Вы знаете, как это бывает, — сказал он, надеясь, что я сам заполню пробелы в его рассказе. Он посмотрел на меня, желая убедиться, что я проглотил его вранье. На его лице и в голосе ничего не отражалось. Он описывал убийства так, как будто делал в школе доклад по географии. Единственный след эмоций был в том презрении, с которым он говорил о том, что жертвы «заставили» его убить их, потому что вызвали его ярость своим сопротивлением.
От его холодности захватывало дух. Это был хищник, в людях его интересовало только то, что он может получить, что он может заставить их сделать и как они могут послужить его целям. Он даже не сумел изобразить хоть немого сострадания, чтобы его защитники разглядели в нем какие-то проблески доброты.
Не то чтобы он не знал, что ему следует играть в раскаяние. Он просто был не способен принимать во внимание чувства других, только в смысле получения от них выгоды. Он не мог чувствовать сострадание и даже не мог хорошо его имитировать. Леон не был глуп. Его коэффициент интеллекта (IQ) был значительно выше среднего в каких-то областях. Однако его способности были распределены неровно. В то время как вербальный IQ были ниже нормы, его логико-перцептивные способности по таким тестам, как умение расположить картинки в определенном порядке, манипулировать предметами в пространстве и т. д. были достаточно высокими. Особенно хорошо ему удавалось прочитывать социальные ситуации и понимать намерения других людей. Эта разница между вербальным и логико-перцептивным коэффициентами часто отмечается у детей, переживших жестокое обращение или травму, и может показывать, что ребенок не получил достаточной стимуляции для развития определенных областей мозга, особенно тех зон коры, которые управляют работой нижних, более реактивных структур. В целом по популяции подобный результат отмечается только у 5 % людей, но в тюрьмах и в центрах, имеющих дело с подростковой преступностью, их доля вырастает до 30 % и выше. Это еще раз показывает, что мозг развивается «в зависимости от употребления»: при неупорядоченном окружении и угрожающих ситуациях в раннем возрасте структуры мозга, отвечающие за стрессовую реакцию, и области, отвечающие за социальные ключи, относящиеся к угрозе, будут расти, а недостаток любви и ласки (правильного вы-нянчивания) выразится в недостаточном развитии систем, отвечающих за сострадание и самоконтроль. Такие результаты тестов были первым признаком, что в раннем детстве Леона что-то могло пойти неправильно.
Я попытался по результатам нашего разговора понять, что могло произойти с Леоном в раннем детстве. Но продвинулся не очень далеко. Большинство людей мало что могут вспомнить из критических для развития первых лет развития. Однако были факты, позволяющие предположить возможность очень ранней травмы. Имеются свидетельства о его агрессивном поведении в дошкольные годы. Из нашей беседы я тоже мог сделать вывод, что У него практически не было друзей и человеческих связей с кем-либо, кроме семьи. В его картах были записаны случаи хулиганства и мелких преступлений (кражи), но он никогда раньше не попадал в тюрьму для взрослых. У него были в подростковом возрасте стычки с законом, его брали на поруки, если его задерживали, то ненадолго, как несовершеннолетнего, хотя он и совершил несколько серьезных преступлений.
Мне, однако, удалось выяснить, что он совершил (по крайней мере, подозревался в этом) несколько серьезных преступлений, за которые не понес наказания, поскольку не было достаточно улик. Например, однажды обнаружилось, что он владеет краденым велосипедом.
Владелец этого велосипеда, мальчик-подросток, был избит так жестоко, что попал в больницу с повреждениями, угрожающими жизни. Но свидетелей не было, и поэтому Леона обвинили всего лишь в том, что он завладел краденой собственностью. Во время последующих моих визитов в тюрьму он иногда хвастался изнасилованиями, причем с таким же холодным презрением, как описывал совершенные им убийства.
Выискивая хоть какой-то признак раскаяния, я, в конце концов, задал ему простой вопрос.
— Теперь, когда вы оглядываетесь на все это, скажите, что вы сделали бы иначе? — спросил я, ожидая, что он, по крайней мере, выскажет сожаление, что не контролировал свой гнев или что сожалеет о причиненных людям страданиях.
Казалось, он задумался на минуту, потом ответил:
— Я не знаю. Может быть, нужно было выкинуть эти ботинки?
— Выбросить ботинки?
— Ну да. Меня взяли, потому что там были следы от ботинок, а на моих ботинках была кровь.
Многие психиатры ушли бы из этой тюрьмы с убеждением, что Леон является архетипом «дурного семени», генетической аномалией, демоническим ребенком, неспособным к эмпатии. И действительно, бывают генетические факторы, которые могут быть причиной недостаточного развития систем мозга, отвечающих за способность к эмпатии. Однако мои исследования привели меня к мысли, что такие формы поведения, как у Леона, редко наблюдаются у людей, не пострадавших от каких-либо ранних эмоциональных и/или физических лишений.
И кроме того, если бы у Леона были предпосылки, увеличивающие риск социопатического поведения — даже если такие гены существуют, — в истории его семьи обнаружились бы другие родственники, скажем, кто-то из родителей, дедушка или дядя, с аналогичными, хотя, может, не так сильно выраженными проблемами. Например, хоть какая-то история с многочисленными арестами. Но нет. Ничего такого не было. И Леона отдал в руки полицейских его брат, брат, который был всем тем, чем Леон не был.
Фрэнк, брат Леона, как его родители и другие родственники, успешно работал. Он был водопроводчиком, на хорошем счету на работе, был женат, стал заботливым отцом двоих детей, в общине его уважали. В день преступления он пришел домой и увидел как Леон, все еще в ботинках, покрытых коркой крови, сидит в своей комнате и смотрит телевизор. В новостях было экстренное сообщение о том, что недавно в доме, где они жили, были найдены изнасилованные тела двух девочек. Бросив взгляд на ботинки Леона, брат подождал, пока Леон выйдет из комнаты, после чего позвонил в полицию и сообщил о своих подозрениях относительно связи брата с этим преступлением.
Братья имеют по крайней мере, 50% одинаковых генов. Но, хотя Фрэнк мог быть генетически благословлен значительно большей способностью к эмпатии, чем Леон, было не похоже, что только она послужила причиной для разницы их темпераментов и выбора жизненных дорог. И все-таки, насколько я знаю, у Фрэнка и Леона был один и тот же дом и общие родители, так что окружение Леона не кажется более преступным. Мне удалось обнаружить корни — как я сейчас считаю — проблем Леона после того, как я встретился с Фрэнком и их родителями, Марией и Аланом. Во время нашей первой встречи все они были в явно расстроенных чувствах из-за происходящего.
|
|
|
