Наука — это служение жизни и сражение со смертью. Тезис о том, что наука ни с чем не борется, а только ищет истину, глубоко ложен. Великая наука никогда такой не была.

Мост через пропасть

Четвертый этаж (окончание)

Доклад на Летней школе движения «Суть времени». Александровское, 11 июля 2016 года

Метафизическая война

Сергей Кургинян, 3 августа 2016 г.

опубликовано в №189 от 3 августа 2016 г.

XXVI

Каждый раз, когда пытаешься обсудить масштаб катастрофы и пути выхода из нее, наталкиваешься на одно и то же обстоятельство. Слишком многие, в том числе и из тех, кто сильно переживает происходящее, не хотят понять, какой вполне конкретный, вполне практический ужас кроется за словосочетанием «катастрофа смысла». Людям все-таки кажется, что ядерная война, Чернобыль, экологические катастрофы — это действительно серьезно. Даже финансовый дефолт тоже серьезен, потому что конкретно разоряет людей, а это не шутки — быть разоренными в буржуазной стране. А катастрофа смысла — это, конечно, очень мрачная, обидная и даже опасная вещь. Но это не ковровые бомбардировки эпохи Великой Отечественной войны и даже не донбасские ужасы.

На самом деле катастрофа смысла очень практична. Конечно, страшно потерять сбережения. Но если ты обладаешь смыслами и другие ими обладают, то вы сплотитесь, сожметесь, уплотнитесь, сдадите квартиру, сделаете что-нибудь еще, придумаете работу, вы не озлобитесь, не запаникуете, не впадете в паралич, не пуститесь в какие-нибудь совсем губительные авантюры, вы не полезете в петлю, не заболеете окончательно гибельным образом. Главное — вы не сломаетесь, обладая смыслами, и не окажетесь в одиночестве. А если вы не сломаетесь и не окажетесь в одиночестве, то вы выстоите. Вы даже мобилизуетесь больше. Поэтому беда, возможно, откроет для вас новые возможности. Но всё это потому, что у вас есть смыслы, а если у вас их нет, то все ваши конкретные действия будут действиями сломленных или надломленных людей. А такие действия всегда контрпродуктивны. И даже малая неприятность окажется в этих условиях непереносимой.

Очень важно понять, что катастрофа смыслов (а нынешняя молодежь сформировалась в условиях смыслокатастрофы) — это на практике самая страшная из всех возможных катастроф. Она не должна обсуждаться с высоты птичьего полета. Под каким практическим, приземленным даже углом зрения это ни рассматривай, всё равно правильный взгляд обнаружит практическую ужасность именно такой катастрофы и ее способность порождать бесконечные чудовищные практические последствия.

Если смыслокатастрофа происходит, исчезает личность, исчезают общности и исчезает стойкость. Такие исчезновения порождают и не могут не породить множественных конкретных губительнейших последствий. А также определенной травмированности этими последствиями, да и самой смыслокатастрофой.

Повторяю, все, кто начинают ее оценивать, инстинктивно или по неразумию снижают ее губительность в сотни, а то и тысячи раз. И тут хотите — читайте Франкла с его смыслокатастрофами, а хотите — просто берите голову в руки и открывайте глаза. Я описал только несколько последствий смыслокатастрофы для молодежи, которую в такой катастрофизм окунули. И поймите, что радиационный лучевой удар практически менее страшен, чем потеря смыслов, разрушающая все конкретные ткани бытия.

Когда меня спрашивают, почему имеющийся красный след таков, каков он есть, и почему этот след не создает вокруг себя полей особого притяжения, не создает мощной периферии, состоящей из тех, кто обладает хотя бы размытыми неосоветскими предпочтениями, я отвечаю: «При таких повреждениях, которые организовал враг, этого следа не должно было возникнуть вообще. Он должен был быстро распасться и уж ни в коем случае не наращивать качество».

Так что произошедшее — это рукотворное чудо. Наше общее чудо. Но нельзя же закрывать глаза на то, что повреждения существуют. И что превращение описанных мной простейших регистраций импульса, простейших реакций на этот импульс — в то, что должен выдавать на-гора настоящий борец с огромной бедой, — это нечто почти невозможное.

 

XXVII

И пока это почти невозможное каким-то страстным коллективным усилием не будет осуществлено, не произойдет главного — искупления. А ведь именно оно должно произойти для того, чтобы началось возрождение страны. Или, точнее, воскресение страны и общества. Потому что сейчас налицо особое смертное существование и того, и другого — существование, прекрасно описанное в начале XX века замечательным русским поэтом Андреем Белым. Стихотворение это называется «Веселье на Руси». Оно написано в 1906 году.

 

Как несли за флягой флягу —
Пили огненную влагу.

Д’накачался —
Я.
Д’наплясался —
Я.

Дьякон, писарь, поп, дьячок
Повалили на лужок.

Эх —
Людям грех!
Эх — курам смех!

Трепаком-паком размашисто пошли: —
Трепаком, душа, ходи-валяй-вали:

Трепака да на лугах,
Да на межах, да во лесах —

Да обрабатывай!

По дороге ноги-ноженьки туды-сюды пошли,
Да по дороженьке вали-вали-вали —

Да притопатывай!

Что там думать, что там ждать:
Дунуть, плюнуть — наплевать:
Наплевать да растоптать:
Веселиться, пить да жрать.

Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!

Дьякон пляшет —
— Дьякон, дьякон —
Рясой машет —
— Дьякон, дьякон —
Что такое, дьякон, смерть?

— «Что такое? То и это:
Носом — в лужу, пяткой — в твердь...»

..............

Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь —

Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.

Бирюзовою волною
Нежит твердь.

Над страной моей родною
Встала Смерть.

 

В 1906 году Андрей Белый, обладая необходимыми метафизическими датчиками, ощутил, что над страной стоит некое метафизическое существо под названием смерть Родины, а может быть, и смерть человечества.

В 1917 году худо-бедно удалось изгнать смерть или, по крайней мере, удалось отсрочить ее пришествие. После 1991 года это второе пришествие наступило. Может быть, оно и не второе, а третье или не третье, а четвертое. Важно не это.

Важно то, что смерть сама собой не отступает. Ее изгоняют пассионарии, решившие спасти Родину. И способные на нужный в ту или иную эпоху тип подвига. Тип подвига зависит от того, в каком обличье приходит смерть. Иногда она приходит в простейшем обличье гитлеровского захватчика, а иногда — в обличье гораздо более сложном. Сейчас она пришла в родную страну в невероятно сложном обличье. А страна не готова к этому приходу более, чем когда бы то ни было.

Кроме того, пассионариев удалось действительно сильно повыбить. А состояние четвертого этажа у многих из них таково, что они — и низкий им поклон за это — могут просто откликнуться на простое. Еще раз подчеркну, что если бы этого отклика не было, то всё было бы уже проиграно, но если им всё ограничится, то всё будет проиграно.

Необходимое действие, способное это предотвратить, относится к разряду почти невозможного. Но поскольку без такого действия перестройка-1 рано или поздно обернется тем или иным вариантом перестройки-2, необходимо обсудить, во-первых, чем же, с практической точки зрения, является это невозможное. И, во-вторых, каковы преграды на пути его реализации. Каковы они, эти реальные преграды, придающие необходимому действию статус действия почти невозможного?

Отвечать на этот вопрос я буду сообразно его сложности и масштабности. При этом моя задача состоит в том, чтобы в итоге этот ответ был практически ценным.

 

 

XXVIII

Через века и тысячелетия красной нитью проходит несколько фундаментальных полемик по вопросу о том, что такое человек. Одна из них строится вокруг вопроса о том, задаваем ли человек полностью внешними факторами или он всё же является существом, имеющим внутри себя нечто, способное сопротивляться воздействию внешних факторов, то есть существом, в большой степени задаваемым факторами внутренними.

Итак, задается ли человек полностью внешними влияниями? Повторяю, что в зависимости от того, так это или не так, по-разному надо отвечать на главный вопрос: «Что такое человек?» А в зависимости от ответа на этот вопрос надо по-разному отвечать на вопрос о том, можно ли совершить то, что необходимо и почти невозможно, а также на вопрос о том, как это осуществить.

Хочу обратить внимание собравшихся на то, что мыслители, которые на протяжении тысячелетий — да-да, буквально тысячелетий! — говорили, что человек задается внешними влияниями не полностью, не утверждали, что он этими внешними влияниями вообще никак не задается. Они говорили только, что он внешними влияниями задается не до конца. А те, кто с этими мыслителями спорил, отвечали: «Нет, до конца, до конца! Нет в человеке ничего собственно человеческого, задаваемого чем-либо, кроме внешних влияний».

Такой фундаментальный спор называют иногда спором по поводу чистого листа. Но если я просто скажу, что хочу рассмотреть спор по поводу чистого листа, и начну называть имена спорящих, то может возникнуть ситуация определенной растерянности, сопровождающаяся попытками быстро заглянуть в интернет.

Поскольку для большинства собравшихся и эти имена, и сама концепция чистого листа, по латыни именуемого tabula rasa, не являются чем-то знакомым и понятным, постольку взятие всего этого в виде стартового пункта обсуждения — ошибочно. Но почему вообще надо, наряду с политикой как таковой, обсуждать подобные сложные темы?

Потому что у этих сложных тем есть, скажем образно, интеллектуальные и политические дети, внуки и правнуки. То есть сугубо практические политические темы, полностью зависимые от сложных тем, непонимание которых делает политика стратегически беспомощным. Для преодоления этой стратегической беспомощности нужно сочетать обсуждение каких-то практических политических вопросов с вопросами общего характера. Повторяю, это нужно именно сочетать, а не отрывать одно от другого.

Кое-какие практические, собственно политические или политико-метафизические вопросы я уже обсудил. Теперь хотелось бы обсудить общие идеи, отчасти порождающие как эти вопросы, так и неполную эффективность ответов «Сути времени» на предельно конкретные вызовы. Так что я не буду заниматься общими идеями как таковыми. Я достаточно быстро выйду на их прикладное значение.

 

XXIX

Что же касается общих идей, которые связаны с вопросом о степени заданности человека внешними воздействиями и обстоятельствами, то их обсуждение мне придется начать с кратких биографических сведений. Это необходимо сделать, исходя из принципиальных соображений, относящихся к тому, что можно назвать объемом и глубиной обсуждаемого содержания. Но это вдвойне необходимо сделать, поскольку в современном мире вообще и на наших школах в частности отсутствие сообщаемых биографических сведений при назывании очень многих известных имен вызывает растерянность, очень напоминающую ту, с которой герой фильма «Чапаев» реагирует на упоминание об Александре Македонском: «Кто такой? Почему не знаю?»

Напомню собравшимся, что именно порождает эту реакцию Чапаева.

Приехавший к Чапаеву комиссар Фурманов начинает перечить народному герою Чапаеву. Чапаев реагирует на это крайне негативно и даже угрожает застрелить комиссара Фурманова. Обнаружив, что у него под рукой нет револьвера, Чапаев, чтобы разрядиться, разбивает табуретку. Фурманов, реагируя на это, говорит Чапаеву: «Александр Македонский тоже был великий полководец. А зачем же табуретки ломать?»

 

Предлагаю собравшимся вдуматься в ситуацию, которая не так проста, как кажется, и имеет самое прямое отношение к современности вообще и к нашему движению в частности.

Фурманов произносит эту фразу про Александра Македонского (являющуюся цитатой из комедии Н. Гоголя «Ревизор»), потому что для него «Ревизор» Гоголя вообще и крылатая фраза Городничего об Александре Македонском — это очевидные, сами собой разумеющиеся культурные единицы. Но это единицы культуры Фурманова — культуры разночинной интеллигенции царской империи. Это чуть ли не крылатая фраза для определенных, достаточно широких слоев населения. Но не для того слоя, к которому принадлежал Чапаев. Позже, когда такие, как Чапаев, победят в Гражданской войне и начнут строить новую жизнь, в советской школе снова будут проходить «Ревизора» Гоголя, еще более активно, чем в досоветский период. И фраза Городничего про Александра Македонского станет совсем расхожей. Она станет несомненной культурной единицей фактически для всего советского общества.

А теперь мы живем в постсоветском обществе. Может быть, в школе и проходят «Ревизора». Но я совершенно не уверен, что даже для всех собравшихся в этом зале, в основном учившихся в лихие девяностые годы, эта фраза Городничего является несомненной культурной единицей. Как и «Ревизор» в целом. Поэтому я напомню собравшимся тот великолепный эпизод из «Ревизора», в котором Городничий говорит про некие обнаруженные им перегибы в поведении учителя истории, преподающего в местной гимназии.

«Городничий. То же я должен вам заметить и об учителе по исторической части. Он ученая голова — это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и что есть силы хвать стулом об пол. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне».

Смотритель училищ Лука Лукич пытается защитить своего подчиненного, которого критикует Городничий.

«Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже замечал. Говорит: «Как хотите, для науки я жизни не пощажу».

«Городничий (внутренне сочувствуя Луке Лукичу — С.Е.). Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный человек либо пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси».

Повторяю, советский зритель, смот­ревший фильм «Чапаев», проходил на уроках литературы «Ревизора» Гоголя. И для него фраза «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» была несомненной единицей его культуры. Чем-то типа крылатого выражения. Он мог забыть многое в «Ревизоре» — например, про «неизъяснимый закон судеб», — но эту фразу он помнил. И он знал, что почти все советские люди ее помнят.

Соответственно, он с пониманием относился и к литературной некомпетентности Чапаева, и к яркости реакции Чапаева на что-то для него непонятное, но важное. В постсоветском обществе всё это не гарантировано. И при просмотре фильма «Чапаев» у постсоветской молодежи, яростно защищающей советское, но уже пораженной декультурацией и не знающей или не помнящей «Ревизора», вполне может возникнуть вопрос: «А с чего это Фурманов начал говорить об Александре Македонском? Да еще и тему сломанной табуретки ввел в оборот в связи с таким разговором?»

Вот что такое декультурация, осуществленная за последние 25 лет. Она есть мощнейший вызов, на который надо ответить. И этих вызовов много. Десоциализация... Эмоциональная депривация (то есть неспособность к глубокому и убедительному выражению содержательных эмоций)... Глубокая непреодоленная травма, порожденная полным осознанием смертности в условиях дефицита крупных общественно значимых смыслов жизни... Сам этот смыслодефицит, который можно назвать «делогосизацией» (логос — это смысл)...

Но вернемся к фильму «Чапаев». Услышав про Александра Македонского, Чапаев, который не читал «Ревизора» Гоголя, реагирует так:

 

«Чапаев. Македонский? Полководец? Кто такой, почему не знаю? Я всех великих полководцев знаю. Гарибальди. Наполеон. Суворов. А этот как... Македонский? Кто такой? Почему не знаю?»

Фурманов отвечает: «Ну, его мало кто знает. Он жил две тысячи лет назад».

Чапаев на это: «Да, ты-то вот знаешь, и я знать должен».

Чапаев, успокоившись, начинает петь песню «Ты моряк, красивый сам собою».

Фурманов, пользуясь случаем, говорит ему о том, что давно уже накипело: «Слушай, ты, моряк, красивый само собою... Ты бы подтянулся что ли, малость? Ходишь вечно в таком затрапезном виде. («В затрапезном виде» — это как когда у нас на школе на лекции ходят в шортах. — С.Е.) А ты ведь теперь командир регулярной Красной Армии. Должен бойцам пример давать».

«Чапаев (возвращаясь к теме Александра Македонского, которая запала ему в душу — С.Е.). Что ж твой Александр Македонский в белых перчатках воевал, да?

Фурманов. Но и не ходил как босяк!

Чапаев. А ты почем знаешь? Это две тысячи лет назад было. Гляди у меня...»

 

Я потратил время на этот сложно построенный экскурс в культуру, во-первых, для того, чтобы показать, как трудно почитателям советского, живущим в постсоветскую эпоху в условиях декультурации, понимать содержание великих советских фильмов. И, во-вторых, для того, чтобы ввести в оборот крылатое когда-то выражение «Кто такой, почему не знаю?»

Если я сейчас, обсуждая неочевидные общие идеи, начну оперировать именами, столь же незнакомыми современным постсоветским почитателям советскости, сколь незнакомо было Чапаеву имя Александра Македонского, то часть слушателей спросит меня: «Кто такие, почему не знаем?» Поэтому я должен сначала сообщить, кто такие те, чьими идеями я намерен развернуто оперировать.

Но даже если эти имена знакомы части собравшихся, всё равно для объемности и глубины изложения надо еще раз обсудить не просто то, кто такие — обладатели этих имен, но и каково их всемирно-историческое значение.

 

XXX

Итак, когда говорят о человеке как о сумме внешних влияний или как о чистом листе (tabula rasa), на котором эти внешние влияния пишут текст, задавая этим полностью человеческую личность, то ссылаются на авторитет великого британского философа и педагога XVII века Джона Локка (рис. 17).

 

Дабы ни у кого не возникло вопроса «Кто такой, почему не знаю?», сообщаю необходимые сведения. Джон Локк родился в 1632 году и умер в 1704-м.

С момента, когда Локк сформулировал свои основные философские и педагогические идеи, прошло более 350 лет. Но идеи Локка вообще и его идеи о tabula rasa в первую очередь до сих пор востребованы. И более того, именно опираясь на эти идеи, мир двигают в том направлении, которое нам представляется пагубным, детей учат определенным образом, людей воспитывают и формируют опять-таки определенным образом. Так что Локк умер, а идеи его живы и влияют на то, как именно реализуется сегодня проект под названием «Человек».

Джон Локк поступил в знаменитую британскую Вестминстерскую школу в 1646 году и окончил ее в 1652-м. Уже во время учебы в школе он проявил выдающиеся способности, считался одним из лучших учеников.

Сразу же после окончания Вестминстерской школы Джон Локк, имея превосходный аттестат, поступает в Оксфордский университет. В 1656 году Локк получает степень бакалавра Оксфордского университета, а в 1658-м — степень магистра этого университета.

Начиная с 1667 года, Локк прочнейшим образом связывает свою человеческую, научную и политическую судьбу с известным британским аристократом лордом Энтони Эшли-Купером, ставшим впоследствии графом Шефтсбери.

Лорд Эшли весьма специфически себя вел в ходе Английской буржуазной революции. Он перешел из лагеря сторонников Карла I Стюарта в лагерь сторонников парламента, казнившего этого британского государя, потом вместе с Монком способствовал реставрации Стюартов, при Карле II был лордом-канцлером, затем опять перешел в оппозицию.

Каждая великая буржуазная революция рано или поздно кончается постреволюционной диктатурой. При этом постреволюционный диктатор тем или иным способом оформляет результаты революции, не отказываясь от ее основных завоеваний. Во Франции роль постреволюционного диктатора сыграл Наполеон Бонапарт, в Британии, где революция произошла на полтора столетия раньше, эту же роль, но по-другому, сыграл знаменитый Оливер Кромвель, который сначала был революционным вождем, потом стал постреволюционным диктатором (лордом-протектором). При Оливере Кромвеле лорд Эшли входит в число парламентских оппозиционеров, оказывавших Кромвелю сдержанное противодействие. После смерти Кромвеля Эшли вместе с политическим наследником Кромвеля генералом Джорджем Монком (1608–1670) содействует реставрации Стюартов.

После реставрации лорд Эшли делает стремительную карьеру. Он становится одним из главных судей, разбиравшихся со злодейскими для Стюартов революционными событиями вообще и с казнью короля Карла I в частности, после этого возводится в звание пэра, назначается канцлером казначейства, затем — лордом-канцлером.

Эшли входит в пятерку членов тайного совета, так называемого «министерства КАБАЛь» (CABAL — аббревиатура, составленная из первых букв титулов составлявших группу министров) или министерства Интриги («cabal» по-английски значит «интрига, заговор»). Задача министерства — вернуть в Британию феодальный абсолютизм, сведя к нулю завоевания английской буржуазной революции.

Решение этой задачи натолкнулось на широкое противодействие со стороны разных слоев тогдашнего британского общества. На улицах Лондона и других городов распевали песню: «Как может государство процветать, когда им управляют эти пять».

Когда Карл II Стюарт занялся не только реставрацией феодализма, но и сдачей национальных интересов Франции, благодаря поддержке которой он смог вернуться на престол, лорд Эшли возглавил оппозицию и вышел из состава тайного совета.

Когда парламент, в котором час от часу крепли оппозиционные настроения, был разогнан, Эшли объявил этот разгон незаконным и был заключен в лондонскую крепость Тауэр.

Он вышел из тюрьмы, мастерски маневрируя между различными силами, ненадолго стал аж председателем тайного совета. В результате контригры он был смещен со своего поста и обвинен в государственной измене. Проявив недюжинную волю, смелость и полемическое мастерство, Эшли добился своего оправдания.

Затем Эшли примкнул к заговору. Этот заговор провалился, и Эшли эмигрировал в Голландию.

Джон Локк стал сначала домашним врачом и воспитателем сына Эшли. Потом с благословения Эшли занялся политической деятельностью, написав несколько посланий о веротерпимости. Потом, опять же по поручению Эшли, Локк пишет конституцию для провинции Каролина в Северной Америке.

Политическая и интеллектуальная деятельность Локка дает свои плоды. Локка избирают членом королевского общества, затем — членом высшего Совета королевского общества.

В 1671 году Локк приступает к написанию своего фундаментального труда «Опыт о человеческом разумении». Именно написание этого труда сделало Локка в определённом смысле властителем дум на протяжении столетий. Политическая карьера Локка полностью зависит от взлетов и падений Эшли. Локк эмигрирует в Голландию вместе с Эшли. И возвращается в Англию после того, как осуществляется так называемая Славная революция, посадившая на королевский трон представителя и ставленника ганноверской немецкой династии Вильгельма Оранского.

Вернувшись на родину после этой революции в 1688 году, Локк в 1690 году издает свой знаменитый «Опыт о человеческом разумении», а также книгу под названием «Два трактата о правлении».

В 1693 году Локк издает свои ничуть не менее знаменитые, чем «Опыт о человеческом разумении», «Мысли о воспитании».

Локк умирает от астмы в 1704 году.

Его теория «чистого листа», согласно которой человек является этим самым «чистым листом», на котором внешним по отношению к нему миром написаны все письмена, именуемые собственно человеческим содержанием, живет до сих пор. И именно она, внедряясь в воспитательную практику, во все практики формирования человеческой личности, сулит нам в случае своего окончательного триумфа такой глобальный Освенцим, по отношению к которому нацистские лагеря смерти окажутся территориями, сохраняющими для человека какие-то гуманистические возможности.

 

XXXI

Нельзя сказать, что не было и нет интеллектуального и практического сопротивления теории Локка и ее применению на практике.

Веками и тысячелетиями длится фундаментальный конфликт между теми, кто, как и Локк, считают человека чистым листом, на котором внешние воздействия пишут текст (сейчас скажут — «программируют» мышление и поведение), и теми, кто считает иначе (их ярчайшего представителя я назову и обсужу чуть позже).

Этот конфликт начался задолго до откровений Локка и полемики, которую вызвали эти откровения. Он начался еще в Древней Греции, он затем дооформился в полемике Локка и его противников, и он длится по сию пору.

Всё на свете: судьбы человечества, возможность дать отпор фундаментальному нацизму, возможность коммунизма и многое другое — по большому счету определяется данным тысячелетним спором. Ни одна из крупнейших проблем современности и будущего человечества не может быть понята верно без знания о том, с кем и за что боролись силы, принципиально отличающиеся по взгляду на Человека.

Одна из сил, участвующих в подобной никогда не прекращавшейся борьбе, — это рационализм. Совершенно ошибочно утверждение, согласно которому рационализм всё сводит к сухим логическим выкладкам. На самом деле рационалистам свойственно преклонение перед разумом, который для них является не чистым листом, не базой данных, где хранятся и даже обрабатываются данные, полученные органами чувств, а чем-то гораздо большим.

Своим родоначальником рационалисты считают античного философа Сократа (рис. 18), родившегося в 469 году до нашей эры и умершего в 399 году до нашей эры.

 

Другие великие рационалисты — это Рене Декарт (1596–1650), Бенедикт Спиноза (1632–1667), Готфрид Лейбниц (1646–1716), Иммануил Кант (1724–1804), Георг Гегель (1770–1831).

Локк — это один из тех, кто вел наиболее последовательную, тонкую и эффективную борьбу с рационализмом вообще и прежде всего с Рене Декартом (рис. 19), восстановившим значение рационализма, приняв эстафету у великого Сократа.

 

Главный противник рационализма не иррационализм, хотя и он весьма и весьма влиятелен в современном мире. И всё же главный противник рационализма — это так называемый сенсуализм (от латинского слова sensus — восприятие, чувство, ощущение).

Полемизируя с Рене Декартом, Джон Локк, возглавивший антирационалистическое сенсуалистское направление, заявил, что «нет ничего в разуме, чего не было бы в чувстве».

Тем самым Локк, по сути, принял эстафету у таких античных противников Сократа, как софисты, лидером которых был древнегреческий философ Протагор (485 год до нашей эры — 410 год до нашей эры). Знаменитое высказывание Протагора «Человек есть мера всех вещей» только запутывает любого, кто хочет разобраться в позициях данного античного философа. Для этого достаточно просто прочитать до конца то высказывание, в котором говорится об этой самой мере всех вещей: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют».

XXXII

Поскольку никаких текстов самого Протагора не осталось, мы можем ориентироваться только на одного из величайших древнегреческих философов — Платона (427 (428) — 347 (348) год до нашей эры). (рис. 20)

\

Платон — ученик Сократа и учитель Аристотеля. Он первый древнегреческий философ, чьи сочинения дошли до нас не в отрывках, цитируемых другими. Платон поведал нам что-то о Протагоре, чьи сочинения до нас не дошли. Я процитирую кусок из произведения Платона «Теэтет». Это произведение названо по имени персонажа, с которым полемизирует сам Сократ.

Сократ предлагает Теэтету попытаться разобраться с тем, что есть знание. Он говорит ему при этом: «А что-де ты не способен, этого никогда не говори. Ведь если угодно будет богу и если ты сам соберешься с духом, то окажешься способен».

Это, кстати, касается и собравшихся в этом зале: никогда не говори, что ты не способен, — соберись с духом и окажешься способен.

Теэтет, выполняя рекомендацию Сократа, начинает полемизировать с великим философом, предъявляя ему свое представление о знании.

Сократ: «Итак, ты говоришь, что знание есть ощущение?»

Обращаю внимание собравшихся на то, что тезис о том, что знание тождественно ощущению, как раз и представляет собой квинтэссенцию сенсуализма, непримиримо сражающегося с рационализмом с древнейших времен и по сию пору. Теэтет утвердительно отвечает на вопрос Сократа: мол, и впрямь, знание — это ощущение.

«Сократ. Я подозреваю, что ты нашел неплохое толкование знания. Однако так же толковал это и Протагор. Другим, правда, путем он нашел то же самое. Ведь у него где-то сказано: «Мера всех вещей — человек, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют». Ты ведь это читал когда-нибудь?

Теэтет. Читал, и не один раз.

Сократ. Так вот, он говорит тем самым, что-де какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя. Ведь человек — это ты или я, не так ли?

Теэтет. Да, он толкует это так.

Сократ. А мудрому мужу, разумеется, не подобает болтать вздор. Так что последуем за ним. Разве не бывает иной раз, что дует один и тот же ветер, а кто-то мерзнет при этом, кто-то — нет? И кто-то не слишком, а кто-то — сильно?

Теэтет. Еще как!

Сократ. Так скажем ли мы, что ветер сам по себе холодный или нет, или поверим Протагору, что для мерзнущего он холодный, а для не мерзнущего — нет?

Теэтет. Приходится поверить.

Сократ. Ведь это каждому так кажется?

Теэтет. Да.

Сократ. А «кажется» — это и значит ощущать?

Теэтет. Именно так.

Сократ. Стало быть, то, что кажется, и ощущение — одно и то же, во всяком случае когда дело касается тепла и тому подобного. Каким каждый человек ощущает нечто, таким, скорее всего, оно и будет для каждого.

Теэтет. Видимо, так.

Сократ. Выходит, ощущение — это всегда ощущение бытия, и как знание оно непогрешимо.

Теэтет. Очевидно.

Сократ. Тогда, клянусь Харитами, Протагор был премудр и эти загадочные слова бросил нам, всякому сброду, ученикам же своим втайне рассказал истину.

Теэтет. Как тебя понять, Сократ? »

В ответ Сократ подробно обсуждает проблемы покоя и становления, к которым нам еще придется вернуться. Обсудив их, он возвращается к ощущению как единственно непогрешимому знанию, то есть к сенсуализму.

«Сократ. Тогда не оставим без внимания и остального. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же помешательства, которые обычно истолковывают как расстройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощущения. Ты ведь знаешь, что во всех этих случаях недавно разобранное утверждение (то есть то самое, согласно которому ощущение непогрешимо — С. К.) как раз опровергается, так как в высшей степени ложны наши ощущения, рожденные при этом, и то, что каждому кажется каким-то, далеко не таково на самом деле, но совсем напротив, из того, что кажется, ничто не существует.

Теэтет. Это сущая правда, Сократ.

Сократ. Итак, мой мальчик, какое же еще остается у кого-либо основание полагать, что знание есть ощущение и что каждая вещь для каждого такова, какой она ему кажется?»

Далее Сократ начинает обсуждать с Теэтетом проблему соотношения между больным и здоровым Сократом как обладателями разных ощущений. Сократ приводит Теэтету пример с вином, которое для него, если он здоров, приятно и сладко, а если он нездоров — неприятно и горько.

«Сократ. Стало быть, если действующее на меня существует для меня, а не для кого-то другого, то и ощущаю его только я, а другой — нет?

Теэтет. А как же иначе?

Сократ. Следовательно, мое ощущение истинно для меня, поскольку всегда принадлежит моей сущности, и, согласно Прогагору, я судья всем существующим для меня вещам, что они существуют, и несуществующим, что они не существуют».

Теэтет. По-видимому».

Далее Сократ поздравляет Теэтета с тем, что он родил некое интеллектуальное детище, что это детище надо обнести вокруг очага, но что Теэтет не обидится, если у него это детище отберут. Он иронизирует по поводу того, что Теэтет оказался в хорошей компании вместе с мудрейшим из мудрейших мудрецов Протагором, а также теми, кого он называет «Гомером, Гераклитом и всем этим племенем» (высшая степень оскорбительности).

Далее Сократ спрашивает другого своего собеседника, Феодора, который назван геометром (должен оговорить, что в цитируемом мной платоновском диалоге «Теэтет» у Сократа несколько собеседников: Теэтет, этот Феодор, Терпсион, Евклид...). Сократ, обращаясь к Феодору, спрашивает: «Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоем друге Протагоре?»

«Феодор. Чему?

Сократ.. Те его слова, что каким каждому что-то представляется, таково оно и есть, мне очень нравятся. (Ощутите изящество и масштаб издевки — С. К.) А вот началу этого изречения я удивляюсь: почему бы ему не сказать в начале своей «Истины», что мера всех вещей — свинья или кинокефал (собакоголовое существо — С. К.), или что-нибудь еще более нелепое среди того, что имеет ощущения, чтобы тем пышнее и высокомернее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-либо из людей. Ты не согласен, Феодор? Ведь если для каждого истинно то, что он представляет себе на основании своего ощущения, если ни один человек не может лучше судить о состоянии другого, чем он сам, а другой не властен рассматривать, правильны или ложны мнения первого, но — что мы уже повторяли не один раз — если каждый будет иметь мнение только сам о себе и всякое такое мнение будет правильным и истинным, то с какой же стати, друг мой, Протагор оказывается таким мудрецом, что даже считает себя вправе учить других за большую плату, мы же оказываемся невеждами, которым следует у него учиться, — если каждый из нас есть мера своей мудрости? Как тут не сказать, что этими словами Протагор заискивает перед народом. Я не говорю уже о себе и своем повивальном искусстве — на нашу долю пришлось достаточно насмешек, — но я имею в виду вообще всякие занятия диалектикой. Дело в том, что рассматривать и пытаться взаимно опровергать наши впечатления и мнения — всё это пустой и громкий вздор, коль скоро каждое из них — правильное и если истинна «Истина» Протагора, а не скрывает в своей глубинной сути некоей насмешки».

 

XXXIII

Я не имею возможности рассматривать данный диалог с еще большей подробностью, поэтому останавливаюсь на этом сократовском, а на самом деле — платоновском выпаде против Протагора и софистов. Поэтому я предложу собравшимся еще раз задуматься над тем, что так изящно и глубоко обсуждали люди две с половиной тысячи лет назад. И сделав это предложение, сообщу какие-то минимальные сведения по поводу софистов, к коим относится обсуждаемый Сократом Протагор.

Софисты — это древнегреческие платные преподаватели красноречия и одновременно представители некоего философского направления, распространенного в Греции во второй половине V и первой половине IV веков до нашей эры.

Софистами называли и древнекитайских мудрецов.

Позднеантичный историк философии Диоген Лаэртский, обсуждая того же Протагора, которого обсуждал Сократ, утверждал, что Протагор «первый заявил, что о каждом предмете можно сказать двояко и противоположным образом».

К этому утверждению Диоген Лаэртский добавлял следующее: «О мысли о

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: