 |
Дольмансе, шевалье, Огюстен, Эжени, госпожа де Сент-Анж.
|
|
|
|
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ ( приводит Огюстена ). Вот парень, о котором я вам говорила. Ну что, друзья мои, развлечемся! Что наша жизнь без удовольствий?! Подойди поближе, бестолковый. О, какая деревенщина! Вы не поверите, вот уже полгода я тружусь, обтесывая этого толстенького кабанчика, и никак не справлюсь.
ОГЮСТЕН. Ей-ей, госпожа! Иногда вы говорите, что я еще ничего и кое-что у меня получается, а уж попадись какая необработанная грядка, вы тут же даете именно мне.
ДОЛЬМАНСЕ ( смеясь ). Ах! Что за прелесть! Очаровательно! Наивная непосредственность в соединении со свежестью... ( Демонстрируя Эжени ). Огюстен, дружок, вот нетронутая клумба в палисаде; готов ли ты за нее взяться?
ОГЮСТЕН. Ай, побойтесь Бога, господа хорошие! Такие лакомые кусочки не про нас.
ДОЛЬМАНСЕ. Смелее, мадемуазель.
ЭЖЕНИ ( краснея ). О Боже! Какой стыд!
ДОЛЬМАНСЕ. Откиньте это малодушное чувство; все наши действия, а в особенности развратные, внушены нам природой, и что бы мы ни измыслили, не должно вызывать в нас стыда. Ведите себя с этим юношей, как грязная шлюха; подстрекая мужчину к распутству, девушка отдает дань природе, ибо главное предназначение слабого пола – бесчестить себя перед сильным полом; словом, вы, женщины, созданы исключительно для блуда, и те из вас, которые стремятся ускользнуть от служения природе, недостойны жизни на земле. А теперь спустите-ка сами с этого молодого человека штаны – пониже, до конца его замечательных ляжек, рубашку ему заверните под жилетку, пусть передняя сторона – и задняя, которая, между прочим, изумительно хороша, – находятся в полном вашем распоряжении. Одной рукой хватайтесь за этот объемный кусок плоти, вскоре, надеюсь, он устрашит вас своим видом, другой рукой прогуливайтесь по ягодицам и щекочите отверстие жопы... Да, вот так. ( Показывая Эжени, о чем идет речь, он сам сократизирует Огюстена. ) Откройте как следует эту красную головку и всегда оставляйте непокрытой; оголите ее... натяните уздечку до предела... Ну! Видите, сколь действенны мои уроки? А ты, мой мальчик, умоляю, не стой сложа руки; тебе что, нечем их занять? Пройдись-ка по этой кукольной грудке, по этой прелестной попке...
|
|
|
ОГЮСТЕН. Господин, коли эта барышня делает мне так хорошо, стало быть, мне позволительно ее целовать?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Эх ты, дурачок! Целуй же ее, сколько хочешь; разве со мной ты не целуешься, когда я с тобой сплю?
ОГЮСТЕН. Ай, Бог ты мой! Красивенький ротик! Как пахнет! Будто бы засовываешь нос в розы нашенского сада! ( Показывает свой стоячий член. ) Вот те на! Гляньте, до чего его довели!
ЭЖЕНИ. О, Боже! Как он удлиняется...
ДОЛЬМАНСЕ. Теперь движения ваши становятся более упорядоченными и энергичными... Уступите мне место на минутку и наблюдайте, как я это делаю. ( Он мастурбирует Огюстена. ) Смотрите, вот так, сильно и в то же время нежно... Возвращаю вам его, только не покрывайте головку... Прекрасно! Наконец он во всей своей красе; теперь приглядимся, действительно ли он толще, чем у шевалье.
ЭЖЕНИ. Не подлежит сомнению – взгляните, я даже не могу обхватить его.
ДОЛЬМАНСЕ ( измеряет ). Да, вы правы: тринадцать в длину и восемь с половиной в окружности. Мне не доводилось видеть толще. Что называется роскошный прибор. Вы пользуетесь им, мадам?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Регулярно, каждую ночь, которую провожу в этой деревне.
ДОЛЬМАНСЕ. Надеюсь, в жопу?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Да, туда, пожалуй, чаще, чем в соседнее отверстие.
ДОЛЬМАНСЕ. Ах, чертова распутница! По чести сказать, не уверен, что выдержу такой.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не прибедняйтесь, Дольмансе; в вашу жопу он войдет с такой же легкостью, как в мою.
|
|
|
ДОЛЬМАНСЕ. Посмотрим; льщу себя надеждой, что наш Огюстен почтит мой зад, впрыснув туда немножко спермы; я, со своей стороны, в долгу не останусь, однако возобновим наши уроки... Итак, Эжени, змей вот-вот изрыгнет свой яд: приготовьтесь; не отрывайте глаз от головки этого несравненного члена; и когда, в преддверии близкой эякуляции он набухнет и окрасится в роскошный свой багрянец, двигайте руками энергичней, в полную силу, пальцами щекочите анус, погружаясь на всю глубину; полностью отдавайтесь во власть партнера, пусть забавляется вашим телом, как пожелает; ищите его рот, сосите его; все ваши прелести обращены навстречу его рукам... И вот, Эжени, настает миг вашего торжества – он извергается!
ОГЮСТЕН. Ай! ай! ай! Мамзель, кончаюсь!.. Невтерпеж!.. Ну давай, поднажми, умоляю... Фу, чертовка, аж в глазах темно!
ДОЛЬМАНСЕ. Множьте ваши усилия, Эжени, наращивайте темп! Не осторожничайте, он опьянел от восторга... Ах, какая лавина спермы! С какой мощью он ее метнул! Вот следы первого выброса: выше десяти футов... Черт подери! Залил всю комнату! Никогда не видел такого семяизвержения, и вы уверяете, мадам, что сегодня ночью уже им попользовались?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Думаю, раз девять-десять: мы уже давно сбились со счета.
ШЕВАЛЬЕ. Прекрасная Эжени, вы покрыты спермой с ног до головы.
ЭЖЕНИ. С радостью бы в ней утонула. ( Обращаясь к Дольмансе. ) Ну как, учитель мой, теперь ты доволен?
ДОЛЬМАНСЕ. Очень недурно для начала, хотя некоторыми мелочами вы все же пренебрегли.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не торопите события: нюансы – продукт опыта. Что до меня, я чрезвычайно довольна малышкой Эжени: она обнаруживает незаурядные способности и, полагаю, вполне заслуживает того, чтобы перед ней разыгрался новый спектакль наслаждения. Пусть полюбуется, как нужно орудовать в тылу. Для чего готова предоставить вам, Дольмансе, свою собственную задницу; братец заключит меня в объятия, употребляя спереди, в то время как вы обслужите меня с противоположной стороны с помощью Эжени – она подготовит ваш снаряд, вставит мне в анус и направит его движения, так наша подопечная овладеет стратегией, после чего мы со спокойной душой подвергнем ее атаке нашего несокрушимого Геркулеса.
|
|
|
ДОЛЬМАНСЕ. Хочется верить, что прелестный ее задик вскоре на наших глазах будет истерзан мощными ударами бравого Огюстена. Полностью согласен на ваше предложение, мадам, позвольте, однако, для вашего же блага, поставить дополнительное условие: содомизируя вас, я – буквально двумя взмахами руки – заведу Огюстена, и он поработает на меня сзади.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Целиком одобряю такого рода композицию; мне от нее только выигрыш, а нашей ученице – два превосходных урока вместо одного.
ДОЛЬМАНСЕ ( завладевая Огюстеном ). Иди сюда, мой толстячок, сейчас я воскрешу тебя... Красавчик! Целуй же меня, будь другом... Ты еще не просох от спермы, а я уже требую от тебя новой порции... Черт возьми! Неплохо бы не просто помастурбировать его, но и пососать ему заднюю дыру...
ШЕВАЛЬЕ. Подойди, сестрица; для исполнения ваших с Дольмансе общих замыслов, я растянусь на кровати; ты ляжешь на меня, выставив ему на обозрение твои великолепные ягодицы, раздвинув их как можно шире... Да, именно так: теперь можем начинать.
ДОЛЬМАНСЕ. Нет, погодите: сначала я вставлю в жопу вашей сестре, затем Огюстен осторожненько войдет в меня, и лишь после этого я вас сочетаю браком с помощью своих пальцев. Не следует нарушать эти правила; помните: на нас смотрит ученица, а значит, уроку нашему должно стать безупречным. Пока я доведу до нужного состояния могучее орудие этого негодника, вы, Эжени, руками добьетесь моей эрекции, периодически поддерживая ее легкими прикосновениями вашей попки... ( Она исполняет. )
ЭЖЕНИ. Я делаю правильно?
ДОЛЬМАНСЕ. Движения ваши несколько вяловаты; сожмите член покрепче, Эжени; мастурбация тем и хороша, что при ней достигается большее давление, чем при обычном соитии, и рука, обрабатывающая подъемное устройство, обеспечивает ему гораздо более плотный обхват, нежели любая другая часть тела... Уже лучше! Вы делаете успехи! Расширьте немножко вашу заднюю норку, пусть каждый удар моего набалдашника отзывается в глубине вашей жопы... да, вот так! Поковыряйся у сестренки, шевалье, через минуту мы будем в твоем распоряжении... Ах, здорово! У моего парня уже стоит... Настраивайтесь, мадам; раскройте ваш дивный зад для непристойного моего пыла, а ты, Эжени, направляй мое копье: именно твоей рукой должна быть пробита брешь; именно тебе надлежит осуществить проникновение, и как только протолкнешь в мадам, хватайся за копье Огюстена и загоняй его в меня до самого нутра – таковы начальные наставления для послушницы, усваивай их, как следует.
|
|
|
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Тебе хорошо видны мои ягодицы, Дольмансе? Ах, ангел мой, если бы ты знал, как я хочу тебя, как давно я жажду, чтобы меня отодрал истинный мужеложец!
ДОЛЬМАНСЕ. Готов внять вашим мольбам, мадам; но потерпите чуточку, я на миг задержусь у подножия кумира, дабы воздать ему хвалу прежде, чем проникнуть в святая святых... Божественная жопа! Зацелую ее! Не устану лизать ее тысячу и тысячу раз! Получай, вот герой, которого ты так ждала!.. Чувствуешь его в себе, бестия? Отвечай же, чувствуешь, как он входит?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, всади его в меня до самого дна! Ничто не сравнится со всевластием этого удовольствия!
ДОЛЬМАНСЕ. Впервые встречаю такую жопу, достойную самого Ганимеда! Ну-ка за дело, Эжени, позаботься о том, чтобы Огюстен не обошел вниманием и мою задницу.
ЭЖЕНИ. Вот он, предоставляю его вам в рабочем состоянии. ( Обращаясь к Огюстену. ) Взгляни, ангелок, видишь дырку – тебе ее нужно просверлить.
ОГЮСТЕН. Таращусь я на нее, госпожа, и соображаю... Да здесь места хоть отбавляй! Мне туда войти проще, чем в вас, мамзель; поцелуйте меня хоть разок, так он легче пройдет.
ЭЖЕНИ ( целуя его ). О, сколько хочешь, цветик ты мой! Давай заталкивай! Головка поглощена мгновенно... Ах, кажется, вот-вот утонет и остальное...
ДОЛЬМАНСЕ. Продвигайся, дружок, глубже... если надо, рви меня на части... Не волнуйся, моя жопа приспособится... Ах, разрази меня гром! Ну и дубина! Никогда еще не принимал такую... Сколько дюймов еще остается снаружи, Эжени?
ЭЖЕНИ. Едва наберется два.
ДОЛЬМАНСЕ. Значит, глубина моей задней дыры достигает одиннадцати! Какая сладость! Как он меня истерзал, отдаю концы... Эй, шевалье, ты уже на взводе?
ШЕВАЛЬЕ. Пощупай и скажи, что ты об этом думаешь.
ДОЛЬМАНСЕ. Вперед, дети мои, я поженю вас... поспособствую в меру своих сил чудесному сему инцесту. ( Он вводит член шевалье во влагалище его сестры. )
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, дорогие мои, вот я и пронзена с обеих сторон... Я сама Святая Троица! Неземное блаженство, не знающее равных в этом мире... Ах, как мне жаль женщин, не испытавших такое! Встряхни меня, Дольмансе, посильнее!.. Каждым толчком безжалостно бросай меня на меч моего брата, а ты, Эжени, постигай служение пороку: смотри на меня и учись вкушать и вдохновенно смаковать его услады... Видишь, любовь моя, сколько прегрешений я совершаю разом: скандал, совращение, дурной пример, инцест, адюльтер, содомию!.. О Люцифер! Единственное божество души моей! Внуши мне еще хоть что-нибудь неизведанное, подари моему сердцу свежие извращения и полюбуйся, с каким упоением я в них окунусь!
|
|
|
ДОЛЬМАНСЕ. Чувственница! Речи твои, вкупе с раскаленным жаром твоего зада, выжимают из меня сперму, торопя ее выброс! Еще секунда – и я готов... Эжени, подогрей-ка моего удалого сверлильщика: сдави его бока, приоткрой его ягодицы, тебе уже знакомо искусство оживления угасающей похоти... Одно твое приближение заряжает энергией бурящее меня сверло... Это передается мне, удары все резче... Плутовка, ты, похоже, не отказалась бы, уступи я тебе то, что в данный момент предназначено одной моей жопе... Шевалье, ты, чувствую, несешься, закусив удила... Погоди, я тебя догоню! Дождись всех нас! О, друзья мои, изольемся же одновременно: это высшее счастье жизни!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, дьявол вас раздери! Извергайтесь, когда угодно... А я больше не удержусь... я уже дошла... Убей меня Бог! Истекаю любовным соком... Милые вы мои, затапливайте меня... захлестывайте вашу блудницу... пенистыми валами вашей спермы доставайте до глубины ее пламенной души: она создана для того, чтобы впитывать их!.. Ах, к черту и Отца, и Сына, и Святого Духа! Нечеловеческое наслаждение! Еще миг – и отойду в вечность! Эжени, дай я расцелую тебя, дай я тебя съем, дай вберу в себя твою влагу – хочу восполнить потерю моего нектара! ( Огюстен, Дольмансе и шевалье вторят ей хором; боясь показаться монотонными, мы не станем воспроизводить выражения каждого из участников, весьма сходные в такие минуты. )
ДОЛЬМАНСЕ. Это один из сладчайших в моей жизни оргазмов. ( Указывая на Огюстена. ) Славный малый – наполнил меня спермой до самых краев! Надеюсь, мадам, я тоже не остался перед вами в долгу?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, и не говорите – просто наводнение.
ЭЖЕНИ. А мне ничего не досталось! ( Бросаясь в объятия своей подруги и явно резвясь. ) Ты похвалилась, дорогая, что совершила уйму грехов, мне же предоставила роль свидетеля чужих удовольствий, не дав поучаствовать в них в полной мере. Ах, будь мне предписан режим питания, подобный твоему, думаю, у меня не было бы несварения!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ ( смеясь ). Причудница!
ДОЛЬМАНСЕ. Она очаровательна! Идите ко мне, малышка, я подстегну ваш пыл. ( Легонько шлепает ее по заду. ) Поцелуйте меня и чуточку потерпите: дойдет очередь и до вас.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Отныне займемся ею одной. Оцени-ка, братец, свою добычу, приглядись к этой прелестной целизне – честь нарушить ее принадлежит тебе.
ЭЖЕНИ. О, не надо спереди: мне, наверное, будет очень больно! Сколько угодно, но только сзади, как недавно проделал со мной Дольмансе.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Наивная восхитительная девочка! Сама просит именно о том, чего так трудно добиться от других!
ЭЖЕНИ. Все же мне немного совестно: об этом всегда говорят, как о величайшем преступлении, особенно если мужчина с мужчиной, как Дольмансе с Огюстеном... И вы меня еще не разубедили. Неужели ваша, сударь, философия способна оправдать подобное прегрешение? Разъясните, отчего его считают столь неподобающим.
ДОЛЬМАНСЕ. Исходная посылка, Эжени, состоит в том, что ничего ужасного в распутстве нет и быть не может, ибо любые проявления распутства внушены нам природой; самые, казалось бы, экстраординарные и странные деяния, самые шокирующие законы и институты, учрежденные человеком (не станем затрагивать промыслов небесных), ничуть не предосудительны, даже если речь идет о крайностях, поскольку любая из них присутствует в природе, и та, о которой упомянули вы, прекрасная Эжени, отнюдь не исключение. На сей счет даже сложена небылица, вошедшая в Священное Писание: в этом скучном романе, представляющем собой компиляцию, составленную неким невежественным евреем, жившим в эпоху вавилонского плена, повествуется о том, как небезызвестные города или, вернее, местечки Содом и Гоморра были испепелены огнем. Слухи о том, что их жители наказаны за хождение за иной плотью, совершенно неправдоподобны – Содом и Гоморра были расположены неподалеку от кратеров древних вулканов, и их постигла участь многих городов Италии, поглощенных лавой Везувия; вот и все чудо. Тем не менее, основываясь на столь непримечательных событиях, люди изобретают варварскую кару – предавать огню несчастных обитателей части европейского континента, одержимых этой естественной фантазией.
ЭЖЕНИ. Естественной! Неужели...
ДОЛЬМАНСЕ. Готов отстаивать ее естественность. У природы нет двух голосов, один из которых вседневно и всечасно осуждает то, на что вдохновляет второй. Совершенно очевидно, что передаются импульсы к пристрастиям такого рода именно через посредство природы. У приверженцев этой склонности много противников – их клеймят позором и объявляют вне закона. В качестве аргумента выдвигается довод о том, что они создают препятствия росту народонаселения. До чего же примитивны невежды, озабоченные идеей повышения рождаемости и рассматривающие в качестве преступления все, что этому не способствует! А где, собственно, свидетельства особой заинтересованности природы в росте народонаселения, как нас пытаются в том уверить? На самом ли деле оскорбляет природу чье-либо уклонение от участия в идиотском процессе размножения? Вникнем в суть ее движения и развития. Если бы природа занималась исключительно созиданием, никогда ничего не разрушая, то и я вторил бы навязчивым софистам, убежденным, что наиболее возвышенные деяния совершает тот, кто беспрестанно трудится над повышением рождаемости, и согласился бы, вследствие этого, что отказ от воспроизводства непреложно явится преступлением. Однако даже поверхностное рассмотрение явлений природы ясно свидетельствует о том, что для осуществления ее замыслов разрушение столь же необходимо, как и созидание. Разве не связаны они и не сцеплены столь тесно, что порой невозможно оторвать одно от другого? Разве рождается или обновляется хоть что-нибудь без уничтожения того, что существовало прежде? Разрушение – столь же всеобщий закон природы, как созидание.
Признавая этот постулат, правомерно ли считать надругательством над природой отказ что-либо создавать? Зло от предполагаемого в этом случае ущерба, несомненно, слабее результата разрушения, которое, как мы только что выяснили, вполне сообразуется с ее законами. Итак, с одной стороны, я следую внушенной мне природой склонности, ведущей к определенной утрате, с другой – я исполняю то, что ей необходимо, то есть, служа своим вкусам, я вполне соответствую ее намерениям. Так в чем же, собственно, состоит мое преступление? В качестве возражения и недоумки, и приверженцы размножения (слова эти вполне синонимичны) приводят довод: плодоносной сперме должно быть помещенной между ваших ног исключительно с целью воспроизводства себе подобных, а значит, сворачивать ее с нужного пути – прегрешение. Во-первых, я уже доказал, что это утрата мелкая и неравносильная разрушению, которое – даже будучи куда более действенным – преступлением не является. Во-вторых, рассуждение о том, что семенная жидкость предназначена природой целиком и полностью для зачатия, ошибочно: будь так, природа просто запретила бы истечение семени по иному случаю, но, как мы знаем по личному опыту, оно постоянно происходит – туда, куда нам захочется, и тогда, когда нам захочется. Воспротивилась бы природа также и потерям семени вне коитуса, происходящим порой в наших снах и воспоминаниях: будь природа скупа на бесценную эту жидкость, она допустила бы вытекание ее исключительно в сосуд для размножения и, несомненно, не позволила бы нам испытывать дарованное ею же наслаждение тогда, когда мы уклоняемся от причитающихся ей подношений, и уж, наверное, не согласилась бы одаривать нас блаженством даже в те минуты, когда мы относимся к ней наплевательски. Далее. Допустим, что женщины созданы лишь для того, чтобы рожать, и воспроизводство чрезвычайно ценно для природы – отчего тогда на самую долгую женскую жизнь, за всеми вычетами, приходится от силы семь лет детородного периода? Как же так! Природа жаждет размножения, все, что не способствует этой цели, для нее оскорбительно, и в то же время из ста лет жизни особи женского пола, предназначенной для воспроизведения себе подобных, на реализацию столь важной цели она отводит только семь лет! Природа стремится исключительно к размножению, а семя, предоставленное ею мужчине для служения этому самому размножению, растрачивается так, как это вздумается мужчине! Теряя сперму впустую, он испытывает ничуть не меньшее наслаждение, нежели используя ее по назначению, – и никаких нежелательных последствий!
Довольно, друзья мои, довольно верить в нелепый вздор, отвратительный людям здравомыслящим. Думаю, мы нисколько не обидим природу, предполагая, что законам ее служат именно содомит и трибада, упорно отвергающие обычное совокупление, результатом коего является до оскомины надоевшее ей потомство. Не стоит обманываться: размножение, как я уже говорил, суть проявление не основного закона природы, а скорее, ее снисходительности. Ей глубоко безразлично, угаснет ли род человеческий или вовсе сотрется с лица земли. Она смеется над нашим горделивым убеждением о том, что, случись такая беда, тотчас наступит конец света. Да она и не заметит такой безделицы. Вспомните, сколько вымерло племен и народов! В трудах одного Бюффона их насчитывается великое множество, и природа преспокойно взирает на безвозвратные сии потери. Исчезни целый род человеческий – воздух не станет менее чистым, звезды не потускнеют, ход вселенной ничуть не нарушится. Верить в необычайную полезность нашего биологического вида для этого мира, как и в то, что следует считать преступником всякого, кто не трудится над его приумножением либо таковое прерывает, – верх слабоумия! Довольно заблуждаться на сей счет, и пусть пример народов более благоразумных поможет разобраться в наших представлениях. Нет ни одного уголка на земле, где бы слывущая преступлением содомия не удостоилась своих храмов и своих приверженцев. Греки даже возвели ее в своего рода добродетель, воздвигнув статую, именуемую Венера Каллипига. Рим учился законам у Афин, переняв божественное сие пристрастие.
А какие успехи делает содомия в эпоху императоров! Под сенью римских орлов она простирает свое влияние от одного края земли до другого! После развала империи она укрывается у папской тиары, сопровождает все области искусства Италии, затрагивая любого, кто приобщается к культуре. Открываем новое полушарие – обнаруживаем содомию. Кук впервые забрасывает якорь в Новом Свете – а она уже там воцарилась. Если бы наши воздушные шары очутились на Луне, они точно так же встретились бы с содомией. Восхитительное пристрастие, дитя природы и наслаждения, неразлучный спутник человечества, и повсюду те, кому оно знакомо, воздвигают ему алтари! О, друзья мои, что за нелепость – считать мужчину нравственным уродом, достойным расстаться с жизнью, лишь за то, что ему больше нравится задняя, а не передняя дыра, поскольку юноша, способный одарить его двойным удовольствием – почувствовать себя и любовником, и любовницей – для него предпочтительнее девицы, сулящей только один вид наслаждения! Выходит, он – чудовище и мерзавец оттого, что пожелал выступить в роли, не свойственной его полу! Отчего же тогда природа создала его столь восприимчивым к таким утехам?
Приглядитесь повнимательнее к его физическому сложению, и вы тотчас заметите коренные отличия от остальных мужчин, не разделяющих подобных вкусов: ягодицы его белее и пухлее, ни один волосок не затеняет алтарь наслаждения, внутренняя часть устлана оболочкой нежной, чувствительной и трепетной, сродни внутреннему устройству женского влагалища. Еще более отличаются такие мужчины от других нравом, мягким и гибким, им присущи все пороки и добродетели женщин, в том числе и пресловутая их слабость, они женственны и в причудах своих, и в чертах лица. Возможно ли, чтобы природа, столь рьяно уподобляя их женщинам, сердилась на них из-за такого рода наклонностей? Разве не ясно, что это особая порода мужчин, сотворенная природой для ограничения рождаемости, ибо чрезмерное размножение неминуемо нанесет ей вред? Ах, милая моя Эжени, если бы вы знали, что за восхитительное ощущение, когда мощный член заполняет все пространство вашего зада, он проваливается в вас до самых яиц, пламенно трепещет внутри – и, выдвинутый по крайнюю плоть, вбивается все глубже и глубже, аж до самых волос! Нет и еще раз нет! Не существует в нашем мире блаженства, сравнимого с содомией: это услада философов, героев и богов, более того: осмелюсь предположить, что символические участники возвышенного сего действа – единственные божества, коим нам должно поклоняться на земле! [7]
ЭЖЕНИ ( очень возбужденная ). О, друзья мои, возьмите меня прямо сейчас! Вот мои ягодицы... Примите их в дар! Войдите же в меня, я истекаю соком! ( Произнося эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая сжимает ее, целует и подносит ее поднятые кверху бедра Дольмансе. )
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественный учитель, устоите ли вы от такого искушения? Неужели вас не прельстит этот восхитительный задик? Взгляните, как он зияет, приоткрывая свой зев.
ДОЛЬМАНСЕ. Прошу прощения, прекрасная Эжени: вопреки вашим надеждам, не я погашу огонь, который ненароком разжег. Милое дитя, вы виноваты передо мной не на шутку: вы женщина. Может, настанет час, когда мне захочется позабыть о своем предубеждении, подбирая первоначальные ваши красы, уже сорванные кем-нибудь другим, но на сей раз позвольте мне ограничиться лишь этим признанием; черную работу возьмет на себя шевалье. Его сестра, вооружившись вот этим годмише, нанесет атакующие удары жопе брата, свою роскошную задницу она подставит Огюстену, он займется мадам, а я тем временем употреблю его самого. Не скрою – жопа этого красавчика вот уже целый час неудержимо манит меня, и я не успокоюсь, пока не верну ему то, что он мне ввалил.
ЭЖЕНИ. Не возражаю против перемены мест, и все же, сказать по правде, Дольмансе, откровенность вашего признания отдает неучтивостью.
ДОЛЬМАНСЕ. Тысяча извинений, мадемуазель; нам, мужеложцам, нечем похвастать, кроме искренности и четкого соблюдения своих принципов.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Репутация человека чистосердечного мало применима к тому, кто, подобно вам, привык нападать на ближнего с тыла.
ДОЛЬМАНСЕ. Вы полагаете, такой прием усиливает склонность к фальши и предательству? Отнюдь нет, мадам, я уже объяснял, лицемерны мы ровно настолько, насколько сие вызвано необходимостью выживания в обществе. Мы обречены на существование среди людей, крайне заинтересованных в сокрытии истинного своего лица и рядящих пороки свои в одежды никогда не соблюдаемых ими добродетелей, и в таких условиях, всякое проявление искренности крайне опасно; стоит ли сетовать на надувательство, раз сам отдаешь всех козырей в чужие руки. Общество нуждается в лицемерии и скрытности – не станем же противиться. Позвольте, мадам, продемонстрировать справедливость этих высказываний на моем собственном примере: нет на свете создания более испорченного, чем ваш покорный слуга, при этом мне удается вводить всех в заблуждение. Спросите любого – вам непременно ответят, что я человек порядочный, хотя на самом деле нет преступления, которым бы я не потешился ради своего удовольствия.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, вы хотите убедить меня, что действительно натворили ужасов?
ДОЛЬМАНСЕ. Ужасов? Сказать по правде, мадам, скорее жестокостей.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот оно что! Вы, как тот умирающий, признавшийся исповеднику: «Откинем ненужные подробности, отец мой; исключим убийство и грабеж, во всем остальном я грешен»!
ДОЛЬМАНСЕ. Да, пожалуй, мадам, я повторил бы нечто подобное, однако за некоторым исключением.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как! Вы не просто развратник, вы позволяете себе кое-что и...
ДОЛЬМАНСЕ. Я ни в чем себе не отказываю, мадам, решительно ни в чем. Да и что, собственно, может остановить человека с моим темпераментом и с моими принципами?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, давайте продолжим наши любовные игры! От таких разговоров я возбудилась донельзя, мы еще поговорим, Дольмансе, но после: в истинность ваших признаний я поверю лишь, если вы произнесете их на свежую голову. Когда у вас твердеет, вы обожаете говорить всякие гадости, и мы рискуем принять за чистую монету вольные речи, порожденные вашей распаленной фантазией. ( Готовится новая поза. )
ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, шевалье: я введу его своими руками, но сначала, да простит меня прекрасная Эжени, нам потребуется немного раззадорить ее поркой. ( Он сечет ее. )
ЭЖЕНИ. Подобная церемонность, право, бесполезна... Сознайтесь, Дольмансе, вы заботитесь о собственном сластолюбии? Не изображайте, прошу вас, что стараетесь для меня.
ДОЛЬМАНСЕ ( продолжая стегать ее ). Ах, скоро вы меня еще поблагодарите! Вам пока неведома действенность такой прелюдии... Ну и задам я тебе сейчас, озорница!
ЭЖЕНИ. О боже! Как напустился! Моя бедная попка вся горит! Вы причиняете мне боль, правда!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я отомщу за тебя, деточка; отвечу ему тем же. ( Она порет Дольмансе. )
ДОЛЬМАНСЕ. О, как я рад – от всего сердца! Прошу Эжени лишь об одной милости – позволить мне отстегать ее с той же силой, с какой бит я сам. Видите, как исправно следую я законам природы? Только давайте устроимся поудобнее: пусть Эжени обхватит ваши бедра, мадам, затем обнимет вас за шею, по примеру матерей, носящих своих детей на спине, – так у меня под рукой окажутся сразу две попки, и я отколочу обе разом, а шевалье и Огюстен вернут мне долг, исхлестав, как следует, мои ягодицы... Вот так, покрепче!.. Ах, молодцы! Просто рай!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не жалейте эту проказницу, умоляю, для себя пощады не прошу, но и ей не делайте поблажек.
ЭЖЕНИ. Ай-ай-ай! Кажется, у меня течет кровь.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Она лишь приукрасит твои ягодицы, расцвечивая их... Держись, ангелок мой дорогой, не робей! Помни: только в муках рождается наслаждение.
ЭЖЕНИ. Нет сил терпеть, поверьте...
ДОЛЬМАНСЕ ( на мгновение прерываясь и любуясь плодами своего труда, затем возобновляя порку ). Еще шестьдесят, Эжени, да, да, шестьдесят по каждой ягодице!.. О, разбойницы! С каким пылом вы теперь ринетесь в схватку! ( Композиция распадается. )
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ ( рассматривая ягодицы Эжени ). Ах, бедняжка, вся попка в крови! Злодей, ну и порадуешься ты теперь, проходясь поцелуями по следам своей бесчеловечности!
ДОЛЬМАНСЕ ( занимаясь онанизмом ). О да, не скрою, мне нравятся эти кровавые следы, правда, будь порка пожестче, поцелуи мои могли быть и погорячее.
ЭЖЕНИ. Да вы просто изверг!
ДОЛЬМАНСЕ. Не спорю.
ШЕВАЛЬЕ. Ему не откажешь в правдивости.
ДОЛЬМАНСЕ. Пришло время предаться с ней содомии, шевалье.
ШЕВАЛЬЕ. Подержи ее за бока, три толчка – и он туда войдет.
ЭЖЕНИ. О Господи, у вас еще толще, чем у Дольмансе! Вы разрываете меня на части, шевалье! Поосторожней, молю вас!..
ШЕВАЛЬЕ. Это невозможно, ангел мой. Я двигаюсь прямо к цели... За мной наблюдает мой наставник, и мне должно проявить себя достойным его учеником.
ДОЛЬМАНСЕ. Он уже там! Что за изумительное зрелище – мохнатый зверь, трущийся о перегородки ануса... Вперед, мадам, содомируйте вашего братца! А вот забияка Огюстена, уже готовый прорваться в вас, я же, со своей стороны, ручаюсь не щадить вашего обидчика... Ах, замечательно, цепочка, похоже, выстроена, теперь все помыслы подчинены разрядке.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Посмотрите, как извертелась эта маленькая потаскушка.
ЭЖЕНИ. Разве я виновата, что умираю от наслаждения!.. Это бичевание... этот огромный член... любезный шевалье, чей палец не покидает меня все это время... Милая моя, родная, я больше не могу!..
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Черт подери! Мне не до тебя, я изливаюсь!
ДОЛЬМАНСЕ. Давайте сообща, друзья мои! Соизвольте предоставить мне две минутки, я настигну вас, и мы придем к финалу одновременно.
ШЕВАЛЬЕ. Поздно, моя сперма течет по заднему проходу прекрасной Эжени... я улетаю! Я на седьмом небе!
ДОЛЬМАНСЕ. Я за вами, друзья... по пятам... сперма слепит меня...
ОГЮСТЕН. И я! Я тоже отдаю концы!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Какая трогательная сцена! Этот увалень заполнил всю мою жопу...
ШЕВАЛЬЕ. Ну-ка, дамочки, к биде!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет уж, увольте, обожаю ощущать сперму в своей жопе: ни за что ее не отдам.
ЭЖЕНИ. Все же не удержусь от вопроса... Скажите мне теперь, друзья, всегда ли должно женщине давать согласие, когда ей предлагают такой вид любви?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Всегда, дорогая, разумеется, всегда: этот способ совокупления настолько приятен, что ей надлежит не просто соглашаться, а даже требовать этого от обслуживающих ее мужчин. Однако, если она зависит от того, с кем забавляется, если надеется добиться от него милостей, подарков или услуг – пусть набивает себе цену и заставляет себя упрашивать: любой приверженец подобного вкуса разорится ради женщины, способной умело поиграть в отказ – так она еще сильнее разожжет его страсть, ибо женщина, овладевшая искусством уступать чужим мольбам в нужный момент, вытянет из мужчины все, что пожелает.
ДОЛЬМАНСЕ. Ну как, удалось обратить нашего ангелочка в новую веру? Ты еще считаешь содомию преступлением?
ЭЖЕНИ. Преступна она или нет – безразлично. Вы убедительно доказали иллюзорность представлений о зле. Отныне немного найдется поступков, которые показались бы мне предосудительными.
ДОЛЬМАНСЕ. Дорогая девочка, преступлением не является решительно ничего – согласись, даже в самом чудовищном поступке обнаруживается тот или иной элемент привлекательности, не так ли?
ЭЖЕНИ. Вне всяких сомнений.
ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, с этой минуты он перестает быть преступлением: действие, которое служит во благо одному и наносит ущерб другому, может считаться преступным лишь при обосновании того, что существо, потерпевшее для природы, ценнее существа, извлекшего пользу, но все индивидуумы равны перед природой, а значит – такое предпочтение невозможно: природа совершенно равнодушно взирает на то, как действия, выгодные для одних, создают неудобства для других.
ЭЖЕНИ. А если поступок наш, приносящий нам только малую толику удовольствия, наносит ущерб огромному числу людей, не ужасно ли мы себя ведем, совершая его?
ДОЛЬМАНСЕ. Ничуть, поскольку то, что чувствуем мы сами, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывают другие. Самая сильная боль ближнего для нас ничто, в то время как едва заметный трепет наслаждения личного трогает нас до чрезвычайности. Итак, очевидно – мы любой ценой будем стремиться даже к легкому зуду удовольствия, пускай достижимо оно за счет пучины бед, в которую ввергнуты другие люди, ведь их невзгоды не затрагивают нас непосредственно. Случается порой, и довольно часто, что некие особенные черты физические или своеобычный склад ума делают для некоторых из нас страдания ближнего особенно притягательными: подобные люди, бесспорно, отдают предпочтение боли другого, которая их забавляет, отсутствию оной, если это лишает их удовольствия. Источник всех наших нравственных заблуждений кроется в нелепом допущении братства, придуманного христианами в эпоху их мытарств и злоключений. Тот, кто вынужден молить другого о сострадании, проявляет завидную изворотливость, объявляя его своим братом. Весьма удобная гипотеза – как после этого отказать в помощи? Однако принять такую доктрину совершенно невозможно. Разве каждый не рождается в одиночку? Более того, разве мы – не враги друг для друга, пребывающие в состоянии вечной войны всех против всех? А что вы ответите на мое предположение о том, что добродетели, требуемые в соответствии с идеей братства, реально существуют в природе? В этом случае голос ее должен внушать людям добрые побуждения с самого момента их появления на свет. Но тогда сострадание, благотворительность, гуманность оказались бы добродетелями врожденными, естественными, от них нельзя было бы отречься, а изначальный облик человека-дикаря в корне отличался бы от того, который мы наблюдаем ныне.
ЭЖЕНИ. Допустим, вы утверждаете, что природа желает, чтобы все рождались одинокими и независимыми друг от друга, но согласитесь ли вы, по крайней мере, что людей сближают общие потребности, с необходимостью устанавливающие между ними некие взаимосвязи – будь то кровные узы, возникшие в результате супружества, будь то узы любви, дружбы, благодарности, их-то, надеюсь, вы почитаете?
ДОЛЬМАНСЕ. Сказать по правде, ничуть не больше всего остального. Этот сюжет хотелось бы рассмотреть поподробнее: сделаем беглый обзор по каждому пункту. Решитесь ли вы, к примеру, утверждать, что потребность жениться, обусловленная моим стремлением продолжить свой род либо устроить свои имущественные дела, непременно породит неразрывные священные узы между мною и предметом, с которым я вступаю в брак? Не абсурдно ли, по-вашему, придерживаться таких взглядов? Пока длится половой акт, я, известное дело, нуждаюсь в данном предмете как в его участнике; но едва желание удовлетворено, что, скажите на милость, остается между нами? Какие реальные обязательства связывают нас в результате этого совокупления? Так называемые узы супружества возникают вследствие страха родителей быть брошенными в старости, и их небескорыстная забота о нас в детстве нацелена на заслуживание ответных знаков внимания в конце их жизни. Довольно поддаваться на удочку: мы ничем не обязаны своим р
|
|
|
