Капральская курилка 6-ой роты

Военно-Историческая Библиотека № 14

Русская Морская Зарубежная Библиотека № 80

Все права принадлежат Ю. Н. Солодкову и его наследникам

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Разбирая рукописи, оставшиеся после смерти моего отца, старшего лейтенанта Николая Петровича Солодкова, в его духовном наследии я нашел этюд, некогда написанный и посвященный им одному из друзей по морской службе. Этюд был назван «Брызги-слезы» и как нельзя лучше подходит к самому автору рассказов этой книги.

Станем считать этот этюд предисловием к рассказам моего отца о русских офицерах, служивших под Андреевским Флагом, и о гардемаринах славной колыбели Флота — Морского Корпуса —, об их жизни и службе в те, теперь уже столь далекие времена, ставшие историей.

Оставаясь до самой смерти верным своему родному Флоту, отец мой имел что рассказать интересного своим внукам и правнукам... Плавал он полвека тому назад, будучи еще кадетом, на парусном учебном судне «Рында», гардемарином — на крейсере «Богатырь», мичманом — на линейном корабле «Андрей Первозванный» и, уже во время войны 1914-1917 гг., на крейсерах «Аврора» и «Диана».

Отец мой мечтал издать этот свой труд сам, но смерть помешала ему.

Я исполняю заветное желание отца. Труд посвящается его внукам.

Юрий Николаевич Солодков

БРЫЗГИ-СЛЕЗЫ

Изумрудные, серебристо-голубовато — прозрачные, временами опалово — жемчужные, рассыпающиеся бриллиантами каскады брызг, неизменные в своем вечном танце и ежесекундно меняющиеся, обдавали дождем искрящихся капель молодого офицера, вышедшего в море с очередной сменой гардемарин на яхте «Баян».

Наконец — то ему удалось получить в командование эту чудную яхту. Какое удовольствие для «настоящего моряка», — а таким он себя чувствовал, как всякий, с детских лет искушенный морем, уйти подальше от берегов и прямо раствориться душой в просторах родной стихии!

Он ни с чем не мог сравнить прелести управления под парусами, когда судно, — совсем живое существо, послушное малейшему желанию своего хозяина, то плавно ложится на бок, забирая ход, то, быстро выпрямившись, отряхнется, заполоскав парусами, как лебедь, — и, снова распустив свои крылья, несется полным ветром в синюю морскую даль, вздрагивая всем корпусом от напряжения. Рука его лежит на руле, горящий взгляд устремлен вперед, и весь он дышит красотой вдохновения и отваги. Брызги моря, горько-соленые, летят ему в лицо, попадают на губы. На фоне красного заката они сверкают рубинами, обращаясь как бы в капли крови. Уже парус принял розовато-перламутровый оттенок. Еще несколько мгновений, и пурпуровый шар солнца, напоминающий огромный фонарь, потонет в играющих всплесками волнах.

— На флаг, флаг спустить! — подается команда, и все обнажают головы в сосредоточенном молчании.

Ветер свежеет, снасти поют заунывную песню, все

чаще и чаще набегающая волна обдает стегающими брызгами наветренный борт.

— Держать круче к ветру! — кричит офицер, отошедший от руля и примостившийся на люке каюты в середине яхты. Рядом с ним сидит несколько человек, внимающих его рассказам о «старых» парусных кораблях, о минувшей войне, о флоте под вымпелами Святого Андрея... А «Баян» летит вперед, рассекая грудью сбивающие его волны и прорезая своим белым парусом сгустившуюся темноту ночи.

Офицер увлекся своими рассказами, ему хочется побольше передать событий из жизни любимого им флота. Давно пора делать поворот, уходя от усилившегося шквалистого ветра под защиту берега, но время идет так быстро, а слушатели настолько внимательны, что он не замечает усталости и, продолжая делиться своими воспоминаниями, не отдает приказа о повороте.

Море дышит широкими волнами, которые, ломаясь, покрываются седыми шапками пены. Ветер дует порывами... и вдруг меняет свое направление. Яхта выпрямляется, секунду полощет парусами. Офицер инстинктивно вскакивает. В тот же момент, перекинутый на другую сторону парус своим гиком ударяет его по голове, и он, взмахнув руками, оглушенный, падает за борт.

— Держать круче к ветру! — кричит боцман, бросаясь к рулю.

— Смирна — а, по местам стоять, к повороту!...

Все происходит так неожиданно и быстро, что окружающие цепенеют. Раздаются крики, кто-то кидает спасательный круг, а налетевший шквал, подхватив яхту, в одно мгновение относит ее на несколько сажен в сторону.

Потом разом все смолкает, подчиняясь команде боцмана. Яхта, чувствуя твердую руку, подтягивается, забирает ход, делает поворот и несется обратно к трагическому месту. Глаза всех устремлены на воду, стараясь в темноте хоть что-нибудь разглядеть. Но волны сомкнулись и не выдают своей добычи.

До рассвета осиротевшая яхта бесконечное количество раз ходит взад и вперед в тщетных поисках своего командира. Утром она возвращается на рейд с приспущенным в знак траура кормовым флагом и грустно становится на якорь против пристани.

В бухте совсем тихо. Успокоившееся море, чуть по-

качивая судно, виновато ласкаясь, лениво лижет борта «Баяна», оставляя на них унылые брызги, которые медленно стекают вниз и капают, точно тяжелые, горькие слезы.

ПЕРВАЯ-ЛЮБОВЬ

«Рында», — это царский телохранитель, в горластой боярской собольей шапке, в белом кафтане с золотыми берендейками, державший золотой топорик на плече. Он стоял в паре со своим товарищем в почетной страже у трона Русский Царей. Он охранял престол Грозного, Годунова, Михаила Феодоровича и Тишайшего. В память его был назван парусно-паровой корвет, построенный в конце прошлого века для Императорского Русского Флота.

Красавец «Рында», со скульптурным носовым украшением под бушпритом, со стройными, высокими мачтами, фоком и гротом, в полном корабельном вооружении, и сухой бизанью, на гафеле которой реял белоснежный флаг с синим Андреевским крестом. В 1909 году он входил в состав учебного отряда судов Морского Корпуса и в сравнении с крейсерами «Россия», «Богатырь» и «Аврора» казался маленькой игрушкой, осколком старых времен, когда ходили в трехлетнее кругосветное плавание, где ставили паруса, поднимая винт, чтобы он не мешал, и носились по необозримым пространствам океанов, по далеким, экзотическим странам, открывая новые земли и описывая неведомые берега. Люди малосведущие часто относили имя «Рында» к женскому роду, как «Диана» и «Аврора».

— Ах, вы плавали на ней? — говорили они, приводя в немалое возмущение будущих «морских волков», совершавших накануне гардемаринства свое первое плавание на этом «корвете» прежних времен. Его называли также и просто Учебным Судном.

— То ли дело корвет, — рассуждали будущие гардемарины, — вполне определенное название, без дальних слов все объясняющее.

Гардемарины Костя Татарский или Миша Остроградский, а может быть и Бобка Степанов, «старые кадеты» Морского Корпуса, любившие подцукнуть «молодых», уже будучи сами гардемаринами, иногда спрашивали новичков:

— Молодой, — вооружение фрегата?

— Три мачты с полной корабельной оснасткой, господин гардемарин.

— Корвета?

— Три мачты, фок и грот полные, бизань сухая, господин гардемарин.

— Брига?

— Две мачты с полным вооружением, господин гардемарин.

— Барка?

— Две мачты, фок полный, грот сухой, господин гардемарин.

— А что называется секстаном?

— Инструмент, которым нельзя колоть сахар, господин гардемарин, — отвечал, стараясь удержать улыбку, маленький морской кадет.

— Молодец, марсофлот! — Полный балл! — хвалил экзаменатор.

Так вот, вполне ясно и определенно: «Корвет Рында!».

Большинство воспитанников, и только что поступивших со стороны, и часть морских кадет, перешедших из общих классов Морского Корпуса, но ни разу не бывших в плавании, свое первое морское крещение в 1909 году получили на «Рынде». Вот почему «Рында» остался навсегда у них в памяти ярче других кораблей.

«Рында», да еще тот корабль, на палубу которого каждый из них вступал осенью в 1912 году, после производства в мичманы, одетый в парадную форму, — в мундире со стоячим воротником, сплошь обшитым золотом, с высокой треугольной шляпой, фасона 1812 года, и держа в руке морскую полусаблю.

Но на«Рынде» они были все вместе, за небольшим исключением, а на втором корабле — каждый в отдельности, и перечислить их затруднительно, так как не было такого корабля в Российском Императорском Флоте, на котором не появился бы вновь произведенный офицер выпуска 1912 года.

И навсегда остался в памяти зычный голос старшего офицера «Рынды», стоящего на полуюте с левой рукой, приложенной рупором ко рту, и вопящего после вызова всех наверх спускать брам — реи и брам — стеньги:

— По реям!...Ли — исель спирты изгото — вить... Ли — сель спирты приподня — ять...!

Заливчатый, соловьиный свист дудок боцманов и унтер-офицеров, мерный топот десятков босых ног по палубе, протертой песком и камнем, легкое поскрипывание талей, выбирающих всякие фалы, топинанты, брасы, гитовы, ослепительный блеск начищенной медяшки и первые морские термины и выражения — «гальюн», «клотик», «шкив», «рында — булень» — «дрейфовать», «бить склянки», «отдать концы», «взять рифы»...

И морские кадеты для большего «фасона» иногда сообщали их в письмах родственникам, а те, совершенно не понимая в чем дело, порой отвечали: «...мама опять очень расстроилась, что ты, дорогой Вася (или Коля), ведешь себя очень неосторожно. Пожалуйста, склянок больше не бей, заплати за разбитые и за какие-то концы, которые ты не мог отдать. Деньги высланы переводом...» «...и, очевидно, как всегда по рассеянности затерял... и не бери, пожалуйста, рифов, тоже можешь потерять».

Сколько новизны, незабываемых впечатлений дало первое плавание. Утренние пробеги через салинг. По вантам, сквозь «собачью дыру» марса на салинг, состоящий из двух брусьев, и обратно вниз, на другой борт. Первые вахты всерьез, первое знакомство с «настоящей» службой, даже первые невинные ругательства, вроде «херштаг малиновый» или «милашка се-мишкивная» и, в разговоре между собой, вместо «ничего» непременное употребление неприличного слова, которое зимой иногда по привычке срывалось в чопорной столичной гостиной и даже иногда, о позор! в дамском обществе.

А шлюпочные учения, особенно под парусами, в конце лета, когда учебный отряд судов Морского Корпуса собирался весь вместе в Балтийском Порту! Парусные учения шлюпками всего отряда велись по сигналу с флагманского корабля.

Плавание заканчивалось гонками, — гребными и

парусными, — с раздачей серебряных жетонов-призов, — вызолоченный щит с гербом Морского Корпуса, или эмалевый Андреевский флаг. Всем получившим эти жетоны хотелось с гордостью носить их на цепочке в петлице мундира, но этого нельзя было делать, так как разрешалось носить только Императорские призы. Однако эти жетоны надевались в отпуску, несмотря на запрещение, особенно в провинции, в городах, отстоящих далеко от моря, где на моряков смотрели как на «седьмое чудо» и где можно было носить не только эти жетоны, но и крахмальные воротнички с манжетами. Носили и расстегнутые две верхние пуговицы мундира с отвернутыми углами на манер тужурки, с белым жилетом и — мечта многих — палаши на пасиках, волочившиеся по земле, как у гусара.

Но, к слову сказать, в выпуске 1912 года был взят на парусных гонках и Императорский приз В. Гаврило-вым на «синем Герцогском катере», находившемся на «Рынде». Счастливец, по прозвищу «Жук-гавриш», носил этот большой, тяжелый жетон с Императорским орлом, якорем и спасательным кругом и в строю и на балах, на зависть и восхищение окружающих.

В следующих плаваниях плавали и на «Авроре», и на «Богатыре», и на «Верном»; иногда бывало интересно, но таких увлекательных воспоминаний, как о времени, проведенном на «Рынде», больше не осталось.

Первый корабль! Для моряка он так же дорог и ярок по воспоминаниям, как первая любовь.

Корабль — как живое существо. К кораблю относились с полным уважением, вступая на палубу, снимали шляпу.

Корабль с Петровских времен принадлежал лично Государю Императору, и при вопросе: «на каком корабле вы плаваете?», отвечали:

— На корабле Его Императорского Величества таком-то, — формула, говорившая сама за себя.

ЗАБОТЫ РОТНОГО КОМАНДИРА

Ротный командир, проведший роту через все гар-демаринство до выпуска в офицеры, был среднего роста, с небольшим брюшком, почти никогда не улыбался, имея понуро-кислое выражение лица. Он ни минуты не мог стоять на месте, постоянно топтался и, даг.:е разговаривая, ходил мелкими шажками туда и сюда, заложив руки за спину. Говорил нудно, в одну ноту, точно дудел, и со стороны казалось, что он произносит одни и те же звуки, вроде «дуу-дуу-дуу». Последнее, очевидно, и послужило основанием к его прозвищу. Его звали не только гардемарины его роты, но и предыдущие выпуски — «Мотором». Когда он бывал чем-нибудь особенно озабочен или хотел проникнуть в мысли своих питомцев, то чуть прищуривал правый глаз, а левым смотрел вверх, поднимая кверху и левую бровь. Это называлось: «Мотор взял бровь на гитовы». Гитовами назывались снасти, поднимающие, убирающие или подтягивающие прямые паруса, и принадлежали они в парусном флоте к «снастям бегучего такелажа».

Итак, «Мотор» был очень нервен, топтался постоянно на месте, точно ребенок, не успевший оправиться, дудел и «брал на гитовы». Вместе с тем он был необычайно заботлив. Заботы его распространялись в равной степени на всех его воспитанников, доверенных ему Богом, начальством и родителями. Любимцев особых у него не существовало, и ко всем он относился подозрительно. Но на его несчастье, в роте все же находилось двое, за которых он считал себя обязанным беспокоиться больше, чем за других. Это были два Вадима: Вадим Макаров и Вадим Хвощинский.

Основания к такому вниманию с его стороны име-

лись особые. Еще слишком свежими были раны русско-японской войны, во время которой так безвременно погиб талантливейший адмирал, чьи заслуги были известны не только узкому кругу моряков, но и всей России. Все помнили взрыв броненосца «Петропавловск» и гибель адмирала Степана Осиповича Макарова. Неудивительно поэтому, что осиротевшая семья адмирала была окружена заботами и вниманием. Вдова покойного, Капитолина Николаевна Макарова, в знак особого благоволения Царской Семьи, получила звание статс-дамы Высочайшего Двора. Единственный же сын адмирала попал на ответственность беспокойно-заботливого «Мотора». К счастью для последнего, сначала кадет, а потом гардемарин Вадим Макаров был юношей серьезным и, чувствуя излишнее внимание начальства, тяготился им, вел себя отменно корректно, с полупрезрением относясь к его заботам.

Стоит, бывало, Вадим с книгами под мышкой и, совсем как старший младшему, спокойным тоном, чуть склонясь вперед, с едва уловимой полуулыбкой, что-нибудь отвечает «Мотору». А тот недоверчиво, беря «бровь на гитовы», взглядывает на него одним глазом снизу вверх. В период же начала гардемаринства Макаров просто старался с «Мотором» не разговаривать, держась от него подальше. Со сверстниками же своими он был неизменно приветлив, мягок и добр.

Вадим Хвощинский являлся во всем полной противоположностью не только в поведении, но и по наружному виду, Вадиму Макарову. Последний был темный шатен с карими глазами под густыми бровями, со спокойно-медленными, солидными движениями, тогда как Вадим Хвощинский, розовощекий блондин с бесцветными бровями и ресницами, со светлыми, лукаво смотрящими глазами, отличался подвижностью, мальчишеским задором и готовностью в любую минуту выкинуть с невинным видом какую-нибудь шалость. Поэтому он более, чем Макаров, утомлял и волновал заботливого ротного командира. Особое беспокойство начальства за Хвощинского вызывалось несколько иными причинами. Когда старший брат его кончал фельдфебелем Морской Корпус, во время урока фехтования его товарищ, сделав выпад, проткнул рапирой с плохим предохранителем сетку шлема и попал ему в глаз. Жуткий случай со смертельным исходом доставил большие не-

приятности начальству и произвел ужасное впечатление на всех окружающих, а особенно на ротного командира младшего брата. Но Вадим Хвощинский, играя на заботах начальства, часто использовал их для своей забавы и развлечения товарищей.

Скажем, в плавании на трехмачтовом учебном судне «Рында» по утрам всех гоняли через салинг (эта высшая точка на мачте корабля, состоящая из продольных и поперечных брусьев, служит для отвода брам-и бом-брам-бакштагов). Вадим Хвощинский из-за порока сердца участия в этом занятии не принимал и был доволен своим привилегированным положением. Он прохаживался в сторонке. Ротный командир всегда присутствовал наверху, на салинге, наблюдая за порядком. Иногда же Хвощинскому надоедало слишком спокойное течение жизни и, улучив момент, когда «Мотор» отворачивался, он норовил незаметно взбежать вместе с товарищами на марс по вантам. Немедленно кто-нибудь из его ближайших приятелей, предупрежденный о «забаве», бежал к ротному командиру и срывающимся голосом докладывал, что Хвощинский на салинге и может оттуда упасть. Надо было видеть волнение заботливого начальника. Он суетился, размахивал руками, возмущенно дудел, и унтер-офицер из команды посылался за Вадимом. Виновника под руки стаскивали вниз. Ему делался строгий выговор, а он прикидывался обиженным и уверял, что не может отставать в занятиях от товарищей. Под арест за это его не сажали.

Следует отметить, что ротный командир со всеми другими своими питомцами вел себя так, точно находился в состоянии постоянной войны с ними, был до нельзя подозрительным, считал их способными на всякую гадость и иногда своим к ним отношением сам наталкивал их на преступления.

Вот вспоминается, например, случай с гардемарином роты «Мотора». Гардемарин подбривал свои только что начинавшие пробиваться усики, вернее-пушок на верхней губе. К нему стали придираться из-за этого, делали замечания, ставили «под ружье», пространно объясняя, что уставом запрещено брить усы (Ему было 17 лет, а устав был написан для лиц совершеннолетних). Беднягу, наконец, извели до того, что он решил, не идя против устава, чем-нибудь особенным досадить придирчивому начальству. Долго думал и выдумал. В од-

но прекрасное воскресенье, на радость своих приятелей, явился из отпуска с наголо сбритыми бровями. Так как он был брюнет и брови росли густые, то это бросалось в глаза, и вообще его физиономия совершенно преобразилась, приобретя клоунский вид. Хотя про запрещение брить брови в уставе и ничего не было сказано, но беднягу с места посадили в карцер, со строгим обещанием оставить там, пока не вырастут брови. Но брови растут очень медленно, и размер наказания, налагаемого дисциплинарным уставом, не был предусмотрен на время их роста. Поэтому, когда виновного выпустили из-под ареста, он долго еще ходил без бровей.

А «Мотор» с озабоченным видом топтался на месте перед ротой, поставленной во фронт; поднимал бровь «на гитовы» и нудно, нудно дудел, жалуясь на проступки своих питомцев. Его «нравоучения» совершенно не достигали цели. Их или не слушали, не обращая внимания, или, находясь всецело на стороне «преступников», смеялись над ним.

«Мотор» пугал мнимых «бунтовщиков» присягой, которая давала право не просто выгнать из Морского Корпуса, а «отдать под суд», «разжаловать в матросы», «сослать в дисциплинарный батальон». Эти страшные слова повторялись и портили настроение, но вряд ли кто-нибудь думал в те времена серьезно об их применении на практике.

«СЪЕДЕН ДИКИМИ» О Морском Корпусе и церкви Св. Павла Исповедника

Войдя в главный подъезд Морского Корпуса, что в Петербурге на Васильевском острову, и скинув пальто или шинель на руку одетому в парадную ливрею солидному, бородатому швейцару, вы подымаетесь по лестнице, покрытой ковром, во второй этаж. Перед вами аванзал с гостиными — «приемными» Спокон веков их знали. В старинной мебели царит здесь дух былых годов. Но не входя в этот приемный зал, а повернув налево, где начинается «Звериный коридор» с развешанными по стенам носовыми украшениями старых парусных судов, изображающими различных зверей, богинь и витязей, вы попадаете на следующую лестницу, ведущую в третий этаж, где помещалась церковь Морского Корпуса.

В церкви было на что обратить внимание,и не только в парадный день Св. Павла Исповедника, 6-го ноября, когда все блистало яркостью освещения и ризами духовенства, лентами и звездами высших чинов Империи и орлами на эполетах адмиралов, а также с иголочки одетыми в черные мундиры первого срока гардемаринами. Впрочем, на литургии присутствовала только одна очередная рота, а весь Корпус, в составе двух батальонов, уже выстраивался в Столовом зале, где по окончании богослужения в церкви пелся торжественный молебен в присутствии всех гостей, которых маленькая, сравнительно, домовая церковь не могла вместить.

Итак, церковь. Прежде всего — иконостас, сооруженный в самом конце 18-го века, перед окончательным переездом Корпуса по приказанию Императора Павла

1-го из Кронштадта в Санкт-Петербург. Иконостас светлый, в стиле классицизма, с золотыми украшениями, являл собой строгий и привлекательный вид. У левого клироса, против директорского места, два старых, обветшалых знамени. Одно — времен Императрицы Анны Иоанновны, другое — времен Императора Николая Павловича. Третье знамя, пожалованное к 200-летнему юбилею, простреленное картечью в 1905 году на Иордане перед Зимним Дворцом и тщательно залатанное, в церкви не стояло, а помещалось в кабинете директора Корпуса и оттуда выносилось знаменщиком прямо на парад в Столовый зал.

Но присутствовавших в церкви гардемарин и кадет больше привлекал не иконостас и не мелодичное пение хора, а созерцание попадавших в их поле зрения черных мраморных досок, висевших по всем стенам храма. Сколько на них отразилось боев и сражений, сколько записано было имен убитых и погибших при исполнении долга бывших воспитанников Корпуса. Все имена, имена в различных чинах и званиях, названия судов, даты годов и числа месяцев, наименования местностей, разбросанных по морям и океанам всего земного шара... Можно было простоять совершенно для себя незаметно всю церковную службу в созерцании этих надписей. Вспоминались сражения, походы, осады, кораблекрушения и отдельные яркие эпизоды из подвигов личного состава флота или отдельных лиц, вошедших в историю. Какое разнообразие местностей, природы и условий, в которых происходили трагедии, сколько неисчислимых разновидностей судьбы и сопротивления, принесших смерть в большинстве случаев молодым, полным жизни и энергии людям. При наличии воображения и известной доли фантазии, а также при небольшом знакомстве с историей флота, от чтения кратких записей, отмеченных на этих траурных досках, вставали образы давно минувших дел и событий.

Много, очень много записано интересного, но самая необыкновенная запись, подобную которой вряд ли можно найти на траурных досках сухопутных корпусов и училищ, запись, врезавшаяся в молодую память на всю жизнь, была следующая:

«Мичман Роман Мофет, убит и съеден дикими на острове Нука-Гива». Далее назван корабль, на котором служил мичман Мофет, и год, месяц и число. Кратко и

внушительно. А воображение живо рисует тропическую природу, коралловый остров, шум прибоя, свист ветра. Красавец фрегат под всеми парусами уходит в туманную даль, увозя на родину печальную весть о случившемся. На берегу же происходит остервенелая пляска вокруг обреченной на съедение жертвы. Настороженное ухо различает монотонно-приглушенные, однообразно-нудные удары и даже радостный вой «диких», который как то необъяснимо соединяется с пением хора на клиросе.

Лишь строгий, мимолетный взгляд директора, стоящего в полоборота на почетном месте у левого клироса, может вернуть фантазера к действительности. Он быстро, быстро начнет креститься, точно начищая и без того сияющие пуговицы мундира, и переведет взгляд на иконостас, медленно скользя взором в правую его сторону, чтобы ненароком еще раз не встретиться с глазами начальства, хоть и молящегося усердно, но следящего за воспитанниками.

Направо от Царских врат образ Христа Спасителя в голубых, светлых одеждах, с таким добрым и ласковым взглядом. Дальше, на южных дверях Архангел Михаил, поражающий дракона. А еще правее, совсем у клироса, расположен большой образ Святого Павла Исповедника, икона Храмового праздника церкви Морского Корпуса, празднуемого шестого ноября. И вспоминается читающему надписи на ней, что, когда Августейший Генерал-Адмирал Флота, Цесаревич Павел Петрович, шестого ноября 1796 года вступил на престол, одним из первых его повелений было распоряжение вернуть Морской Корпус из Кронштадта в Санкт-Петербург на свое старое место, в бывший «Минихов дом».

По этому поводу 8 декабря 1796 года был дан рескрипт на имя Главного директора Корпуса, адмирала Голенищева-Кутузова — «принять в свое ведение дом Корпуса Чужестранных Единоверцев, временно пребывавших в старом здании Морского Корпуса в Петербурге, и обратить оный под Морской Шляхетный Корпус». Через три дня часть Морского Корпуса уже переселилась в Санкт-Петербург.

15 марта 1797 года церковь, только что сооруженная во вновь отстроенном третьем этаже здания, была торжественно освящена, и адмирал Голенищев-Куту-

зов 16 марта донес Императору Павлу I: «Имею честь всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что вчерашнего дня в Морском Шляхетном Корпусе освящена церковь во имя Святого Исповедника Архиепископа Павла, коего память празднуется в день всерадостнейшего восшествия Вашего Императорского Величества на Всероссийский Престол. Освящение совершал преосвященный Инокентий, Архиепископ Псковский, и к тому приглашены были: Главнокомандующий в городе, граф Буксгевден, члены Адмиралтейств-Коллегий и начальствующие над училищами столицы. Архимандрит Ксенофонт, законоучитель в Корпусе, сказал по этому случаю проповедь».

Вот первоисточник праздника Шестого Ноября, и с этого времени свято чтится этот день храмового праздника училища, основанного Петром Великим и воспитавшего все поколения морских офицеров Русского Императорского Флота.

Вещественным доказательством тому служила упомянутая выше икона у правого клироса церкви Морского Корпуса, которую весьма интересно рассмотреть поближе.

На ней наверху надпись: «Архиепископ Павел», а внизу: «день всенародного восшествия на престол Его Императорского Величества, шестого ноября 1796 года. На груди же Архиепископа изображен привешенный по желанию Императора на золотой цепочке крест ордена Святой Анны. Этот любимый орден Императора Павла 1-го является первой его наградой Патрону Морского Корпуса, а в лице последнего и самому «Морскому Шляхетному Корпусу».

Попутно заметим, что знаком ордена Св. Анны Император Павел 1-й стал награждать не только мирян, но и духовных лиц. В данном же случае, как бы задним числом, в знак особого благоволения знаком ордена было украшено и изображение Архиепископа на иконе, под покровительством которого находилось полюбившееся ему учреждение. Напомним, что императорские российские ордена, за исключением орденов Св. Владимира и вошедших позднее, в 1831 году, в Капитул Орденов Белого Орла и Св. Станислава, имели в центральном медальоне изображение святого и являлись фактически как-бы своего рода образками, помещенными в центре креста. Поэтому нет ничего удивительного в

том, что иногда наследники умершего «кавалера орденов» по каким-либо соображениям приносили ордена в церковь и украшали ими наиболее чтимые иконы.

В связи с описанием церкви Корпуса мы позволили себе осветить немного исторический момент о забытом ордене, связанный с праздником Шестого Ноября.

Если как-то, что-то осталось в Корпусе и продолжает, в полном или переносном смысле, существовать, то церковь его, можно с уверенностью предполагать, уничтожена. Вряд ли можно будет когда-нибудь найти и восстановить образ Св. Павла Исповедника, именно тот, подлинный, с надписями и орденом Св. Анны на груди, а также и полуразбитые мраморные доски, если они и попали каким-нибудь чудом в Морской музей.

«ТЕНЬ ВОЕВОДЫ» (В Морском Корпусе зимой 1909 года).

Столовый зал Морского Корпуса залит электрическим светом трех огромных люстр, спускающихся с потолка. По обеим сторонам зала, ближе к стенам, расставлены большие столы для обеда. Между ними посредине проход, по ширине равный широкой улице.

Обед подается в шесть часов вечера. По четвергам струнный оркестр из вольнонаемных музыкантов играет на хорах различные мелодии русских и иностранных композиторов. На столах программки музыкального исполнения прислонены к серебряным жбанам с душистым темным хлебным квасом.

Дневальные, — вольнонаемная прислуга, в белых нитяных перчатках, обслуживающая каждый от восьми до десяти человек господ гардемарин, только что убрали тарелки после супа и обносят блюдами с котлетами. Подливка в серебряных соусниках и блюда с жареным картофелем уже стоят на столах.

— Вот это я люблю, — говорит гардемарин Костя Татарский, ухмыляясь, — положишь в рот и жевать не надо, языком провернул раз... и проглотил. — Все смеются.

— А сколько же ты за один присест их съесть можешь? — спрашивает с легкой презрительной гримаской Серя Рязанов. Он годами старше своих однокашников и поэтому держится солиднее, как бы снисходя к их возрасту.

— Да как тебе сказать, «пьюпл», пожалуй съел бы все ваши порции, — добродушно отвечает Костя.

Он характерный представитель кадета старых времен, подстрижен ежиком, немного грубоват и не забо-

тится об изяществе. Носит все казенное, без всякой переделки. Он любит зазевавшемуся приятелю дать щел-чек, а соседу по койке сделать «мешок», спихнув к ногам верхнюю простыню и загнув нижнюю к подушке, прикрыв ее одеялом. От такой проделки часто страдал забывчивый и скромный его сосед по кровати. Но Татарский — хороший товарищ, «душа на распашку», прямой человек. Говорят, что, когда он впервые приехал в Корпус из своих южно-русских степей, на нем была надета дворянская фуражка с красным околышем. Он произносил букву «Г» как «X» и имел привычку давать прозвища. Рязанова, за его высокую, тонкую фигуру и возраст, на первом же уроке английского языка он прозвал «пьюплом», Солодкова — «Марфу-шей», которой пошел бы цветистый платок, Каменского за хорошие стихи называл «поэтом» а иной раз просто «гусем».

Татарского самого прозвали «укропом», — почему и за что уже позабылось. Аппетитом он обладал огромным и, действительно, один раз, на пари, съел порции восьми человек. Обыкновенно же менялся за сладкое и со страстностью азартного игрока разыгрывал и выигрывал добавочные котлеты. Игра в «камень, мешок и ножницы» шла быстро. По команде: «раз, два, три» двое играющих выкидывали на пальцах соответствующее изображение, — кулак, ладонь или два пальца. «Мешок» побеждал камень, «ножницы» — «мешок», «камень» — «ножницы»...

Обед проходил очень весело, шутили, делились впечатлениями, любили поговорить о «старом корпусе», когда было две гардемаринские роты и совсем до производства в офицеры не было присяги. Иногда вспоминали слышанные раньше разные страшные истории и поверья, обсуждали возможность перемен в компасном зале, картинной галерее и готовом обвалиться потолке в Столовом зале. Говорили иногда о перемене формы, передавая разные слухи, так как в тот год вся армейская кавалерия получала свои старые исторические формы. Чаще всех разговор об этом заводил Миклашевский, сидевший второй год и собиравшийся уходить в гусары. Он уверял, что и гардемаринам дадут белый лацкан, кивер и палаш на пасиках.

— Пошел ты со своим кивером в болото, — откровенно заявлял Костя и, что-то вспомнив, продолжал,

— а вообще, дорогой «Микла», не советую я тебе менять кукушку на ястреба. Вот намедни кто-то правильно сказал: всякий мичман может в любое время, если захочет, сделаться гусаром, да еще с повышением в чине, но самый разудалый гусар не может стать мичманом. Вот, брат, помни это!

За такими горячими разговорами мало кто прислушивался к музыке. Она играла, давая настроение, а столы жужжали разговорами, точно улей пчел.

Одна только вещь, которую в конце концов сняли с программы, непонятным образом действовала на всех. Вещь эта называлась «Тень воеводы». При ее исполнении, обычно к концу обеда, разговоры смолкали и чувствовалась какая-то настороженность. Красивая музыка, начинавшаяся совсем тихо и постепенно, как бы приближаясь, переходящая в тяжелые, мощные аккорды, рисовала картины для фантазии мечтательных натур,

— какой, скажем, был Каменский, великолепно писавший стихи, — старинный замок с шумом деревьев заглохшего парка и мелодиями его мирной жизни, через которые откуда-то издали начинают пробиваться звуки военных мотивов, точно появляются тени прошлого и среди них все резче и резче выделялась тяжелой поступью тень воеводы...

Что-то вроде электрического тока невидимо пробегает по залу. Разговоры стихают. Забыты прибавки, сладкое доедается наспех. Даже дневальные на время скрываются в буфетную, перестав шнырять между столами.

Дежурный по Корпусу штаб-офицер, в сюртуке, с фуражкой под мышкой, встав от своего стола, нервно прохаживается посередине Столового зала.

И вдруг... то там, то здесь, то за столами второй роты, то у старших гардемарин, которых, кстати сказать, запрещено было называть старшими, то за столами третьей, начинается едва уловимое подпевание оркестру. Начальство, — дежурный по Корпусу, дежурный по батальону и три дежурных по кадетским ротам офицера, а иногда и кто-нибудь из ротных командиров, зашедших послушать музыку, — вначале не обращает на это внимания.

Оркестр все громче и громче играет мелодию. Уже слышен звон доспехов, бряцание сбруи коней. Врываются ноты диссонансов, сопровождаемые подвыванием

«любителей музыки». Подпевание усиливается. Дежурные по кадетским ротам офицеры, встав из-за стола, находятся около своих рот. Очаг крамолы, конечно, у гардемарин. Дежурный по батальону офицер, в строевой форме, с саблей и револьвером у пояса, медленно проходит мимо гардемаринских столов, строгим взглядом осматривая их. Но Столовый зал — это не комната, а огромной величины помещение, которое «объять», со всеми присутствующими, в один взгляд невозможно. Там, где он и куда он смотрит, все спокойно, даже больше, чем спокойно, а подпевание продолжается...

Неуловимое, расплывчатое, как сама «тень воеводы», вспыхнет одной строфой мотива и замолкнет, то под самыми хорами у младших гардемарин, то в середине, у памятника Петра I, то на другой стороне зала, под беломраморными георгиевскими досками. Мелодия перешла уже в торжественно-триумфальные звуки марша. Оркестр делает особое ударение, со звоном тарелок на последних нотах такта. Этого уже никто выдержать не может и все, кто находится в относительной безопасности от взоров начальства, враз ударяют ладонями так, что звенит неубранная посуда на столах.

Почти одновременно дежурный офицер по Корпусу машет фуражкой и горнист дает отбой.

Весь Корпус с шумом поднимается из-за столов. Обед окончен. Пропета молитва.

Под веселые звуки марша шесть рот расходятся по своим помещениям, довольные обедом, музыкой и весело проведенным временем.

В КАРЦЕРЕ

Карцер — слово неприятное. Многие обходили его стороной и им мало интересовались, тем более, что пребывание в нем отзывалось на отметках за поведение. Но безукоризненный балл по поведению необходим был для лиц, собиравшихся стать «капралами», а так как всем 120 человекам выпуска капралами сделаться немыслимо, то естественно, что юношам с легким, веселым, а подчас своевольным характером, приходилось заглядывать и в карцер. Некоторым это приносило даже своего рода развлечение и как-бы да

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: