Особенности исторического развития России и формирование отечественной политической и гражданской традиции в средние века и раннее Новое время

«Нет в Европе народа, который-бы более любил своего Государя, был бы искреннее к нему привязан» (Екатерина II, «Антидот»).

В современном общественном сознании довольно прочно укоренилась мысль о том, что у России особый исторический путь, одной из важнейших особенностей которого является отсутствие демократических традиций. Поэтому в перестроечные и постперестроечные годы эти традиции начали формироваться, фактически, «с нуля». Закончилось все дискредитацией самой идеи (слово «демократ» превратилось едва ли не в ругательство) и становлением «суверенной демократии». Как бы там ни было, российское общество легко, и даже охотно, в большинстве своем, «сдало» немногочисленные завоевания демократии конца 1980–1990-х. Можно до бесконечности сетовать на отсутствие «гражданского общества», демократических традиций, «наивный монархизм» (вынесенная в качестве эпиграфа фраза Екатерины Великой и сейчас актуальна, с некоторыми терминологическими корректировками на современность) и т.п. В то же время несомненно, что эти особенности нашей политической культуры сформировались в особых исторических условиях как достаточно эффективный ответ на предъявленные стране и народу исторические вызовы, и не были присущи восточным славянам, русским в частности, изначально. В исторической перспективе наша страна двигалась по пути от свободы к несвободе, а не наоборот. Ответ на вопрос о причинах этого явления следует искать в особенностях феодализации русского общества, что во многом предопределило специфику «капиталистической» и «социалистической» модернизации и, в известной степени, ход «демодернизации» постсоветского времени. Оперирование дефиницией «феодализм» позволяет рассмотреть формирование политической и гражданской традиции в единстве и взаимообусловленности с социально-экономическими и социокультурными процессами.

* * *

Славяне, по сравнению с родственными им германскими и романскими народами, не только позже выходят на поприще мировой истории (рубеж V–VI вв.), но и отличаются от последних меньшей развитостью аристократических элементов и большей степенью демократичности общественного устройства на стадии перехода от родоплеменного быта к государственному. Это обстоятельство не ускользнуло от бдительного ока их соседей-современников: «Племена склавов и антов – свидетельствует Маврикий Стратег – одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле»[1]. Они, дополняет Прокопий Кесарийский, «не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща»[2]. И другие источники свидетельствуют, что власть вождя тогда еще не стала публичной, отделенной от основной массы народа. Наряду с вождем действовал совет старейшин, однако последнее слово оставалось за народным собранием[3]. Для византийских авторов такая система управления была необычной и воспринималась как анархия[4], в сохранении которой империя была кровно заинтересована»[5].

Славяне не только дорожили своей свободой, но самое подчинение императору, кагану или королям, свойственное соседним с ними народам, считали недостойным, сродни рабству. В этой связи представляет интерес средневековая «Чешская хроника» Козьмы Пражского. Восхваляя древнюю свободу, он пересказывает легенду о Либуше, в которой повествуется о добровольном избрании чехами князя. Введение института княжеской власти здесь равноценно добровольному порабощению[6]. Характерно, что Либуше пытается вразумить людей: «О народ, ты несчастен и жалок, ты жить не умеешь свободно, вы добровольно отказываетесь от той свободы, которую ни один добрый человек не отдаст иначе, как со своей жизнью, и перед неизбежным рабством добровольно склоняете шею»[7]. Не только в народных преданиях, но и в душе самого Козьмы Пражского видна борьба двух идеологий: эпохи родоплеменного строя и феодального общества. Автор тоскует, как бы сказали древние греки, по «золотому веку»[8], воздает должное первому князю, Пржемыслу, и сожалеет об утерянной свободе, под которой понимается жизнь без княжеской власти[9]. Возможно, что осознание добровольности признания княжеской власти несколько ослабляло ущемленную гордость от «потерянной свободы» (тем самым противопоставлялось «призвание» «завоеванию», которое не только было более тяжелым грузом для народной памяти, но и предопределяло более жесткий характер отношений между князем и населением, чем в первом случае). Может быть, поэтому предания о добровольном избрании князя, помимо чехов, бытовали у поляков (Лешек и Земовит) и у русских (Рюрик с братьями)[10].

Возможно, в этих особенностях менталитета следует искать одну из причин относительно позднего появления славянских государственных образований.

Сказанное о славинах и антах VI–VII вв. во многом справедливо и в отношении восточных славян VIII–IX вв., вследствие как географических условий их расселения, так и этнического окружения, что не могло не сказаться на характере общественного и государственного строя Древней Руси[11]. Большая архаичность общественного быта восточных славян способствовала большей устойчивости демократических традиций, по сравнению с другими славянскими народами. Это нашло отражение и в преданиях, легитимирующих институт княжеской власти. В отличие от тех же чехов, наши предки проявили здесь больше и свободолюбия, и мудрости. Если верить летописному сказанию, они не только не собирались стать рабами князей, но и ограничили их полномочия особым договором («рядом»)[12]. Это предание явилось продуктом особой политической системы, сложившейся в Древней Руси, своеобразие которой заключалось в том, что суверенитет гражданских общин сочетался с суверенитетом Рюриковичей, имевших право на корм в Русской земле. Не получив законченного правового обоснования, эта система нашла отражение в общественном сознании, была освящена традицией. Существовало две вертикали власти представленные, с одной стороны, иерархией соподчиненных общин, с другой – княжеской администрацией. Первая была постоянной, устойчивой, складывавшейся веками. Вторая была также конституированной, но менее устойчивой, поскольку постоянная властная вертикаль заполнялась призываемым князем, назначавшим свою администрацию. Эта вертикаль была закреплена не за отдельным княжеским семейством, а за представителями рода Рюриковичей в целом, что не позволяло реализовываться монархической потенции, заложенной генетически в княжеской власти.

Становление княжеской вертикали власти приходится на конец IХ–Х вв. Норманнские князья с дружинами представляли первоначально инородное тело. Процесс инкорпорирования их восточнославянским обществом был долог и завершился к рубежу Х–ХI вв.[13] Усилению княжеской власти способствовали как опережающие темпы формирования города-государства в Киевской земле[14], так и постоянный приток норманнов, пополнявших дружину либо действовавших самостоятельными наемными отрядами. Важный рубеж – первая половина-середина ХI в.: 1) завершается, в главных чертах, процесс оформления волостной структуры на основной территории восточнославянского мира; 2) с умиранием эпохи викингов сокращается (а потом и прекращается) приток норманнов; 3) окончательно формируется система волостного ополчения как тяжелой пехоты. Это резко меняет соотношение сил, ослабляет удельный вес княжеской вертикали и усиливает значение земской. Князья еще пытаются задействовать внешнюю силу[15], которая уже лишь на время усиливает позиции того или иного князя, но не вливается в саму структуру княжеской властной вертикали. Таким образом, утверждение тяжелой пехоты компенсировало с середины ХI в. внешний фактор и усилило позиции конституирующихся гражданских общин. Это привело к важнейшим социально-политическим изменениям. Не случайно, по наблюдению И.Я. Фроянова, «состязание князя и веча» заканчивается к середине ХII в. «победой земщины повсеместно»[16].

Таким образом, предание о призвании Рюрика с братьями легитимировало договорные отношения князя и народа в Древней Руси, право на «призвание князя». Народ цепко держался за эти права, стараясь противодействовать любым попыткам ограничения их со стороны князей. Показательны события в Южной Руси 1146–1147 гг. Киевский князь Всеволод Ольгович, предчувствуя скорую кончину, попытался оставить после себя брата Игоря, о чем и просил горожан. Однако операция «преемник» Ольговичам не удалась. Киевляне не захотели у князей «бытии акы в задничи» («быть как в наследстве») и позвали на княжение Изяслава Мстиславича. В 1147 г. Игорь, несмотря на монашеский постриг, был убит киевлянами[17] Могут возразить, что речь идет о Киеве, столице современной Украины[18]. Однако ситуация в других русских городах не отличалась кардинально. Когда, например, по смерти Андрея Боголюбского князья Ростиславичи и Юрьевичи попытались ослушаться волю городских общин, предприняв попытки договориться о вакантных княжеских столах за их «спинами», «слышавше Ростовци негодоваша о том». Ярополку Ростиславичу они сказали «поеди семо», а Михаилу Юрьевичу – «пожьди мало на Моськви»[19]. Напомню, что Ростово-Суздальская земля станет тем историческим ядром, на основе которого сформируется Московская Русь. О демократических традициях «севернорусских народоправств» и говорить не приходится[20].

Эта политическая система органически вытекала из характера общественного строя домонгольской Руси. По своим типологическим признакам древнерусское общество соответствовало той социальной организации, которую А.И. Неусыхин, применительно к западноевропейской истории, охарактеризовал как дофеодальную[21]. Социально-экономическая структура была достаточно проста: преобладание общинной собственности на землю (основное средство производства); социальная оппозиция свободный (полноправный) – несвободный (бесправный), при наличии промежуточной прослойки полусвободных (неполноправных) и различных переходных форм от свободы к несвободе и наоборот[22]). Этой системе соответствовала политическая надстройка: город государство[23].

Социальным стержнем общественно-политической и экономической организации городов-государств являлся свободный люд. Градация среди свободных (несмотря на имущественные различия и наличие аристократической прослойки) была выражена слабо. Все они, как правило, являлись собственниками (не важно на каком праве – родовом, общинном, семейном, народном)[24], представляли собой вооруженную силу (народное ополчение – «вои») и принимали непосредственное участие в управлении (народное собрание – вече)[25]. Фактически, по воззрениям того времени, понятия «народ» (люди), «войско» (вои), «земля» (государство), «власть» (вече) являлись тождественными[26]. Начало деструкции такого единства означало и начало деструкции дофеодальной системы в целом.

Стадиально русские земли Х – начала ХIII в. соответствуют «варварским королевствам» Западной Европы VI–VIII вв., но отличаются от них менее жесткой социальной стратифицированностью и большей демократичностью политической системы. Типологически в Х – начале ХIII в. Руси наиболее близки Норвегия и, особенно, Швеция. Однако при сходстве основных социально–экономических, политических и культурных предпосылок, непосредственный процесс феодализации в Восточной Европе проходил в иных условиях, чем на скандинавском полуострове. Иными были интенсивность и характер внешнего воздействия, географические и культурные факторы становления феодализма. Более того, по ряду типологических позиций Древняя Русь стоит особняком в Средневековой Европе.

Древнерусская цивилизация, городская в своей основе, ближе к цивилизации античной Греции эпохи архаики. На данное обстоятельство уже неоднократно обращалось внимание[27]. В частности исследователи отмечали типологическое сходство древнегреческих «полисов» и русских «земель» как разновидностей города-государства, для которых были характерны; «единство города и сельской округи»; республика, как эффективная форма «социально-политической организации»; яркая выраженность общинного быта; большая роль народного ополчения; наличие аристократической прослойки, поставлявшей политических лидеров; стремление более могущественных городов подчинить младшие и др. Сходной была и конечная судьба древнегреческих полисов и русских городов-государств: и те, и другие «прекратили свое историческое существование… в силу внешнего воздействия». Не остались без внимания исследователей и различия: 1) античный полис являлся суверенной гражданской общиной, основанной «на рабском труде иноплеменников», а город-государство на Руси – суверенной гражданской общиной, основанной на труде «свободных земледельцев и ремесленников»; 2) древнерусское общество было более архаичным, доклассовым, что обусловило больший демократизм общественных отношений[28].

Сказанное, в целом, справедливо. Однако имелось и другие различия, объясняемые разным уровнем развития правовой культуры и общества в целом, идеологическими и этнокультурными факторами. В отличие от античной Греции, в Древней Руси отсутствовала развитая и четкая правовая регламентация социально-политической сферы жизни общества. В частности, не было выработано четких представлений о разграничении полномочий различных ветвей и уровней власти, понятия о гражданстве[29]. Население свободно переходило из волости в волость, из города в город[30]. В этой связи возникает вопрос: становились ли такие новопоселенцы гражданами или считались изгоями? Если становились гражданами, то при каких условиях? Вводило ли владение недвижимостью на территории той или иной уличанской общины в состав общины? На последний вопрос, видимо, следует дать положительный ответ, поскольку в более позднее время человек, приобретая недвижимость с согласия общины, тем самым входил в общее тягло и становился общинником.

В то же время де-факто представления о гражданстве имели место. Хотя они и не были регламентированы в правовом порядке, однако нашли отражение в общественной и правовой практике Древней Руси. Например, существовала коллективная ответственность города за своих граждан[31]. В частности, за неоплаченный в чужом городе долг несла ответственность община, к которой принадлежал должник. Житель другой земли, как явствует из ст. 22 Новгородской Судной грамоты, не мог выступать послухом. В этом он приравнивался к холопу[32].

Такая правовая неупорядоченность могла объясняться не только большей архаичностью общественных отношений на Руси, но этнокультурными факторами, в том числе – особенностью славянского права.

Определенные сомнения вызывает и противопоставление так называемых дофеодальных и рабовладельческих обществ, характерное для историографии в целом. Такое представление восходит к устоявшемуся мнению об античных и древневосточных обществах как классовых, с естественным противостоянием двух основных антагонистических классов – рабов и рабовладельцев. Вместе с тем, даже при наличии существенных исключений, социальная структура таких общественных организмов: свободные-полусвободные-несвободные – однотипна дофеодальной. И, что более важно, в так называемых рабовладельческом и в дофеодальном обществах основная оппозиция шла по линии свободный – несвободный, берущей свое начало в древнейшей оппозиции свой – чужой. Фактически, решающим критерием в противопоставлении рабовладельческого и дофеодального общества является удельный вес рабского труда в общественном производстве. Но, во-первых, существует мнение, что роль рабов в производстве в древней Греции и древнем Риме преувеличена в историографии; во-вторых, если рабский труд действительно превалировал над трудом свободных, то это исключительный случай для древних обществ; в-третьих, почему античное общество, в таком случае, не может восприниматься как особый тип единой дофеодальной модели? Последнее замечание относится и к древневосточным обществам исторические, природно-климатические и этнические особенности которых не могли не сказаться на восточной вариации дофеодального строя. В-четвертых, даже при всей отмечаемой ограниченности внутренней эволюции дофеодальных обществ (свойственной, видимо, в той или иной мере для всех традиционных обществ), она, тем не менее, как и другие общественные организмы, должна была проходить через раннюю, зрелую и высшую стадию организации системы, если только не прерывалась на ранних этапах. Не являются ли дофеодальные общества, описанные А.И. Неусыхиным и А.Я. Гуревичем, именно ранними стадиями данной социальной системы? Системы, возможность эволюции которой «была чрезвычайно ограничена»[33]. Это касается и скандинавских обществ[34], и Древней Руси[35] и, античной цивилизации. Так, «радикальность в разрыве европейского общества с традициями античного мира» находилась «в прямой зависимости от завоевательских успехов и интенсивности проникновения варваров – германцев и славян на территорию Римской империи»[36]. Думается, что в ходе этого движения и внедрения в ткань романизированного мира была задана тенденция разрушения варварских дофеодальных начал, сила которой зависела от степени воздействия на них римских традиций. Не останавливаясь на проблеме «романо-варварского» синтеза, отмечу, что влияние этого начала, в итоге, доходило (посредством примера, образца – с одной стороны и внешней угрозы – с другой), до самых отдаленных окраин славяно-германского мира. При всей самобытности[37] развития, например, Швеции, Норвегии и Руси, необходимо учитывать значительную вовлеченность их, особенно первых двух, в европейскую политику, в известной мере – экономику, влияние христианства (особенно католицизма), технологические и иные заимствования. Для Руси относительная «самобытность» была прервана монголо-татарским нашествием и установлением ига[38]. Таким образом «самобытность» была придавлена мощным импульсом новых социально-экономических и политических реалий, определяемых ордынским и производным от него факторами, что усилило различия в развитии Руси и других европейских стран.

«Нашествие Батыево ниспровергло Россию»[39]. «Древнерусская цивилизация погибла под ударами полчищ Батыя и его продолжателей. По масштабам тех времен это была катастрофа всемирного значения»[40]. Эти емкие и образные фразы двух известных русских историков, как бы перекликаясь через столетия, весьма точно отражают суть событий, разделивших историю Руси на «до» и «после». Конечно, «адвокаты» Батыя и Орды, по традиции, спишут эти характеристики на «эмоции», что они упорно проделывают в отношении дошедших до нас красноречивых свидетельств современников тех событий и русских, и иностранных. Однако и объективные данные археологии, не подверженные эмоциям, представляют страшную картину всеобщего разрушения.

Более двух третей древнерусских городов были разгромлены завоевателями. «Почти треть из них так и не смогли преодолеть последствия нашествия. Было уничтожено большинство крепостей и волостных центров, множество погостов и феодальных замков. Лишь на 304 (25%) поселениях этого типа жизнь продолжалась в ХIV в.»[41]. Массовая гибель постигла и неукрепленные поселения. Например, из 135 вятичских сельских поселений домонгольского времени в ХIV в. оставалось только 26[42]. В московском регионе, «на пути следования монголо-татарских полчищ, а также на левобережье р.Оки, которое было объектом притязания Ордынцев постоянно», 44 из 52 селищ (84,6%) прекратили свое существование в ХШ в. В целом же в Московской земле в ХIV в. жизнь продолжалась на 44,5% селений «возникших в домонгольский период. Это в основном поселения … на нетранзитных реках»[43], т.е. – расположенные в глуши.

Естественно, не все поселения, прекратившие жизнь в ХIII в. были разрушены ордами Батыя и его преемников. Часть пришлась и на междоусобные войны, и на других противников – как следствие общего ослабления экономического, военного и внешнеполитического положения русских земель. Однако это ослабления и являлось следствием «татарского» фактора. Показательна здесь судьба Смоленской земли, которая не являлась прямой жертвой нашествия. Однако она попала под иго, вынуждена была принимать ханских баскаков и чиновников, участвовать в организуемых Ордой военных походах[44]. Здесь «из 30 селищ, возникших в VIII–IX вв., до ХV в. дожили 12». Показательно, что «на 14 жизнь прекратилась в ХIII в. и только 4 оказались заброшенными к ХI в.». Из основаных в ХI–ХIII вв. 73 поселений, только на 42 продолжалась жизнь в ХIV–ХV вв.[45].

О том, что именно монгольское нашествие и последствия ордынской политики привели к таким результатам, об экстраординарности «татарского» фактора для судеб Русских земель, свидетельствует и динамика гибели городищ в домонгольское время. Из 242 изученных археологами ранних древнерусских укрепленных поселений 37(15,3%) не дожили до середины ХII в. Из них большинство (24) прекратили существование к началу ХI в. «Гибель большинства из них на рубеже Х–ХI вв. объясняется не только ударами кочевников, но и становлением единого государства Руси[46]. Такая кричащая разница с данными ХIII в. свидетельствует о том, что монголо-татарское нашествие отнюдь не «напоминало» по своим последствиям прежние набеги степняков (печенегов, половцев), а ордынское иго не являлось продолжением традиционных отношений Руси с кочевниками. Не меняют кардинальным образом восприятия ситуации и имеющиеся в науке предположения о том, что «материальные и природные ресурсы, послужившие основой для стремительного подъема Древней Руси в X–XII вв., к XIII в. оказались во многом исчерпаны, а стереотипы хозяйствования и социальные механизмы, ранее обеспечивавшие рост, потеряли свою эффективность»[47]. Кризис, если он имел место в действительности[48], мог замедлить развитие Руси, способствовать ослаблению ее обороноспособности и т.п., но не мог, подобно Батыеву нашествию и игу, привести к цивилизационной катастрофе.

Таким образом, Батыев погром нанес сокрушительный удар по производительным силам и демографическому потенциалу страны. Повторяющиеся набеги[49], ордынский «выход» и дань «кровью» отнюдь не благоприятствовали их восстановлению. Тяжелым ударом для Руси явилось пресечение многих традиционных внешнеэкономических и политических связей, нарастание изоляционистских явлений в отношениях с иностранными государствами и между самими русскими землями. Отмеченные обстоятельства изменили постепенно основной вектор социально-экономического, политического и культурного развития Руси. Они же послужили основной причиной разрыва единой исторической судьбы русских земель, способствовали распаду древнерусской народности. Ядром будущей России стала Северо-Восточная Русь, которая подверглась наиболее сильному ордынскому влиянию.

Уничтожение городов, крепостей и большинства волостных центров не только подорвало всю административно-территориальную систему Руси[50]. Оно подорвало саму общественно-политическую структуру, нанесло удар по всей системе социальных связей. Особенно важные последствия имело разрушение вертикали общинных связей, определявших весь строй жизни древнерусских земель[51]. Происходила трансформация общинных структур и на «горизонтальном», низовом уровне.

В домонгольской Руси доминировали большие и неразделенные семьи[52], объединявшиеся в первичные общины – «верви». Из различных точек зрения на последнюю[53], наиболее соответствует источникам мнение, что «вервная организация – учреждение, коренящееся в обычаях»[54]: одни, например, видели в ней патронимию[55], другие – соседско-большесемейную общину[56], третьи –осколок рода, включенный в соседскую общину[57]… Термин «вервь» происходит от слова «веревка» и первоначально, видимо, обозначал группу родственников. Ведь по славянской мифологии, помимо прочего, «образ веревки… обозначает и переплетенность поколений, когда-то живших и ныне живущих»[58].

Для понимания сущности верви важно определить занимаемую ею территорию. Сопоставление свидетельств Русской Правды и данных археологии позволяет предполагать, что вервь занимала, обычно, одно поселение. Средняя дворность поселений составляла примерно 3–9 дворов, а средняя населенность колебалась от 15 до 50 человек[59]. Видимо, здесь проживало несколько родственных больших или малых семей, обладавших общей (вервной) собственностью на пахотные земли, пустоши, воды и леса, определявшие границы владения верви. Верви составляли более крупные объединения – «миры», соответствовавшие гнезду поселений с главным общинным центром (погостом?). Этим, наверное, объясняется то обстоятельство, что при незнании преступника виновного ищут среди членов верви (ст. 3–4, 70 ПП), однако украденные вещи находят в «миру» (ст. 13 КП), либо в городе (ст.34 ПП). След также гонят не по верви, а к селу (ст.77 ПП). Это и понятно, поскольку имущественные преступления вряд ли могли совершаться среди односельчан – членов родственных семей[60]. К тому же, в таком случае виновный был бы быстро обнаружен и вервь сама разобралась с ним[61]. В условиях вервной собственности не могло быть нарушений межи, прав лова и т.п. в рамках верви. Поэтому при краже находят украденное в миру (у членов других вервей), при нарушении «знамений» и т.п. – подозревают членов соседней верви.

Наличие одно-двухдворных поселений может свидетельствовать либо об отделении семей от верви, либо о выделах в рамках верви, либо о внедрении чужаков, разрушавших, в перспективе, вервную организацию. Вполне возможно, что территория мира была поделена между вервями и чужаки подселялись к вервям. Отсюда могла появиться и ст.8 ПП о невложении в дикую виру.

Эта социальная система была подорвана монголо-татарским нашествием и катализированным им процессом феодализации, в т.ч. ростом вотчин, на что в свое время справедливо указывал И.Я.Фроянов. Более того, сама система крестьянских переходов, зародившаяся как спорадическое явление во второй половине ХIII и распространившаяся в ХIV и, особенно, ХV вв., могла развиваться лишь в условиях соседской общины, а не верви[62].

Конечно, и большую семью, и подобие вервной организации, можно найти и в более позднее время, но это уже обломки прежнего института либо, что касается большой семьи, дожившей до ХIХ в., явления вторичного порядка. Тенденция развития в указанном направлении была задана и восторжествовала, видимо, к ХV в.

Важную роль в этих процессах сыграли массовая гибель и миграция населения, уходящего в безопасные районы. Изменилась и сеть расселения: «почти полностью преобладала починковая колонизация, для которой характерны малодворные новые поселения 1–3 двора)»[63]. При этом «деревня застывала в своих размерах», даже при наличии свободных мест. Не только новые поселенцы предпочитали селиться в новых деревнях, но «родственники и даже сыновья» стремились уйти на новые земли[64]. Возможно, здесь отражен процесс распада большой семьи на малые, которые, по крайней мере, уже в ХVI в. доминировали у великоруссов[65].

Сходные процессы протекали и на территории современной Украины. Как показывают накопленные на данный момент материалы, динамика дворности поселений была следующей: «…С VIII в. число крупных селищ увеличивается, а в XIII в. значительные по размерам поселения уступают место трудноуловимым заимкам, починкам, хуторам»[66]. Конечно, здесь не только процессы внешние, но и внутренние, связанные с изменением системы социальной организации: распадом больших семей, формированием аллодиальной собственности, усилением фискальной и феодальной эксплуатации населения и т.п. Но ведь и эти социальные процессы тоже в немалой степени были опосредованы «татарским» фактором.

В источниках ХIV–ХVII вв. фигурируют сложные черносотенные общины – волости, которые, «вероятнее всего, подразделялись на меньшие административные единицы»[67]. По-видимому, низовые общины (об этом свидетельствует и сравнительно-исторический и более поздний русский материал) совпадали с поселениями. В этом плане интересно распространение с ХIV в. слова «деревня». С этого же, приблизительно, времени употребляется и термин «крестьянин». Их появление взаимосвязано. Терминология отражает известные социальные процессы, связанные с формированием крестьянства как класса, замкнутого в определенной сфере производства, и с трансформацией прежних традиционных коллективов типа верви. Слово «деревня», как известно, имело несколько значений и первоначально означало владение одного хозяйственного коллектива[68]. Более того, слово «деревня» – однокоренное со словами «одерень», «дерноватый» и т.д. «выражающими вечность владения землей, людьми, имуществом»[69]. Если добавить к этому широкие права распоряжения своими землями и угодьями у черносошных крестьян[70], то нельзя ли предположить, что распространение термина «деревня» связано с возникновением нового типа общины с аллодиальной поземельной собственностью отдельных семей[71] (тогда как в прежней общине, типа верви, она являлась собственностью коллектива родственных семей?).

Втягивание черносошных общин в орбиту вотчинного и поместного землевладения не приводило к уничтожению общины как таковой, но трансформировало ее применительно к новым социальным и правовым условиям. В средней полосе России этот процесс завершился в первой половине ХVI в. К этому же времени (конец ХV–ХVI в.) относится, вероятно и складывание здесь земельно-регулярного типа общины[72].

Что касается социальной сущности черносошной общины, сохранявшейся на окраинах страны, то она имела феодальную природу не в силу мнимой верховной собственности государства на ее земли[73], а в силу включенности в систему феодальных связей все более определявших, по мере развития феодализма, жизнь русского общества. Само разрушение соседско-большесемейной общины и формирование низовых общин по типу западноевропейской марки, свидетельствовало о процессе феодализации. Ведь община типа марки являлась не архаизмом, а «естественным и закономерным продуктом средневекового развития с присущим ему всеобщим корпаративизмом»[74].

Существенные сдвиги в рассматриваемое время происходят в отношении собственности. В домонгольский период экономическое положение большинства сельских производственных коллективов свободного люда было достаточно устойчивым. Этому способствовало преобладание больших семей, объединявшихся в общины-верви, наличие больших массивов свободных земель – резерва расширения хозяйственной деятельности. Высокий социальный статус и психологическое состояние массы свободного населения были стабильны, что подкреплялось большой ролью земской военной организации (народного ополчения), имевшей реальные рычаги влияния на власть и, фактически, являвшейся высшим носителем власти. Сильные пережитки первобытной коллективной психологии и особые черты ментальности дофеодального общества выработали своеобразный кодекс поведения свободного человека, по которому, в числе прочего, несовместимым со статусом свободного считалось поступление в услужение частным лицам[75]. Поэтому, как справедливо заметил в свое время М.С.Грушевский, крупное хозяйство тогда можно было развивать «только трудом несвободных и полусвободных»[76]. Не случайно в тех социальных и экономических условиях разорившиеся свободные попадали в рабскую и полурабскую зависимость, а крупные землевладельцы, соответсвенно, тяготели к традиционным рабским и производным от них формам эксплуатации, в том числе закабаления свободного люда (холопство, закупничество и т.п.). Это обусловливалось также: 1) обильным поступлением рабов с театров военных действий; 2) немногочисленностью вотчин и ориентированностью социальных верхов на внеземельные доходы; 3) зависимостью положения знатного человека в обществе от расположения к нему сограждан, поскольку «верхи» являлись членами общин и не составляли еще единого, осознавшего общие интересы, сословия[77]. Как бы там ни было, процесс феодализации в отношениях собственности[78], сопровождавшийся ограничением имущественных прав основной массы свободного люда, не мог сколько-нибудь заметно развиваться ни по пути поглощения традиционных форм собственности собственностью отдельных лиц, учреждений, корпораций и т.п., ни по пути распространения на них прав собственности верховной власти, имевшей общинный характер и функционировавшей во многоуровневой системе общинных связей.

Военные погромы, массовые миграции и гибель населения, разрыв прежних социальных и экономических связей, тяжелый ордынский выход подорвали экономическую устойчивость свободных хозяйств, привели к появлению значительной прослойки малоимущего люда. Разоренные войной, потерявшие кров, родных и все благосостояние люди бежали вглубь Руси и, зачастую, не могли возобновить производственную деятельность на новом месте без посторонней помощи. Чтобы выжить, они вынуждены были идти в кабалу. Особое место в разорении и закабалении свободного люда занимал ордынский выход. И не только в том плане, что он изнурял финансовый потенциал страны, и без того подорванный, еще более усугубляя экономическую неустойчивость основных масс населения. Неспособность выплатить свою долю вынуждала несостоятельных плательщиков обращаться к заимодавцам. Таким образом, «монгольское завоевание содействовало дальнейшему ростовщичеству на Руси»[79], способствуя, с одной стороны, втягиванию в кабалу широких слоев населения, а с другой – укреплению прослойки ростовщиков наживавшихся на народном горе и, объективно, заинтересованных в сохранении ига. Эти условия создавали благоприятные возможности для вотчинников, посредством различных «льгот» и отсрочек, привлекать к себе крестьян из свободных общин.

Установление ига «сопровождалось введением воинской повинности в пользу захватчиков, которое должны были исполнять князья и все свободные люди», что «обескровливало русских, усугубляя… демографический кризис»[80] и также негативно влияло на экономическое состояние страны и населения.

Другим важным следствием отмеченных изменений стало истощение традиционных источников доходов знати, благоденствовавшей прежде за счет перераспределения государственных сборов («кормления» для бояр, десятины для церкви и т.п.)[81]. Сокращение государственных доходов вследствие демографического и экономического кризиса, выплаты дани в орду резко сократило, соответственно, ту часть, которая раньше перераспределялась между светской знатью и духовенством. В попытке хотя бы частично восполнить потери они занялись ростовщичеством, но, самое главное, обратились в массе своей к земле. «К середине ХIV в. создание вотчинной системы – свершившийся факт»[82]. Со второй половины ХIV в. впереди этого процесса шли монастыри, чему способствовало, не в малой степени, введение общежительного устава на смену келиотскому[83]. Тем не менее феодальное землевладение далеко не сразу кардинально потеснило свободные общины, преобладавшие на Руси вплоть до ХVI в.[84] Только с конца ХV в., когда появляется поместье, ликвидация свободного крестьянина общинника, мелкого собственника принимает массовый характер.

Появление большой прослойки малоимущего люда на одном общественном полюсе, рост крупного землевладения – на другом, наложились и дали с течением времени эффект феодализма в социально-экономической сфере жизни общества.

В месте с тем, на Руси основные процессы феодализации шли не столько по линии трансформации отношений собственности, сколько по линии сложения политической системы феодализма и понижения социального статуса основной массы свободного люда, сопровождавшейся формированием социальной структуры феодального общества. Опережающими темпами шло сложение политической системы феодализма, определявшей во многом остальные процессы.

В домонгольской Руси наблюдалось, в известной степени, синхронное развитие социально-экономических, политических и культурных процессов. Дофеодальной ступени развития общества, основанного на общинных связях, соответствовала политическая надстройка в виде города-государства[85]. М<

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: