Высшее Инженерно‑Техническое Командное Училище Военно‑Морского Флота 3 страница

В Красной Армии ввели погоны, командиров стали называть офицерами, а красноармейцев – солдатами. Парадные погоны у офицеров сделали «золотыми». Для меня, выросшего на книгах и фильмах о Гражданской войне, революции и на ненависти к «золотопогонникам», это было неожиданностью. За что же боролись, если снова будут «золотопогонники», если будет не Дом Красной Армии, а Дом офицеров и солдатский клуб – каждый отдельно. Ведь Чапаев говорил: «В строю я командир. А когда я чай пью, приходи, садись рядом – пей со мной чай». Между тем мои сверстники, родители и знакомые взрослые восприняли введение погон как нормальное явление.

После освобождения города от немцев всякая антирелигиозная работа и пропаганда куда‑ то пропала, и больше я с ней не встречался.

Во время войны нас неоднократно во главе с классным руководителем направляли на работы в колхоз или на железную дорогу. Как‑ то немецкая бомба попала в вагонное депо, и наш класс направили на работу по его восстановлению. До сих пор приятно вспомнить. Во‑ первых, нас в тот же день оформили на работу и выдали хлебные карточки как рабочим. Во‑ вторых, поставили на котловое довольствие и в обед кормили супом и кашей до отвала, а в‑ третьих, до чего же интересно было работать на громадной кровле, приколачивая к фермам новые, пахнущие сосной доски! Когда работали в колхозе, там кормили, а еще начисляли трудодни, на которые потом выдавали пшено, кукурузу, зерно и т. п., что было весьма кстати – дома у нас земельный участок был большой, вскопали, посадили, убрали, получилось прилично.

Школа – железнодорожная, а на железной дороге ОРС (отдел рабочего снабжения) давал всем школьникам на большой перемене кусок хлеба, щедро посыпанный сверху сахарным песком. Нет нужды говорить, как ценен был этот кусок во время войны.

После освобождения города продовольственное положение нашей семьи можно характеризовать так: голод не мучил, но поесть еще в любое время дня и ночи были готовы.

Когда нам, мальчишкам, исполнилось по 16 лет, паспорта нам не выдавали, а дали справки, которые мы должны были менять каждые три месяца. Мы уже считались допризывниками и все были на учете в военкомате.

Во время летних каникул в 1944 году нас, человек сорок школьников‑ допризывников из Сальска, вызвали в военкомат, вручили винтовки с просверленным в патроннике отверстием, передали под команду сержанта и приказали отправляться на лагерные сборы где‑ то за Ростовом. Сержант нас построил, привел на вокзал и приказал садиться на ростовский поезд, объявив, что сбор будет в Ростове на вокзале у главного подъезда. Билетов никаких. Сержант объяснил, что кого не будет в установленное время в установленном месте, того ждет наказание по законам военного времени. Мы бросились к вагонам, проводники нас не пустили, полезли на крыши, уцепились руками за какие‑ то трубы и поехали. Хоть дело было и летом, но поезд шел ночью – продрогли прилично.

В лагере жили в землянках, по десять человек в каждой, спали на сене, никаких матрацев, подушек и одеял. Бессонницей не страдал никто. Дисциплина была жесточайшая, порядок и чистота – аналогично. Кормили мало и плохо. Целый месяц без выходных дней ходили строем, стреляли, бросали гранаты, бегали в атаку, держали оборону, форсировали речку и т. п. Офицеры и сержанты – все фронтовики, но уже нестроевые, кто без глаза, кто без руки, кто хромал, но все отлично знали, что надо на фронте, и учили только тому, как зря не погибнуть и постараться выполнить боевую задачу.

Беспощадно учили ползать по‑ пластунски, быстро окапываться, маскироваться, бесшумно двигаться, быстрым перебежкам и т. п. Теоретически к этому лагерю мы были подготовлены, так как в школе учили воинские уставы, изучали винтовку, гранату и пулемет, поэтому в лагере у нас никаких классных занятий не было – только стрелковый полигон и полевые учения.

После окончания лагерных сборов офицеры говорили нам, что они своего добились – нас можно включать в маршевые роты и отправлять на фронт.

Вернулись домой худющие, голодные, в чирьях и других болячках, но с полным пониманием того, что будет с нами, когда нас призовут в армию.

Учителя в нашей школе были отличные. Директором школы была Ф. Е. Политике, которую ученики за строгость и требовательность звали «генеральшей». Директор не давала спуску на войну и разруху и везде требовала порядка. Весь город был в грязи, и в нашу школу не допускали до тех пор, пока обувь не будет вымыта и вычищена до состояния домашних тапочек. Внутри школа была добротно выкрашена, все стекла на месте, всегда вымыты. Школьная мебель старая, но вся починена и хорошо покрашена. От учеников требовали опрятности, какой бы старости и изношенности не была их одежда.

Обучение шло по полной программе, без пропусков и упрощений, спрос за знания был строгим и постоянным.

Не забывали во время войны и о нашем воспитании. К каждому мальчику, начиная с седьмого класса, была «прикреплена» девочка, умеющая танцевать вальс, танго и фокстрот. В школе был большой рекреационный зал, где в большую перемену играла музыка, под которую девчата учили мальчишек танцевать. Была в школе и вполне приличная художественная самодеятельность, пианино, другие музыкальные инструменты. С регулярностью раз в месяц устраивались вечера с концертом и танцами.

Учитель литературы И. Г. Элпидинский из всех поступавших в школу газет и журналов делал подборки стихов и прозы, по которым знакомил нас с новыми поэтами и писателями. Мы уже в школе знали те имена, которые потом стали знаменитыми.

Учитель математики А. Е. Хухлаев дал такую подготовку своим ученикам, что они в столичных вузах чувствовали себя вполне уверенно.

Школа работала в три смены. Я всю войну учился в третьей, последний урок заканчивался в одиннадцать часов вечера. Приятного было мало осенью по вязкой грязи, стаскивающей с ног галоши, возвращаться домой в полной темноте (из‑ за светомаскировки).

Железная дорога следила за тем, чтобы дети железнодорожников, живущих вдали от школы, были обязательно охвачены образованием. В это сложнейшее время, когда день и ночь шли составы на фронт, когда дорогу бомбили, когда напряжение сил у руководства дороги доходило до крайнего предела, все равно не забывали о детях, и в школу приходила телефонограмма – проверить дома путевых обходчиков и выявить детей, не охваченных обучением. Школа посылала старшеклассников по шпалам в направлениях на Ростов, на Сталинград, на Краснодар, которые и осуществляли эту проверку.

Наша школа находилась неподалеку от железнодорожного вокзала, окна классов выходили прямо на железнодорожные пути; идя в школу, мы проходили через привокзальный рынок, работавший чуть ли не круглосуточно, и поэтому становились невольными свидетелями всего наиболее характерного для того времени.

Вокзал – традиционное место для беспризорников. Мы были свидетелями, как тогдашние власти быстро и эффективно выявляли их и отправляли в соответствующие учреждения. Могу утверждать, что в ту страшную войну я видел беспризорников в городе реже и меньше, чем сейчас.

Весть о победе пришла в Сальск рано утром. Я побежал на центральную площадь, где уже собрался почти весь город, на трибуне стоял председатель райсовета Шестерко, где был митинг и все кричали «Ура! » и радовались: «Наконец‑ то! » Солдаты стреляли в воздух, женщины плакали, незнакомые обнимались, начальство говорило речи, духовой оркестр играл марши.

Рассказывать, что я чувствовал тогда, не стану, потому что не смогу обойтись без банальных фраз и заезженных слов, которыми не хочется осквернять то радостное и светлое, что было у меня в душе.

Вроде настала мирная жизнь, через станцию вовсю шли эшелоны с демобилизованными. Но из окон класса мы видели и другие эшелоны с техникой и войсками, которые теперь следовали не на Запад, а на Восток. Повсюду разговоры, что кого‑ то пока не демобилизуют, что он все еще служит, хотя давно пора домой.

Война с Японией не стала чем‑ то совершенно неожиданным. В нашей скорой победе – теперь уже над Японией – сомнений не возникало.

С капитуляцией Японии началась в полном смысле наша послевоенная жизнь. Желание быстрее сделать так, чтобы можно было по‑ человечески жить, стало столь же сильным, как желание завершить войну с победой.

Главными моими заботами стало окончание средней школы и принятие решения, что делать дальше.

В школе у меня вполне прилично обстояло дело с физикой и математикой, старший брат был инженером, техника мне нравилась, поэтому я хотел продолжить учебу в инженерном вузе. Ленинград и военно‑ морской флот влекли меня еще в довоенные времена, поэтому желание стать военно‑ морским инженером сформировалось четко.

Еще до выпускных экзаменов подал заявление о приеме в Ленинградское высшее инженерно‑ техническое училище ВМФ, откуда вскоре и получил вызов.

Десятилетку я окончил, как и моя мама гимназию, с золотой медалью. Разница в одном: мама во время голода начала тридцатых годов сдала свою золотую медаль в «торгсин» (торговля с иностранцами) и получила взамен продукты, а моя медаль золотой была только по названию...

 

Высшее Инженерно‑ Техническое Командное Училище Военно‑ Морского Флота

 

В Ленинград для поступления в ВИТКУ ВМФ я приехал в конце июня 1946 года. ГЪрод поразил необыкновенной по тому времени чистотой и ухоженностью улиц. Везде, где только можно, росли цветы. Поврежденные войной дома стояли огороженные или с хорошо забитыми окнами. Ворота во дворы и двери в подъезды домов были закрыты. Дворники попадались на глаза часто. На улице было малолюдно, транспорта мало, собак совсем не было видно.

В училище меня зачислили в роту кандидатов.

Кандидаты были трех категорий: гражданские, солдаты и офицеры. В основном все были родом из провинции, москвичей и ленинградцев – единицы.

Успешно сдавшие экзамены, а также окончившие десятилетку только на «отлично», в том числе и я, проходили мандатную комиссию, председателем которой был начальник политотдела училища, а одним из членов – сотрудник госбезопасности.

Увидев в анкете, что мой отец был донским казаком, начальник политотдела спросил меня:

– Не разгонял ли твой отец плетьми рабочие демонстрации и не был ли он на стороне белых во время Гражданской войны?

Я ответил, что мой отец родом с Верхнего Дона, из тех мест, где Подтелков организовал отряды красных казаков, а на стороне белых в основном были нижние казаки. Ответ удовлетворил мандатную комиссию.

Среди кандидатов был сержант Наседкин, фронтовик. Он не прошел мандатную комиссию и не был принят в училище потому, что его мать, как он говорил, была родной сестрой Сергея Есенина. Не приняли и лейтенанта Воронова, потому что в начале войны, будучи в лейтенантском звании, он ударил за какое‑ то хамство своего командира. Его разжаловали в рядовые, направили в штрафной батальон, где он отличился и был восстановлен в офицерском звании.

Из зачисленных в училище чуть больше половины составляла гражданская молодежь, остальные – фронтовики, офицеры, солдаты и сержанты.

Присягу мы – те, кто пришел с «гражданки», – принимали в Краснознаменном зале Военно‑ морского училища имени Фрунзе на Васильевском острове одновременно с первокурсниками всех военно‑ морских учебных заведений, дислоцированных в Ленинграде. Рядом со мной стояли первокурсники военно‑ морского отделения Ленинградской консерватории, на котором обучались будущие дирижеры флотских оркестров.

Эта маленькая деталь говорит о многом. Вроде война кончилась, зачем специально военных, да не просто военных, а военно‑ морских дирижеров готовить? Тогда я на это просто не обратил внимания, а вспоминая сейчас, понимаю, что уже тогда началась подготовка к созданию большого военно‑ морского флота, которому и оркестров потребуется много.

Дисциплина в училище была строжайшая, доходившая на первом курсе до дури. Некоторые из зачисленных в училище фронтовиков начали служить еще в начале войны, а сейчас оказались в роли молодых бойцов‑ первогодков, которых гоняли одинаково вместе с теми, кто только что принял присягу. Их самолюбие не выдержало этого унижения, они написали рапорта и были уволены в запас.

На втором курсе с дисциплиной все встало на свои места, казуистическая дурь отошла к новым первокурсникам, а у нас осталось только то, что необходимо для нормальной военной службы.

В училище в те времена не было и признаков того, что сейчас в армии и на флоте зовется «дедовщиной». Никаких намеков на издевательство младших со стороны старших, но служебные отношения были строго по уставу. Все держалось на младших командирах, которых также назначали из курсантов. Командир нашей роты инженер‑ лейтенант А. А. Рымкевич, ставший впоследствии профессором и доктором технических наук, появлялся в роте не более двух‑ трех раз в месяц, «давал разгон», которого хватало еще на месяц. Чистота, заправка коек, обмундирование – все было на самом высоком уровне. Винтовки, станковый пулемет, ящики с патронами стояли прямо в спальном помещении без всяких запоров. Кладовая, где хранились обмундирование и личные вещи курсантов, тоже не запиралась. За все время моего обучения не было ни одного случая кражи. Позднее, в 1970‑ х годах, ротные офицеры дневали и ночевали в ротах, оружие и патроны хранились в специальных комнатах с железными дверьми, с решетками на окнах, а все кладовые и ящики запирались – кражи курсантских вещей не были редкостью. А во время «перестройки» в этом же училище были случаи кражи курсантами оружия с целью продажи его бандитским группировкам.

Во время моей учебы в училище была создана такая обстановка, мы так привыкли друг к другу и к нашим порядкам, что возвращение из отпуска в строй и в казарму совершенно не тяготило.

Самовольных отлучек (уход без разрешения командования из расположения училища) у нас практически не было – по крайней мере, за все время моего обучения никто не попадался.

Училище регулярно организовывало совместно с ленинградскими институтами вечера отдыха курсантов и студентов (точнее, студенток).

В училище была отличная самодеятельность, талантливые музыканты, певцы, вечера отдыха проходили увлекательно и весело.

В училище регулярно проходили встречи с известными артистами, поэтами и деятелями культуры.

У нас в гостях были А. Тарасова, В. Меркурьев, Е. Флакс и др. Через клуб училища мы приобретали билеты в театры города. С репертуаром Кировского театра, Театра муз‑ комедии, Пушкинского и Театра комедии мне удалось ознакомиться практически полностью.

Естественно, что девушки, как и во все времена у студентов и военных, были «предметом» особого внимания. В тогдашней нашей среде грязных разговоров о женщинах не было, а наше отношение к девушкам в то время можно определить забытым ныне словом «романтическое».

В те времена шла борьба с «буржуазной идеологией и тлетворным влиянием Запада», которая проводилась и на вечерах. Танго тогда официально переименовали в медленный танец, фокстрот – в быстрый. За весь вечер официально разрешалось танцевать только одно танго и один фокстрот, остальное – вальс, краковяк, полька, мазурка, паде‑ паденер и еще какие‑ то, названия которых забылись. Нам же, как и девчатам, хотелось танцевать только то, что не рекомендовалось, поэтому указание наших «идеологов» нарушалось при всяком удобном случае.

После окончания занятий в 22 часа у нас по распорядку была вечерняя прогулка – строем ходили по улицам около Таврического сада и пели песни. Песни были очень хорошие, и пели их от всей души и с радостью. Запевалы были великолепные. Это были песни моря, песни войны и долга, песни дружбы и любви, но среди них и такие: «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок, пятачок... » или «В Кейптаунском порту стояла на борту «Джанета», поправляя такелаж». Никто из командиров и политработников никогда не корректировал наш репертуар и не навязывал какой‑ либо «официоз».

Как‑ то вечером какой‑ то армейский полковник остановил строй и строго выговорил старшине роты за то, что поем песни английских и американских моряков, сказав, что мы космополиты и не выполняем решение партии по идеологии. После этого мы на всякий случай разучили песню: «Москва – Пекин. Сталин и Мао слушают нас» и орали ее при необходимости, но все старые песни продолжали петь до окончания училища, а потом исполняли их на юбилейных встречах выпускников.

По части идеологии тогда в стране боролись не только с «тлетворным влиянием Запада», но и с «низкопоклонством перед Западом». Главная цель борьбы с «низкопоклонством» – воспитать чувство национальной гордости и вселить уверенность в том, что мы и сами все можем, мы – не глупее. Цель, безусловно, благородная и нужная, но достижение ее было организовано по‑ дурацки. Началось с того, что стали переименовывать все названия с иностранного на русские, в том числе и в технике.

Техническая терминология, по сути дела, – интернациональная, а тут начался какой‑ то дурдом: тротуар стал плитной дорожкой, бульдозер – тракторной лопатой, эскалатор – ленточной лестницей, калоши – мокроступами, байпас – трубным обводом и т. д. и т. п.

Была проделана большая и полезная работа, в результате которой стали известны многие имена русских ученых и изобретателей, открытия которых по времени были раньше открытий, сделанных иностранцами, а вошли в историю под именами этих иностранцев. Но тут же началась и дурь. Начальник нашего училища генерал‑ майор Бугров Ф. Я. в свое время защитил кандидатскую диссертацию по теме «Инженерное оборудование позиций морской железнодорожной артиллерии». В своей диссертации он писал, что впервые железнодорожная артиллерия была применена во время гражданской войны в Соединенных Штатах Америки. В нашем училище нашелся какой‑ то капитан I ранга, планируемый к увольнению в запас (то ли за бесперспективность, то ли по возрасту), который на партактиве училища в своем выступлении подверг резкой критике начальника училища «за низкопоклонство перед Западом».

Он раскопал в Публичной библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик N перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Санкт‑ Петербург. На остановке поезда где‑ то в районе Твери он выстрелил из орудия, и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в Америке, на основании чего капитан I ранга обвинил Ф. Я. Бугрова, который в диссертации писал о первородстве железнодорожной артиллерии в США, в этом самом «низкопоклонстве» и в предании забвению заслуг русских артиллеристов.

Бугрову ничего не оставалось делать, как каяться, признаваться в грехах и написать дополнение к своей диссертации о том, что первыми с поезда стреляли русские. Естественно, что теперь капитана I ранга увольнять было нельзя, и он еще какое‑ то время «болтался» на кафедре.

Потом в училище ходили слухи, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика N за учиненные им в пьяном виде безобразия на железнодорожной станции, в том числе и стрельбу из пушки, стоявшей на железнодорожной платформе. Но дело было сделано и пересмотру не подлежало.

Русская железнодорожная артиллерия появилась раньше американской.

Еще тогда боролись с космополитами, которых в училище и в глаза никто не видел. Бороться с ними было легко, их фамилии появлялись в официальной прессе, поэтому на семинарах или собраниях клеймили тех, про кого прочитали в газете. «Высшим пилотажем» было бы найти хотя бы одного космополита и у нас в училище, но я не помню, что это кому‑ либо удалось. На всякий случай объявили, что космополит – это тот, который носит узкие брюки и туфли на толстой подошве.

И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души.

Я уже писал, что состав наших курсантов был из провинциальных мест, жили мы в казармах, отгороженные от жизни города, встречались в основном со студентами, жившими в общежитиях, т. е. тоже провинциалами. Наш день был так уплотнен, что если на музыку, песни и танцы еще кое‑ как время и выкраивали, то вот художественную литературу читали крайне мало. С тем кругом ленинградцев, которые знали, любили и почитали писателей и поэтов, не включенных в официальную программу по литературе средней школы, у нас контактов практически не было.

В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию как кур в ощип.

А еще мы боролись с академиком Марром, который что‑ то там напутал в вопросах языкознания, а товарищ Сталин его поправил.

Доставалось от нас и полковнику Иванову, который обратился с письмом к товарищу Сталину, а товарищ Сталин дал развернутый критический ответ на его письмо. Во время нашей учебы в училище было и знаменитое «ленинградское дело», и борьба с генетиками.

Вспоминая сейчас эту идеологическую и политическую борьбу, помню и свое тогдашнее отношение к ней. Видимо, похожее отношение было и у моих товарищей.

Я верил в правильность и необходимость всех действий партии и не подвергал сомнению их целесообразность, но методы, которыми эти мероприятия проводились, и люди, которые их осуществляли, вызывали у меня сомнения: «Поручи дураку богу молиться – он и лоб расшибет».

Мне было непонятно, зачем во всех парторганизациях страны проводить партийные собрания по поводу письма Сталина академику Марру и принимать решения, что Сталин прав, а Марр «не того». Миллионы людей говорили о том, чего они совершенно не понимали. Наверняка во всей стране всего только несколько десятков человек могли квалифицированно разбираться в вопросах языкознания. Мне было непонятно, почему вместе с русскими народными песнями нельзя слушать и джазовую музыку, почему нельзя танцевать танго, а надо танцевать краковяк.

По всем этим вопросам политической и идеологической борьбы отмечаю самую главную, по моему мнению, особенность.

Все мы, особенно наши старшие товарищи‑ фронтовики, отлично знали «правила игры» – не болтай лишнего, не возникай, не умничай, делай как все.

У нас была четкая программа жизни – мы хотим стать инженерами, мы хотим потом заниматься инженерными делами. Если мы не будем соблюдать «правила игры», нам не дадут возможности стать инженерами. Поэтому по вопросам политической и идеологической борьбы мы говорили только на собраниях и семинарах и только то, что надо было говорить. Не помню, чтобы по этим вопросам говорил с кем‑ нибудь, в том числе и с самыми близкими мне людьми, вне официальной обстановки: закончилось собрание или семинар – кончились и разговоры.

Это не значит, что внутренне мы были против. Это значит, что мы считали – это не наше дело, наше дело инженерное, а политикой и идеологией пусть занимаются замполиты.

Комсомольские организации у нас были ротные и классные. Комсомольские собрания регулярно проводились и в роте, и в классе.

На ротных собраниях почти всегда присутствовал командир роты, и проходили они, как правило, строго официально, т. е. нудно и бесцветно, оживляясь в редких случаях при обсуждении конкретных вопросов жизни роты.

На классных собраниях все было гораздо проще, живее и интереснее. По поводу официоза кто‑ то что‑ то промямлит, а в протоколах будет записано как надо: «одобряем или проклинаем и т. п. ». Покончив быстренько с официозом, переходили к нашим делам, которые в протокол не заносились. Наши дела – это и взаимоотношения в коллективе, и осуждение кого‑ то за что‑ то, и планы, как мы будем праздник проводить, и споры, что будем покупать для общего пользования. Наши классные собрания – это школа товарищества, школа коллективизма и школа жизни.

Партийная организация роты у нас была небольшая, в ней состояли только те, кто пришел в училище уже партийными, и двое курсантов (один из них – я), вступивших в партию на пятом курсе.

В середине восьмидесятых годов при окончании военных училищ практически все офицеры выпускались членами партии. Все знали, что продвижение по службе беспартийному офицеру будет затруднено.

Во время учебы никто меня не агитировал вступать в партию, наоборот – предупреждали, что членство в партии, кроме военных оков, добавляет еще и партийные. Мне приводили примеры, когда члена партии от благоустроенной жизни в городе направляли, как тогда говорили, «на каторгу» – в колхоз, поднимать сельское хозяйство. Не подчинившегося исключали из партии, а исключенному уже нигде хода нет.

Я в партию вступал так же, как и в комсомол, сознательно и не имея карьеристских целей, а отлично зная, что с партийного больше спрос.

Слово «сознательно», когда я говорю о вступлении в партию, имеет более емкий смысл, чем это же слово применительно к вступлению в комсомол. Ко времени вступления в партию я прошел весь курс наук по программе высшего учебного заведения, которые так или иначе имеют отношение к слову «сознательно», а именно: основы марксизма‑ ленинизма, марксистско‑ ленинскую философию, политическую экономию и др. К осознанному и осмысленному решению стать членом партии нужно добавить и слепую веру в партию и социализм, которая была у меня воспитана всем строем и образом жизни. Это как вера в Бога. Когда человек с раннего детства живет в религиозной обстановке, он начинает и сам верить в Бога. Спроси его, почему он верит – наверняка ничего толкового не услышишь, кроме следующего: «Потому что Бог есть. Потому что без Бога нельзя».

К началу пятидесятых годов культ личности Сталина достиг своего предела. Приведу несколько примеров.

Однажды мне попал в руки учебник для медицинских вузов, в котором речь шла о глистах. Из любопытства просмотрел предисловие, в котором черным по белому было написано, что советская наука о глистах – передовая, а буржуазная блуждает в потемках. Успех советской науки о глистах объясняется тем, что она базируется на трудах товарища Сталина...

Когда Сталин баллотировался на выборах в Верховный Совет СССР по Кировскому району Ленинграда, по этому поводу там намечался митинг, куда направлялись делегации из всех районов города. От нашего училища делегацию сформировали просто – построили все училище, и мы строем пошли от Таврического сада к Нарвским воротам. Это мероприятие проходило во время экзаменационной сессии. На подготовку к экзамену полагалось два дня, один из которых я уже простоял в карауле. На следующий день планировался митинг в поддержку Сталина, и я обратился с просьбой к командиру роты остаться в училище для подготовки к экзамену. Он, естественно, не разрешил, объяснив, что это прерогатива заместителя начальника факультета по политчасти. Я обратился к замполиту. До сих пор помню его испуганное лицо. Испуг был вызван тем, что кто‑ то может узнать, что его курсант не хочет идти на митинг, посвященный товарищу Сталину. Конечно, на митинг я пошел, а потом ночь просидел над книжками и экзамен сдал.

Командиром одной из рот у нас был Герой Советского Союза майор Емельянов‑ Барченко. В училище он прибыл с Северного флота, где во время войны командовал разведовательно‑ диверсионным отрядом. Это был замечательный отряд и замечательный командир – действия отряда, храбрость и дерзость командира и его бойцов до сих пор пример для подражания на нашем флоте.

Приведу такой эпизод. Одна из бухт, в которую командование фронта и флота планировало высадить крупный морской десант, была надежно прикрыта с моря береговыми артиллерийскими батареями. Это были специальные фортификационные сооружения из бетона и стали, укрытые в гранитных скалах и способные выдержать удары корабельных пушек и бомбежку нашей авиации. Кроме того, они были оборудованы инженерными системами и огневыми средствами, позволявшими держать круговую оборону при нападении на них с суши. По всем военным законам бухта была неприступна для морского десанта – корабли, войдя в бухту, были бы расстреляны береговой артиллерией. Отряд Барченко незаметно пересек линию фронта, темной ночью ликвидировал охрану батарей, ворвался в казематы, уничтожив личный состав и захватив батареи. Корабли Северного флота вошли без потерь в бухту и высадили десант.

Так вот, во время выборов Барченко остался ночевать в училище, чтобы с раннего утра проконтролировать, как голосует его рота. Голосование начиналось в шесть утра, к восьми часам в училище уже проголосовали, и Барченко собирался уходить на свой избирательный участок по месту жительства. К нему подошел один из офицеров политотдела и что‑ то сказал. Барченко выслушал и быстро пошел на улицу, сел в легковой автомобиль начальника училища и уехал. Офицеры и курсанты были в недоумении – что случилось? Никто раньше не видел, чтобы командиру роты, хоть он и Герой Советского Союза, начальник училища давал свою машину.

Оказалось, что Барченко жил в том районе, где голосовали за Сталина. К восьми утра там остались единицы, кто еще не успел проголосовать, среди них и Барченко. Из соответствующих служб начальнику училища сообщили, что его подчиненный еще не принял участие в голосовании.

Причины волнения Барченко и необыкновенной щедрости начальника училища стали понятны: он был единственным в училище командиром роты, который не являлся выпускником нашего училища, и его методы командования ротой отличались от остальных. Выпускники училища командовали ротами так, как командовали ими, когда они сами учились. Они были молоды, сами только что были курсантами, умели подчиняться и заставить подчиняться других. Это были отличные командиры, которые нас многому научили и которым мы многим обязаны. Но они командовали только по уставу, а Барченко командовал, как сейчас говорят, еще и «по понятиям».

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: