О нашем нигилизме по поводу романа тургенева

Михаил Никифорович Катков

В один прекрасный день два молодые прогрессиста на­ехали с севера в мирное деревенское затишье, живьем везя с собой новый дух, который доходил туда прежде лишь в смутных отголосках или слабых и карикатурных проявле­ниях. Один из этих молодых прогрессистов, уже не самой первой молодости человек, — человек вполне сложивший­ся и зрелый, — и в нем-то главным образом сидит этот но­вый дух.

«Что у вас на душе?.. Кто вы, что вы?» — спрашивают этого гостя. «Вы меня удивляете, — отвечает он, — вам из­вестно, что я занимаюсь естественными науками».

Итак, в нашу глушь пожаловал дух исследования, яс­ной и точной мысли, положительного знания. Как кстати! Его-то нам и недоставало. Да, это действительно дух но­вого времени, завоевывающий одну область за другою,; Этот дух ясной и точной мысли не ограничивается в наше время только теми науками, которые обыкновенно назы­ваются естественными; он простирается повсюду, и нет умственной сферы, которая бы в наше время не полагала своей силы и достоинства в ясной мысли и положитель­ном знании.

Первым делом Базарова, по приезде в деревню к отцу своего молодого поклонника, было отправиться в болото за лягушками. Он выложил свои снаряды и наполнил свою комнату химическим запахом. Компания сидит за утренним чаем, а он, суровый труженик, тащит свою добычу с болота и, не останавливаясь, отрывочно отвечает на докучные расспросы... Это рассказано так, что ни на чем не запнешься и в самом деле поверишь, что вот приехал неутомимый исследователь тайн природы, который не хочет терять ни минуты времени и, не успев протереть глаза со сна после дальней дороги, не успев осмотреться на новом месте, ознакомиться с хозяевами и напиться чаю, спешит на ученую экскурсию, посылает мальчишек в болото за лягушками, в кратких, но выразительных словах объясняет им, для чего они нужны и что в сущности человек и лягушка одно и то же. «Ну полезай, философ», — говорит он шестилетнему мальчишке, который слишком заболтался, между тем как нашему естествоиспытателю дорога каждая минута: он должен немедленно произвести важный опыт над нервною системой.

Что проглянуло в этом: серьезное дело или нет? Автор оставляет нас без всякого намека. Если бы с его стороны был какой-нибудь умысел, то умысел этот непременно отозвался бы так или иначе в тоне его рассказа. Подозрительные глаза инквизиторски наблюдали за всеми движения ми автора в его произведении и готовы были видеть во всем злонамеренный умысел; но ни одному критику не пришло в голову остановиться на этом пункте. Действительно, здесь нет ни малейшей иронии. Автор только взял тот дух науки, какой представила ему наша общественная среда, и пустил его действовать, ни за что не принимая на себя ответственности. Очень может быть, что автору и на мысль не приходило спросить себя, серьезное ли это дело или нет; но, без сомнения, в сумме общего впечатления, всеми должно было чувствоваться, что это дело не серьезное. Что за ДюбуаРемон, или Рудольф Вагнер, или, пожалуй, самый этот Джордж Генри Люис, о котором было у нас так много толков, появился на святой Руси? А если б и появился, так неужели эта типическая черта, которой обрисован Базаров, эта черта, исполненная такой художественной истины в романе г. Тургенева, — неужели эта черта годилась бы и для них? Что за удивительное рвение, как будто лягушки в болоте не могли подождать день-другой! И мы тем сильнее чувствуем неестественность этого рвения, что наш естествоиспытатель вовсе не какой-нибудь чудак ученый, вовсе не какой-нибудь зарывшийся специалист; он живет как все, и гуляет, и празднословит, и ничего не делает.

«Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, — говорил однажды Базаров заинтересовавшей его даме, — а вы мне заметили, что это меня занять не может. Вы это сказали потому, что не предполагаете во мне художественного смысла, да во мне и действительно его нет; но эти виды могли заинтересовать меня с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например».

Не является ли перед нами опять образ того же самого натуралиста, который так спешил накрыть врасплох лягушек в болоте? Он презирает художественный интерес; он даже дамский альбом рассматривает не иначе как «с точки зрения геологической, сточки зрения формации гор».

Светская скучающая женщина заинтересовалась нашим ученым. Он возбуждает ее любопытство, и она дела­ет его предметом своих наблюдений и опытов, а в нем между тем начинает закипать страсть. Пусть бы наш естествоиспытатель, забыв о своих химических снарядах, о своем микроскопе и лягушках, сел с прялкой у ног своей Омфалы; нет, он не забывает и тут, что он ученый; он не видит, что эта дама, заговаривающая с ним о физике и химии, вовсе не намерена изучать свойства кислорода или опыты с лейденскою банкой; он не видит, что она хочет изучать не что-либо другое, а его самого, и он рекомендует ей курс химии Пелуза и Фреми да курс физики Гано, и пускается в исчисление всех достоинств этих учебников; он вдруг заговорил как вытверженный урок и не остановился бы, пока не прервала бы его сама собеседница и не направила разговор в другую сторону. Вот с г-жою Кукшиной он не пускается в подобный разговор; этой он не рекомендует «Физику» Гано; тут он не натянут; тут он, как говорится, в своей тарелке; тут он не заботится о контенансе и не пускается в науку.

Наконец, эта книжка Бюхнера, играющая роль какого-то талисмана, книжка, о которой всего менее мог бы поду­мать серьезный естествоиспытатель, притом человек поло­жительный, не желающий терять минуты времени на пус­тые разговоры («человек положительный, неинтересный, говорить не умею»), распространяющий повсюду химичес­кий запах, вечно трудящийся над лягушками и инфузория­ми: могло ли бы такое праздномыслие, как книжка Бюхне­ра, остановить на себе внимание серьезного специалиста, каким хочет казаться в своих глазах Базаров?

Нет сомнения, что наука здесь не есть что-либо серьез­ное и что ее надобно сложить со счетов. Если в этом База­рове сидит действительная сила, то она что-нибудь другое, а никак не наука. Своею наукой он может иметь значение лишь в том окружении, куда он попал; своею наукой он может подавлять только своего старичка отца, юного Арка­дия и мадам Кукшину. Он лишь бойкий школьник, кото­рый лучше других вытвердил урок и которого за то поста­вили в авдиторы. Впрочем, он настолько умен, что и сам это сознает, сам это высказывает, хотя не о себе лично, но вообще о своих соотечественниках в сравнении с настоя­щими исследователями в тех странах, где это есть дело се­рьезное. Он и сам не признает особенного значения за сво­ими учеными занятиями; они для него только точка опоры, только средство для дальнейшей цели, а цель его совсем другого свойства и не имеет ничего общего с наукой. Его опыты над лягушками не повели бы к открытиям. Он усер­дно занимается всем этим, но точно так же, как в былое время молодые и даже довольно зрелые люди усердно за­нимались философией, ездя из одного немецкого универ­ситета в другой, слушали, записывали и религиозно пере­читывали в своих тетрадках учение о Sein и Nichts(с нем. – бытие и небытие). Бедные молодые люди! Они никого не хотели морочить, они моро­чили только самих себя. Они надувались, напрягались и губили свои умственные силы на бесплодное дело казаться в своих глазах великими философами. Сколько тяжелых минут переживали они, какой предавались хандре, как они страдали при малейшем намеке, что они трудятся даром! Они готовы были плакать и истязать себя при малейшем просвете собственного сознания, что они балуются попусту, что они вовсе не философы, что гораздо было бы полез­нее заняться каким-нибудь более скромным делом или ка­кою-нибудь наукою, которая более бы соответствовала их действительным потребностям, что они губят самих себя, заглушая в себе эти потребности, отвлекая себя от дельных занятий и становясь через то ни к чему не способными.

Правда, науки, на которые предъявляет претензию Ба­заров, — другого свойства. Они общедоступны и просты, они школят мысль и приучают ее к трезвости и самоогра­ничению. Эти науки отказываются от преследования пер­вых причин и сущности вещей. Каждая держится своего факта и не отходит от него или отходит лишь на сколько нужно, чтоб охватить его в общности; наблюдение и опыт — их единственный источник, и вся их цель состоит только в том, чтобы привести в известность факт. За этим делом может найти себе место всякий ум, от самого скромного до гениального. Умный и способный человек, каков наш ге­рой, мог бы, конечно, заниматься и химией, и физиологией не без успеха. Но он вовсе не о том хлопочет, чтобы стать специалистом по той или другой части; ему нужна вовсе не положительная часть науки; он занимается естественными науками более в качестве мудреца, в интересе первых при­чин и сущности вещей. Он потому занимается этими на­уками, что они, по его мнению, прямо ведут к решению вопросов об этих первых причинах. Он уже заранее уверен, что естественные науки ведут к отрицательному решению этих вопросов, и они ему нужны как орудие уничтожения предрассудков и для вразумления людей в той вдохнови­тельной истине, что никаких первых причин не имеется и что человек и лягушка в сущности одно и то же.

Этою мудростью, действительно, характеризуется со­временная умственная фаза в нашем любезном отечестве. Естественных наук у нас нет, и вообще нет никаких наук; наши юные химики, по замечанию г. Тургенева, не умеют отличить кислород от азота; наши журнальные физиологи в жизнь свою не бывали в анатомическом театре, а между тем, кстати и некстати, то и дело толкуют о мозгах и нервах. Дело в том, что мы естественными науками занимаемся по книжкам Фейербаха и Бюхнера или, еще лучше, по журна­лу Ноака. Под видом естественных наук мы все также за­нимаемся немецкою философией или тем побочным вы­родком ее, который столь же походит на философию, сколько и на естественные науки.

Узкий и трудный путь натуралиста нам не по нраву. Мы возьмем у него лишь кое-что, для форса или для контенанса, и пойдем другим, более широким путем; мы не исследователи, не испытатели — пусть другие корпят над фактами и занимаются наукою для знания, — мы мудрецы и вероучители. Мы проповедуем религию нигилизма, мы отрицаем: вот наше назначение, наша гордость и слава. Кто-то из критиков заметил, что этот нигилизм вносит дух плодотворного сомнения, которое освобождает ум от сле­пой веры в авторитет, и припутал сюда и Картезия, и Канта, и даже Конфуция. Можно наверное сказать, что наш критик столько же знаком с философским сомнением, сколько и с языком, на котором вещал любомудрый Конфуций. Сомнение дело нелегкое и не всякому доступное. Только немногие сильные умы способны к настоящему, серьезному сомнению относительно высших вопросов зна­ния. Вот Декарт и Кант, те были к нему способны, и если бы наш критик был, в свою очередь, способен познакомиться с ними, он узнал бы от них, что такое сомнение, как оно делается и к чему приходит. Наши философы вполне уверены, что сомневаться и отрицать — одно и то же и что кто сомневается, тот непременно должен прийти к отрицанию. Но сомнение ни полагает, ни отрицает; сомнение, настоящее, истинное сомнение, допускает возможность противоположных решений. А где допускается возможность противоположных решений, там, значит, не принято решение ни в ту, ни в другую сторону. Сомнение ставит вопрос, возбуждает энергию к исследованию, к критике, к точнейшему определению силы наших понятий, к разграничению того, что мы знаем и чего не знаем; оно приводит к воздер­жанию и терпимости, если не к окончательному удостове­рению. Но если наше сомнение склоняется в ту или другую сторону, так это признак, что решение уже принято нами и чтo в нашей критике уже присутствует догматический эле­мент. Если наше сомнение склоняется к отрицанию, то мы уже не просто сомневаемся, мы уже более или менее увере­ны и не нуждаемся в сомнении. Если мы отрицаем, то, зна­чит, дело уже решено нами заранее, решено несомненно; мы только обманываем себя, воображая, будто мы сомне­ваемся; мы порешили дело просто и непосредственно. Мы обошлись без всяких исследований и вопросов, без всякой критики; нам не в чем удостоверяться, и, отвергая возмож­ность противного решения, мы с большею или меньшею нетерпимостию относимся не только к тем, которые при­няли решение противоположное, но и к тем, которые до­пускают возможность того или другого; мы становимся не­терпимы к самой терпимости. Такого рода отрицательное направление не есть дело мысли; напротив, оно служит признаком отсутствия всякого интереса мысли и знания Оно не просто только воздерживается от решения, — что вовсе не значит отрицать, — оно уже решило все вопросы, еще не задавая их себе. Sic volo, sic jubeo (с лат. – Так я хочу, так я приказываю), — говорит оно, как Ювеналова матрона. Люди, предрасположенные та­ким образом, люди, предубежденные в отрицании, не хотят доказательств; им утомительны и скучны всякие исследо­вания, потому что всякие исследования кажутся им излиш­ними; они уже убеждены и считают себя вполне знающи­ми. Отрицательное направление есть своего рода рели­гия, — религия опрокинутая, исполненная внутреннего противоречия и бессмыслицы, но тем не менее религия, которая может иметь своих учителей и фанатиков. Интерес отрицания, преобладая над всем, влечет этих фанати­ков ко всему, что только запечатлено характером отрица­ния. Каким бы образом ни был добыт отрицательный ре­зультат, лишь бы он был православно отрицательный, и он как вдохновение овладевает этими умами и принимается как догмат, без всякого колебания и сомнения. В этом от­рицательном догматизме прекращается всякая умственная производительность, исчезают все влечения истины и зна­ния. Добиваться нечего, все решено, и все вздор.

Религия отрицания направлена против всех авторитетов, а сама основана на грубейшем поклонении авторитету. У нее есть свои беспощадные идолы. Все, что имеет отри­цательный характер, есть уже ео ipso (с лат. – вследствие этого) непреложный дог­мат в глазах этих сектаторов. Чем решительнее отрицание, чем менее обнаруживает оно колебаний и сомнений, тем лучше, тем могущественнее авторитет, тем возвышеннее идол, тем непоколебимее вера. Отрицательный догматик ничем не связан; слово его вольно как птица; в уме его нет никаких определенных формаций, никаких положительных., интересов, которые могли бы останавливать и задер­живать его; ему нечего отстаивать, нечего охранять; он из­бавлен от необходимости сводить концы с концами. Ему нужна только полная самоуверенность и умение пользоваться всеми средствами для целей отрицания. Чем менее он разбирает средства, тем лучше. Он в этом отношении совершенно согласен с отцами иезуитами и вполне принимает их знаменитое правило, что цель освящает всякие средства. Есть ли этот отрицательный догматизм, эта религия нигилизма — явление, характеризующее дух нашего века? Позволительно ли думать, чтоб это явление было всемирною историческою фазой, которую переживают образован­ие народы нашего времени? Нет, наше время славится по преимуществу своей свободой и терпимостию, своею наукой, духом исследования и критики, не пренебрегающей ничем и ничего не предосуждающей. Дух догматического у отрицания не может быть общим признаком какой бы то ни было всемирной эпохи; но он возможен во всякое вре­мя, в большей или меньшей степени, как общественная бо­лезнь, овладевающая некоторыми умами и некоторыми сферами мысли. Как частное явление оно встречается и в наше время, в большей или меньшей степени, в некоторых общественных средах; но, как и всякое зло, оно везде нахо­дит себе противодействие в могущественных силах циви­лизации. Образование, наука, политическая и промышлен­ная жизнь, развитие и состязание всевозможных интере­сов, свобода совести, воспитательное влияние среды, жи­вая сила предания — вот препятствия, которые встречает это явление в образованных обществах нашего времени. Но если в этом явлении нельзя видеть общий признак на­шего времени, то несомненно узнаем мы в нем характерис­тическую Черту умственной жизни в нашем отечестве за текущий момент. Ни в какой другой общественной среде Базаровы не могли бы иметь обширного круга действий и казаться силачами или гигантами; во всякой другой среде, на каждом шагу, отрицатели сами беспрерывно подвергались бы отрицанию; при каждой встрече приходилось бы им повторять про себя то, что сказал Базаров перед смертью: «Да, поди попробуй отрицать смерть: она меня отри­цает, и баста». Но в нашей цивилизации, не имеющей в себе никакой самостоятельной силы, в нашем маленьком ум­ственном мире, где нет ничего стоящего твердо, где нет ни одного интереса, который бы не стыдился и не конфузился самого себя и сколько-нибудь верил в свое существова­ние, — дух нигилизма мог развиться и приобрести значе­ние. Эта умственная среда сама собой подпадает под ниги­лизм и находит в нем свое вернейшее выражение.

Мы не можем пожаловаться, чтобы наша цивилизация была скудна. Напротив, чего в ней нет? В нашем умствен­ном обращении ходят всевозможные идейки. Мы знаем все языки и знакомы со всеми литературами. Мы касаемся предметов всех знаний и всех сфер жизни. Но это богат­ство, как всем известно, — ассигнации, и притом фальши­вые. Богатство нашего образования есть богатство мнимое; это истина уже избитая, повторенная тысячекратно на все лады, начиная от знаменитого изречения: «grattez le Russe», — до столь же знаменитого учения об оторваннос­ти от народной почвы. Все способы фигуральных выра­жений были истощены в нашей литературе, чтобы выра­зить эту мысль. Дело в том, что понятия, составляющие наше умственное образование, не имеют значения действи­тельных сил. Сколько бы их ни было у нас, как бы ни были они разнообразны, и даже как бы ни были они ясны и силь­ны в отдельных людях (что, впрочем, великая редкость), они не являются организующими, то есть общественными силами. Только те идеи — силы действительные, которые не ограничиваются процветанием в разрозненных умах, но простирают свое действие далее и обнаруживаются как на­чала, соединяющие людей. Все же, что не обнаруживает

Такой силы, остается мнимым, воображаемым, недействи­тельным. Идеи, собирающие людей в группы, связываю­щие их в разнообразные, более или менее крепкие форма­ции, все это и есть то, что мы называем общественными силами. Где этих сил нет или где они подавлены, там образование всегда будет призраком, и как бы по-видимому ни было богато его содержание, оно не будет иметь никакого значения, и отдельные люди всегда будут чувствовать бессилие своего образования. Что бы ни совершалось в их го­лове, на всем будет лежать печать мнимого, недействитель­ного; между их словами и мыслями не будет ладу, между их мыслями и действиями не будет органической связи. Все в них будет зыбко и шатко, все для них будет сомнительно, и их собственная нравственная личность будет мерещиться им как призрак, их собственная умственная организация будет пугать их как привидение. Человека в отдельности нет; человек везде есть часть какой-нибудь живой связи, какой-нибудь общественной организации; везде он связан с другими людьми, и везде его жизнь и образование ус­ловливаются окружающей средою. Человек, взятый от­дельно от среды, есть не более как фикция или отвлечен­ность. Его нравственная и умственная организация или, говоря вообще, его понятия только тогда действительны в нем, когда он преднаходит их как организующие силы среды, в которой привелось ему жить и мыслить. Но характе­ристическое отличие нашей среды в том и состоит, что она лишена этих организующих сил, которые группируют лю­дей как общий им всем интерес, проходящий чрез них и живущий между ними. Нет ничего труднее, как найти в нашей общественной среде что-нибудь положительное, на чем могли бы сойтись между собою люди. Вы не свяжете трех человек в одно целое на каком-нибудь положитель­ном интересе; во всяком случае, связь между ними не про­держится долго и не окажется плодотворною. Но зато нет ничего легче, как соединить между собою людей в чем-нибудь отрицательном. На положительном все перессорятся, и дело не пойдет; на отрицательном все легко сдружмся, и дело закипит. Даже в сфере так называемых материальных интересов мы замечаем то же явление. Такова историческая судьба нашей цивилизации. История разбила у нас все общественные завязи и дала отрицательное на правление нашей искусственной цивилизации. Она сама вся основана на отрицаниях; нет ни одной общественной основы, которая бы чувствовала себя неприкосновенною, нет ни одной общественной силы, которая не была бы по давлена или которой была бы дана возможность развития. Ничему не предоставлено самопроизвольного и естественного течения, и, вместо живых органических сил, люди чувствуют себя в механических сочетаниях, совершенно внешних и чуждых для жизни. Люди живут, таким образом, двойною жизнию, — внешнею, в которой они на принимают умственного и нравственного участия, и внутреннею, которая более походит на мир сновидений, чем на действительность.

Итак, сила нашего нигилизма заключается не в свойстве его содержания, — он в том и состоит, чтобы не иметьникакого существенного содержания, — а в обстоятельствах среды. Среда делает его силою, она условливает ею значение и развитие. Отрицание за отрицанием порождает склонность к отрицанию, образует навык, и из этой склонности, из этого навыка вырастает наконец непреодолимая страсть, которая, как и всякая страсть, может доходить до степени помешательства, теряя всякую определенность, и всякий предмет. Отрицания для отрицания — вот сущность этой страсти.

Характер силы сообщает нигилизму также его безусловный догматический характер. Сила его в том, что он не допускает никакого сомнения и колебания и вследствие этого исполнен самоуверенности и решимости. А все, что имеет характер несомненного догматизма, производит обаятельное действие на людей и бывали же, да и теперь есть, целые религиозные культы, которые были основаны на идее уничтожения; массы людей охватывались этим фанатизмом разрушения, в котором видели они конечную цель всего. Есть же и теперь в Индии знаменитая секта тагов, которая приносит свои страшные жертвы тайному идолу, непреодолимо и слепо владеющему своими поклонниками. В сущности, то же явление повторяется и в нигилизме, повторяется в другой сфере, при другой обстановке, при иных условиях. Это, в малом виде, тот же дух, только говорящий иным языком и действующий в других формах.

Дух этого нового культа, разумеется, действует на людей в различной степени. Одни воплощают в себе его дух; другие покоряются ему внешним образом, потому что видят в нем господствующую силу, против которой не находят себе никакого отпора. Являются ловцы душ, жрецы и учители, и слабосильные люди покоряются их авторитету и слепо следуют за ними.

Что, однако, побуждает людей к такому служению? Каким образом может воплощаться в них такая странная сила? Как они сами отдают себе отчет в своих стремлениях и какой интерес может иметь для них эта пропаганда? Но во всем ли мы можем отдавать отчет из того, что владеет нами и увлекает нас? Всякая страсть, всякая склонность, и даже всякий навык владеют человеком безотчетно, хотя люди тем не менее чувствуют побуждение объяснять и оправдать даже то, чему они слепо покорствуют. Эти объяснения и оправдания нисколько не касаются сущностидела, и ими люди только обманывают себя. Приверженцы религиозных культов уничтожения имели свои вероучительные системы; у них были свои обетования. Маленькийкульт нашего нигилизма имеет также свое вероучение, свои догматы, и у него есть свои обетования. Учители нигилизма находят в различных утопиях, с одной стороны, оправдание для своего культа, с другой — вспомогательное средство пропаганды. Но утопии имеют для них еще и дру­гое, более существенное значение; утопии сами служат наи­лучшим орудием отрицания и разрушения. Несбыточное, неестественное, невозможное, представляясь делом совершенно возможным и естественным, действует одуряющим образом на умы и довершает разложение их организаций – что и требуется. Все близкое, практически возможное, все действительно легче отвергается в силу отдаленного и меч­тательного, опьяняющего людей, — а в этом-то и интерес нигилизма.

Тем не менее нигилизм не состоит в утопиях: они слу­жат ему только вспомогательным средством. Люди умные, жрецы и учители, не могут не сознавать в глубине своей души всю тщету этих фантазий, но они не считают нужным подрывать веру в них; напротив, они считают нужным и должным поддерживать эту веру и даже поощрять других ко всевозможным дурачествам.

Чем более проникается человек своим служением, чем более воплощается в нем дух, которому он служит, тем пол­нее и крепче связываются с этим служением все его лич­ные интересы. Это-то и значит воплощение. Все интересы человека более или менее непосредственно связываются с этим господствующим интересом. Все получает от него пи­тание, и все, в свою очередь, питает его. Человеку в нем и яснее, и теплее, и привольнее, а наконец, и выгоднее. С ним соединяется самолюбие, гордость, самоуважение и уваже­ние других. Как и всякий культ, нигилизм может в числе своих последователей иметь и лицемеров, и фанатиков, и простых обманщиков, и более или менее бескорыстных служителей. Под его знамя могут собираться люди разных сортов. Люди деятельные и способные могут предаваться ему тем с большею охотой, что чувствуют в нем силу. Видя, как легко нигилистические понятия овладевают умами, как мало они встречают себе отпора, как, напротив, все поблажает им и все питает их, люди импульсивные пристращаются к ним, потому что они могут давать им значение и в их собственных глазах, ив глазах других.

В Базарове наш автор взял один из лучших типов нигилизма. Он принадлежит к числу людей импульсивных. Как все наши образованные люди, он прямо из школы вынес добрый задаток этого духа отрицания, — вынес семя его, которое нашло в нем благодарную почву. Как и у всех наших так называемых образованных людей, в его уме живучими и сильными элементами оказывается лишь то, что запечатлено отрицающим характером; все прочее оказывается слабым, мертвым, гнилым, подлежащим отрицанию. Он держит про себя весь этот хлам только для произведения над ним операции разложения. Он — совершенная про­тивоположность тем «грызунам», «самоедам», «гамлетикам», которых так мастерски изображал г. Тургенев в: других своих типах. Те во всем сомневались; но сомневались самым фальшивым и самым бесплодным образом. Они со­мневались не из любви к истине, не в интересе дела; напро­тив, они сомневались во всем от пустоты и безделья. Соб­ственно говоря, они ничем другим и не были заняты, кроме своей собственной личности, и ее-то подвергали они пытке сомнения, ее-то они мучили, терзали и раздирали. Не находя в себе силы ничем заняться и позабыть себя в чем-ни­будь, они вечно сравнивали себя с разными носившимися перед ними идеалами, и вечно обращались к себе с разны­ми претензиями, и вечно оставались недовольны, и вечно грызли себя. Но нигилисты — люди совсем другого свой­ства; они ничего не держатся и сразу от всего отказались; сомневаться им не в чем, они — готовые деятели. Свою осо­бу чтят они как сосуд великой силы и не сравнивают себя ни с какими идеалами; они находят полнейшее удовлетво­рение своему самолюбию в ходкой деятельности поваль­ного отрицания и всеуничтожения. Им незачем грызть и ломать себя; они собою вполне довольны, — они вполне довольны тем, что все легко поддается, легко ломается, легко отрицается. Им незачем обращаться на себя, они нэпа дают на других, и нападают тем охотнее, что все само собой валится. «Ты не дорос до нас, — говорит Базаров юному Аркадию, — ты невольно любуешься собою, тебе приятно самого себя бранить; а нам это скучно — нам других подавай! нам других ломать надо!» Меру своего достоинства и самоуважения находят они в той пустоте, которая вокруг них образуется. Они любят и чествуют себя всем тем прозрением, которое внушает им ничтожество окружающей среды, лишенной всякой силы сопротивления. Эти люди непременно будут иметь вид людей сильных и притом де­ловых, прямо идущих к цели, свободных от всякой мни тельной и расслабляющей думы, от всяких праздных мечтаний. Таков на вид и герой тургеневского романа. В этом отношении особую характеристическую черту придает ему и то обстоятельство, что он не принадлежит к породе баричей. Эти последние никогда не бывают серьезными отрица­телями; нигилизму предаются они из дилетантства, по мо­лодости лет, по глупости, также потому, что видят в нем передовую мудрость, и потому, что легко попадаются в сети, находя, что лучше быть орудием отрицания, нежели служить ему мишенью.

Автор произвел своего героя от бедных родителей, из той волнующейся среды, которая приливает к нашему при­вилегированному сословию, группируется на его окраинах и просачивается в него с разных сторон. Отец его разночи­нец, дослужившийся до дворянства и ставший мелким по­мещиком, владельцем одной или двух дюжин душ. Еще ха­рактеристичнее то обстоятельство, что Базаров — внук дьячка, — «как Сперанский», — сказал он раз своему юно­му приятелю, скривив губы. Может быть, фигура Базарова вышла бы еще типичнее, если б автор прямо произвел его от дьячка.

Когда у нас говорят о замкнутых сословиях, то разуме­ют обыкновенно дворянство и редко вспоминают о целом огромном сословии, которое, вследствие своей разобщен­ности, еще более походит на касту, чем дворянство. Мы разумеем духовное сословие, В настоящее время в целом христианском мире нет ничего похожего на эту особую касту, которая образовалась у нас случайно под именем духовного сословия. В католических странах, как известно, духовенство набирается из всех классов общества, и, при всей замкнутости, при всей строгости церковной организа­ции, люди, вступающие в нее, не составляют особой поро­ди, уже по одному тому, что католическое духовенство без­брачно. В странах протестантских духовные лица не связа­ны безбрачием; но и они не составляют особой породы, не образуют касты, вследствие общего гражданского положе­ния этих стран. Таким образом, и католический, и протес­тантский мир убереглись от левитизма, так мало совмест­ного с духом христианства, а с тем вместе так мало благо­приятного развитию народной и гражданской жизни. Левитизм образовался у нас сам собою, вследствие косности нашей жизни, под влиянием чуждых, внесенных в нее юри­дических начал. Коль скоро образовалась замкнутая дво­рянская порода, каста воинов, — то сама собою образова­лась порода левитов, духовная каста. Вход в эту последнюю юридически не замкнут, точно так же не замкнут и выход; по вход в нее совсем зарос травою, и если из нее многие выходят, то масса пребывает. Церковные должности пере­даются из рода в род, оставаясь в постоянном обладании особой общественной породы. Если к дворянству до после­днего времени притягивались элементы из разных обще­ственных слоев, то к духовенству такой тяги не могло быть, и белое духовенство не возобновлялось новыми элемен­тами, а плодилось нарождением. То положение, которое наняла у нас церковь относительно общества и государ­ства, равно как и преобладание в ней черного духовенства, были причиною, обособившею духовное сословие и пре­секшею к нему пути из других общественных слоев. При всем высоком назначении своем белое духовенство стало у нас сословием униженным, стесненным в своей деятельности и лишенным всякого значения в деле общественного развития.

Начала, создающие нравственную организацию, нача­ла, собирающие людей в одно тело, тем сильнее выражаются и действуют, чем разнохарактернее во всех других отношениях бывают элементы, собирающиеся на их зов. Могущество всякого начала всего вернее измеряется тем соединяющим действием, которое оказывает оно на разнород­ные элементы. Если, по каким-либо историческим судь­бам, живущие в обществе начала перестают оказывать такое единящее действие, то они мало-помалу слабеют и теряют чувство собственного существования. Они исчезают и из сознания и из воли людей, оставляя за собой праздное, часто обесславленное имя. Этот закон нравственных орга­низаций очевиден: коль скоро нет разнокачественности в элементах, собирающихся на одно служение, то оно не мо­жет обнаруживать своей силы в их соединении; эти элементы не нуждаются в сильном жизненном движении для того, чтобы собраться и составить одно целое; они уже находятся между собою в случайном единении; они уже тле близки между собою, что им незачем, да и нет места, энергически придвигаться друг к другу; в своем единении они не испытывают живого действия того начала, которое случайно покрывает их своим именем; связь между ними существенно чужда этому началу; оно не заявляет себя в ней, оно в ней не действует, — и вот от этого-то весьма часто происходит прискорбное противоречие между именем и вещью, между словом и делом, между назначением и действительностью. При таких обстоятельствах всякое звание теряет свой дух или в нем заводится дух особого рода, дурной или хороший, но, во всяком случае, чуждый его сущности. Всякое начало действует лишь там, где люди сближаются между собою в его имя, и действует оно в той мере, в какой превозмогает в людях другие тяготения, пересиливает другие влечения; только при этом условии могут являться люди с плодотворным чувством призвания, с действенною силой убеждения. Каста и все, что ей подобно, не представляет такого условия. Где каста, там не может быть духа призвания, там не может быть никакого живого интереса. Где люди сгруппированы между собою по породе, там не может развиться общий дух служения по призванию. Пока каста остается в разобщении с жизнью, пока в нее не проникают жизненные токи извне, пока живущие в ней люди застрахованы общею косностию от всяких посторон­них тяготений и влечений, от всякого рода испытующих наитий и искушений, до тех пор внутреннее противоречие остается скрытым, и существование общественного тела поддерживается его оцепенелостию. Но при первом движеиии вольного воздуха это противоречие окажется сразу, и признаки гниения будут развиваться в ужасающих размерах. Общественное тело в своих отщепенцах может стать обильным источником злобных отрицаний того самого начала, чье имя оно носит.

И наш нигилизм не может не находить себе поживы в отпрысках духовного сословия. Благодаря сложившимся обстоятельствам, именно между ними он может вербовать себе самых импульсивных поборников. Отсюда-то всего легче и вернее могут выходить его вероучители, и достаточно способные, и достаточно сильные для своего дела. А потому, повторим, очень верный инстинкт побудил г. Тургенева привести своего нигилиста в некоторую связь с этим сословием. Эта черта была бы очень выразительна, если бы художник более воспользовался ею; физиономия героя была бы яснее, и многое в нем стало бы еще натуральнее; не было бы надобности прибегать к некоторым усилиям отте­нить эту фигуру, к дуэлям и тому подобному; не было бы надобности в некоторых чертах, слишком исключительных и мало типических, для того, чтобы резче обозначить ее.

Вообще, как случилось уже нам заметить, в фигуре этого героя есть некоторые неясности. В иных местах фантазия автора как будто колебалась, и следствием этих колебаний выходит то, что иногда трудно бывает отделить чисто индивидуальное свойство изображаемого лица oт его типических свойств. Базаров не настолько играет роль, чтобы получить значение как индивидуальный характер, а потому все черты в этой фигуре, которые лишены определенного типического значения, кажутся в нем неясностью и недоделанностью. Но мы не имели намерения раз­бирать роман и изображенные в нем характеры; мы толь ко касаемся некоторых пунктов, имеющих общее значение, и по поводу их стараемся уловить и обозначить типи­ческие черты летучего явления нашей современной общественной среды.

Базаров враг фразы — это признак очень хороший. Оп терпеть не может лжи и аффектации — чего же лучше? Он вооружается против всяких вычур и праздномыслия: не должны ли мы за это почтить в нем человека суровой исти­ны и искреннего дела? Итак, вот он,

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: