 |
Исторические взгляды Лермонтова.
|
|
|
|
В петербургский период окончательно формируются общественные убеждения Лермонтова, его взгляды на исторические судьбы России. Они тяготеют к зарождавшемуся к концу 1830‑ х годов славянофильству. Лермонтов выносит из школы московских «любомудров» взгляд на человечество и нацию как на единую индивидуальность. Подобно отдельному человеку, каждая нация в своем историческом развитии проходит фазы детства, юности, зрелости и старости. Исторический процесс представляется ему сменой «избранных» народов, находящих в ходе развития и самопознания свою национальную идею, которой они обогащают мировую историю. «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое, – говорит Лермонтов своему новому петербургскому приятелю А. А. Краевскому. – Зачем нам тянуться за Европою, за французами? » В то же время Лермонтова нельзя причислять к правоверным славянофилам, потому что историческую судьбу России он более связывает с будущим, не обольщаясь слишком ее прошлым. Он видит в России, как впоследствии русские западники, молодую нацию, еще призванную сыграть свою роль во всемирной истории.
Лермонтову кажется, что западноевропейская культура вступает в полосу необратимого кризиса, что в мировой смене народов, играющих в определенные исторические периоды главенствующую роль, Западу приходит черед уступить место другому, более молодому народу. Об этом пишет Лермонтов в стихотворении «Умирающий гладиатор» (1836):
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда‑ то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд – игралище детей,
|
|
|
Осмеянный ликующей толпою!
Россия, по Лермонтову, молодая, выходящая на мировую историческую сцену страна: «…она вся в настоящем и будущем. Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем 20 лет и спал крепко, но на 21‑ м году проснулся от тяжелого сна – и встал и пошел… и встретил он тридцать семь королей и 70 богатырей и побил их и сел над ними царствовать… Такова Россия». В этот период Лермонтов работает над реалистической поэмой «Сашка», в которой он пишет о Москве как сердце России проникновенные слова:
Москва, Москва! … люблю тебя как сын,
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и – обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!
Вселенная замолкла… Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
В мировоззрении Лермонтова укрепляется историзм: прошлое России интересует его теперь как звено в цепи исторического развития национальной жизни.
Этот историзм особо отметил Белинский в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»: «Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства и, как будто современник этой эпохи, принял условия ее… – и вынес из нее вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории».
Готовясь к поединку с нанесшим его семье бесчестье Кирибеевичем, купец Калашников просит любезных братьев, в случае его поражения, выйти на бой за «святую правду‑ матушку»:
|
|
|
Не сробейте, братцы любезные!
Вы моложе меня, свежей силою,
На вас меньше грехов накопилося,
Так авось Господь вас помилует!
Православно‑ христианское сознание купца органически связывает между собою то, что с таким трудом удавалось сделать Лермонтову: земная сила зависит от чистоты и святости, «небесное» и «земное» не противоположны, а взаимосвязаны. Молодые братья Калашникова «свежей силою», потому что на них «меньше грехов накопилося»: чем безгрешнее человек, тем сильнее он в битве. Эти убеждения породили в эпоху Ивана Грозного обычай судебного поединка, называемого «полем». Когда правда не давалась в руки следствию, истец и ответчик шли на «поле», на поединок, в котором побеждал правый и терпел поражение виноватый.
Характерен и другой мотив в психологии православного человека: Калашников верит, что «святая правда‑ матушка» на его стороне, но не может самонадеянно предрекать свою победу: «А побьет он меня – выходите вы». Калашников знает, что Кирибеевич не живет по «закону Господнему», «позорит» чужих жен, «разбойничает» по ночам. Но, выходя на честный бой с «бусурманским сыном», он боится впасть в гордыню. Божий Промысл знать никому не дано, и русский праведник чувствует свою малость перед волей Божией.
С. В. Ломинадзе обратил внимание, что такой же духовный образ русского человека Лермонтов изображает в стихотворении «Бородино» и «Поле Бородина», ранней его редакции:
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
Отдали Москву по Господней воле, но и дрались за нее с надеждой на Его милость. Подобно Калашникову, солдаты бьются насмерть за «святую правду‑ матушку» с полным смирением перед верховным Распорядителем этой правды. Не праведной победой они кичатся, не гордыню свою тешат, а мечтают о суровом долге, о смерти за русскую святыню:
«Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали! » ‑
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
«Характер противостояния противников в „Бородине“ тот же, что и в „Песне…“, – отмечает Ломинадзе. – С одной стороны, бравада, игра, похвальба. С другой – подчеркнутая суровость, последняя серьезность намерений:
|
|
|
Не шутку шутить, не людей смешить
К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,
Вышел я на страшный бой, на последний бой!
В сущности, это то же, что сказано „бусурманам“ в „Бородине“: „Что тут хитрить, пожалуй к бою…“ Сами воинские станы накануне решающей битвы как бы вступают в полемический диалог между собой, аналогичный обмену репликами между Кирибеевичем и Калашниковым, да и всему их поведению перед боем:
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Так же ликует и Кирибеевич, когда на „просторе похаживает“ и „над плохими бойцами подсмеивает“. А вот русский лагерь иной:
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус».
Лермонтов ловит в поведении русского человека в героический момент его жизни духовную опору на православно‑ христианскую святыню. Д. С. Лихачев отмечает в древнерусских воинских повестях XIII‑ XVII веков общую закономерность. Вторгшийся в Россию враг, захватчик, «в силу одного только этого своего деяния, будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы… Напротив, защитник отечества всегда будет скромен, будет молиться перед выступлением в поход, ибо ждет помощи свыше и уверен в своей правоте». Так и у Лермонтова в «Поле Бородина» солдаты перед смертным боем «штыки вострили да шептали молитву родины своей».
Л. Н. Толстой считал «Бородино» Лермонтова «зерном» своего романа‑ эпопеи «Война и мир». Там тоже будет молебен перед Бородинским сражением, и «серьезное выражение лиц в толпе солдат, однообразно жадно смотревших» на чудотворную икону Смоленской Божией Матери. «Скрытая теплота патриотизма» и согласие своего душевного настроя с высшей правдой и волей Божией, отказ солдат от «водки» в «такой день» и многозначительное, суровое их молчание – все это гармонирует у Толстого с атмосферой «Бородина» и восходит к духовной сущности «народной войны», открытой в новой русской литературе Лермонтовым.
|
|
|
В этот период даже в сугубо лирических стихах Лермонтов преодолевает конфликт между «небом» и «землей». Примирение с Богом в духе народного миросозерцания открывает Лермонтову благодатную гармонию в окружающем мире. В стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива…» остро переживается радость и счастье земного бытия. Смиряется душевная тревога, «расходятся морщины на челе» поэта, природа открывает ему тайны своей умиротворенной, врачующей красоты. Примирение с небом ведет Лермонтова к созданию «Молитвы» (1837), в которой поэт с доверием и народной любовью обращается к Матери Божией – «теплой заступнице мира холодного» – с просьбой о спасении не своей «пустынной», страннической души, а души «чужой» – «невинной девы»:
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
В молитве за другого человека душа поэта умиротворяется и просветляется, находит желанное утешение. Укрепляется вера в благодатное участие небесных заступников в судьбах смертных людей на земле.
В том же 1837 году Лермонтов пишет стихотворение «Ветка Палестины», в котором отсутствует тревожное, болезненное сомнение. Неизбывная «рефлексия», иссушающий живые источники сердца самоанализ, тоска одиночества – все эти чувства гаснут в благодатном дыхании святости:
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
|
|
|
