 |
История литературы 4 страница
|
|
|
|
В " Евгении Онегине" «несовершенство» плана и «характеров» перестает быть оправданною, подразумеваемою особенностью стиховой формы и само становится моментом композиции. Было бы ошибочно думать, что это «несовершенство» было и для Пушкина извиняемым или хотя бы оправдываемым; что обозначение пропуска строф и стихов диктовалось действительно желанием не прерывать связи романа; что Пушкин чувствовал незавершенность плана и стремился закончить роман. В предисловии к первой главе «Онегина» (когда уже были готовы три главы) Пушкин говорит о " недостатке плана" полуиронически: " Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного", причем автор признавал, что " первая глава представляет нечто целое". Насколько осторожная оговорка относительно " целого романа" была сделана всерьез, выясняется из сопоставления предисловия с последней строфой первой главы:
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову
< …>
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Заявление о форме плана стоит в связи с аналогичными отступлениями, делающими предметом романа сам роман (с этой точки зрения " Евгений Онегин" не роман, а роман романа). Строка же " И как героя назову" после многочисленных упоминаний имени героя — ироническое введение к строке " Противоречий очень много". Такова же игра на противоречиях в последней строфе седьмой главы:
Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим.
Чтоб не забыть о ком пою…
Таким образом, о герое легко позабыть, и возвращение к нему — есть тоже отступление в романе отступлений (" В сторону свой путь направим" ). Сюда же относится ироническое примечание Пушкина к III главе: " В прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю".
|
|
|
В проекте предисловия к восьмой и девятой главам (Предисловия и примечания были для Пушкина еще одним сильным средством для подчеркивания или обнажения самой динамики романа, для создания романа романа, а кроме того, мотивированным вводом прозаических введений и отступлений, которые, таким образом, оттеняли стих. К остальным произведениям Пушкин дает редкие и скупые предисловия и примечания[105]. В виде колоссального введения к первой главе " Евгения Онегина" был помещен " Разговор книгопродавца с поэтом" — любопытный пример композиционного внедрения целого произведения. ) Пушкин уже явно ироничен: " Вот еще две главы " Евгения Онегина" — последние, по крайней мере для печати… Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших, Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны".
Особый интерес приобретает здесь вопрос о пропуске строф. Здесь обращает на себя внимание тот факт, что некоторые цифры, которые должны обозначать пропущенные строфы, стоят как бы на пустом месте, ибо строфы эти никогда и не были написаны. Сам Пушкин объясняет пропуск строф следующим образом: " Что есть строфы в " Евгении Онегине", которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому означается место, где быть им надлежало. Лучше было бы заменять эти строфы другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив. Смиренно сознаюсь также, что в «Дон-Жуане», есть две выпущенные строфы" [106].
|
|
|
Заметка писана в 1830 г., и после ранее сказанного Пушкиным о плане и связи романа это его замечание и вообще звучит иронически, но он еще подчеркивает иронию ссылкой на лень и на литературный источник, в котором пропуски точно так же играли композиционную роль. Если припомнить, что Пушкин в предисловии к последней главе и к " Отрывкам из путешествия Онегина" говорит о пропуске целой главы, станет еще яснее, что вопрос здесь идет не о связи и не о стройности плана. Вот что пишет Пушкин в этом предисловии: " П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. — Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинах, важным для него, а не для публики".
Таким образом, пропуск целой главы, вызвавший действительно тонкое замечание со стороны Катенина [Сделанное с точки зрения «плана»] о немотивированности и внезапности перемены в героине (напоминающей театральное преображение), объявляется " выгодным для читателей" и не мотивируется вовсе. Тогда начинает казаться странной щепетильность Пушкина по отношению к перерыву связи рассказа, который, по его словам, вызвал пустые цифры и пропуск отдельных стихов. Анализ пропущенных строф убеждает, что с точки зрения связи и плана можно было бы не отмечать ни одного пропуска — ибо все они касаются либо отступлений, либо деталей и бытовых подробностей, и только немногие вносят новые черты в самое действие, план (не говоря уже о пустых цифрах). Собственно, уже одно существование пустых цифр, ненаписанных строф освобождает нас от указания на особую роль пропусков, как и на то, что сами удаленные строфы и строки были удалены не по их несовершенству или личным и цензурным соображениям[107]. [М. Гофман. Пропущенные строфы " Евгения Онегина". — " Пушкин и его современники", вып. XXXIII–XXXV. Пб., 1922, стр. 2. ]
|
|
|
Дело становится более ясным, хотя не менее сложным, если понять эти пропуски как композиционный прием, все значение которого, значение необычайного веса, — не в плане, не в связи, не в происшествиях (фабула), а в словесной динамике произведения.
В этих цифрах даются как бы эквиваленты строф и строк, наполненные любым содержанием; вместо словесных масс — динамический знак, указывающий на них; вместо определенного семантического веса — неопределенный, загадочный семантический иероглиф, под углом зрения которого следующие строфы и строки воспринимаются усложненными, обремененными семантически. Какого бы художественного достоинства ни была выпущенная строфа, с точки зрения семантического осложнения и усиления словесной динамики — она слабее значка и точек; это относится в равной или еще большей мере к пропуску отдельных строк, так как он подчеркивается явлениями метра[108]. [Эти соображения не ослабеваются, а подкрепляются тем, что пропуск глав (и перестановка их) — частый прием композиционной игры (Стерн, Байрон, Кл. Брентано, Пюклер-Мускау, Гофман и т. д. ). ]
Та же установка на словесный план и в окончании " Евгения Онегина", и в так называемых попытках продолжения его.
Подлинным концом " Евгения Онегина" является, собственно, не LI строфа VIII главы, а следовавшие за нею, не только совершенно не приуроченные к какому-либо действию, но и вообще не внедренные в роман " Отрывки из путешествия Онегина", заканчивавшие как " Последнюю главу " Евгения Онегина" " (1832), так и прижизненное издание всего романа (1833). Мотивировано помещение «Отрывков» было предисловием, часть которого нам пришлось цитировать выше: " Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, к коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифрой; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою " Евгения Онегина" и пожертвовать одною из окончательных строф < …> " (Далее следует ссылка на замечание Катенина о вреде, нанесенном этим исключением плану, о происшедшей из-за этого внезапности и немотивированности перехода от Татьяны — уездной барышни к Татьяне — знатной даме. ) Предисловие к последней главе, в которой подробно описывается замена девятого нумера восьмым (" во избежание соблазна" ) и подчеркивается немотивированность перемены в героине, было тем более иронично, что оно вовсе не оправдывало помещения отрывков вслед за восьмой главой. Здесь Пушкин опять подчеркивал словесную динамику своего романа, и, несомненно, концом " Евгения Онегина" и являются " Отрывки из путешествия", помещение которых только так и можно объяснить. [В особенности это станет ясным, если принять во внимание, что Пушкин в первое полное издание " Евгения Онегина" не только не внес никаких неотделанных отрывков, но исключил не только предисловие 1-го и 2-го изд. I главы — " Разговор книгопродавца с поэтом", некоторые примечания, но и четыре раньше печатавшихся строфы (I глава — 36-я строфа, V гл. — 37-я и 38-я строфы, VI гл. — 47-я строфа, перенесенная в примечания), оставив в то же самое время на конец " Отрывки из путешествия Онегина". ] Отступления в этих отрывках сгущены и сконцентрированы до пределов отступлений в круге одного предложения, одной фразы, которые, собственно, и тянутся от 63-го стиха до конца (стих 203):
|
|
|
63. Я жил тогда в Одессе пыльной…
91. А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной
109. Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный.
И наконец, заключительная строка всего " Евгения Онегина" (ибо ею кончается роман) — 203-й стих «Отрывков»:
Итак, я жил тогда в Одессе… **
[Интересно при этом, что у Пушкина была готова целая строфа (см. М. Гофман. Пропущенные строфы…, стр. 254–255), начинавшаяся этим стихом, но он предпочел кончить «Онегина» именно отрывком, первой строкой. ]
Здесь кульминационный пункт всего романа; то, что Пушкин подчеркнул в LI (последней) строфе восьмой главы:
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим,
здесь было реализовано им; композиционная сущность отступлений здесь сгущена до пределов языковой, синтаксической игры и необычайно подчеркнута чисто словесная динамика «Онегина»[109]. Что касается попыток «продолжения» то, по-видимому, приходится говорить с большой осторожностью о действительном продолжении " Евгения Онегина". Здесь одно предварительное замечание. Из семи приводимых по этому поводу П. О. Морозовым отрывков (вернее, восьми: второй естественно распадается на два, ибо вторая половина его писана другим метром и повторяет тему первого отрывка), три (писанные в 1833 году) обычно относятся к началу неизвестного " послания к Плетневу и к друзьям" и только остальные (писанные в 1835 году) — к собственно «продолжению». Основывается это различение на различии метра и строфы; первые два отрывка (представляющие, по-видимому, одно целое) писаны пятистопным ямбом, причем первый из них представляет в строфическом отношении композицию октавы, второй же характерно не выдержан: начало писано тем же пятистопником, но затем Пушкин колеблется и попадает снова в онегинский четырехстопник:
|
|
|
Ты говоришь: " Пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен; нет причины
Его кончать < …>
и т. д.
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью
и т. д.
Третий отрывок писан александрийским стихом. Простого сопоставления первых отрывков с другими достаточно для того, чтобы показать, что все они одинаково являются вариациями одной темы, — и если первые отрывки признаны (по вполне достаточным основаниям) началом «продолжения», то такое же начало «продолжения» и в остальных[110].
I
Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман мой продолжать
< …>
Ты думаешь, что с целию полезной
Тревогу славы можно сочетать.
А для того советуешь собрату
< …>
Брать с публики умеренную плату.
Оброк пустой для нынешних людей.
Неужто жаль кому пяти рублей?
< …>
II
Ты говоришь: " Пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен; нет причины
Его кончать; к тому же план счастлив
…кончины
< …>
III
Вы за Онегина советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги;
Вы говорите мне: " Он жив и не женат
Итак, еще роман не кончен: это клад!
В его свободную, вместительную раму
Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму.
Прихлынет публика, платя тебе за вход,
Что даст тебе и славу и доход".
IV
В мои осенние досуги
< …>
Вы мне советуете други
Рассказ забытый продолжать.
< …>
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере — уморить.
< …>
V
Вы говорите: " Слава богу!
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен.
< …>
Со славы, вняв ее призванью.
Сбирай оброк
< …>
И с нашей публики меж тем
Бери умеренную плату".
< …>
Таким образом, перед нами не октавная строфа и alexandrins послания, а октава и alexandrins " продолжения Онегина". [Характерно колебание Пушкина в метре продолжения между пятистопником и четырехстопником (7-й отрывок):
Ты мне велишь, мой строгий судия,
На прежний лад… настроя,
Давно забытого героя,
Когда-то бывшего в чести,
Опять на сцену привести.
Если чтение В. Е. Якушкина (" Русская старина", 1884, кн. 12, стр. 525) и П. О. Морозова правильно и 2-й отрывок не состоит из двух отдельных, то пред нами любопытное колебание 5-стопного и 4-стопного ямба < …> ] Это одно уже достаточно говорит за то, что при " готовом герое" и " славном плане" продолжение должно было быть совершенно самостоятельной вариацией; эмоциональный тон начала также совершенно иной:
И, потчуя стихами, век железный
Рассказами пустыми угощать.
" Ряд картин" в " свободной, вместительной раме" романа должен был быть иным и только объединяться знакомым синтетическим знаком героя (" герой готовый" ); при этом «продолжение» (а на деле новое, самостоятельное произведение), может быть, должно было пародически выделиться на фоне «Онегина»:
< …> должно своего героя
Как бы то ни было женить.
По крайней мере — уморить.
Таким образом, «продолжение» было вызвано не незавершенностью романа (пародической), а использованием его «рамы» для новых целей.
Пушкин сделал все возможное, чтоб подчеркнуть словесный план " Евгения Онегина". Выпуск романа по главам, с промежутками по нескольку лет, совершенно очевидно разрушал всякую установку на план действия, на сюжет как на фабулу; не динамика семантических значков, а динамика слова в его поэтическом значении. Не развитие действия, а развитие словесного плана.
В словесном плане «Онегина» для Пушкина было решающим обстоятельством то, что это был роман в стихах. В самом начале работы над «Онегиным» Пушкин писал князю Вяземскому: " Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница! В роде «Дон-Жуана» — о печати и думать нечего; пишу спустя рукава" [111].
Предстояло слияние целого прозаического рода со стихом — и Пушкин колеблется. " Евгений Онегин" для него то роман, то поэма; главы романа оказываются песнями поэмы; роман, пародирующий обычные сюжетные схемы романов путем композиционной игры, колеблясь, сплетается с пародической эпопеей.
16 ноября 1823 года он пишет: " Пишу теперь новую поэму < …> "; 1 декабря 1823 года: " < …> пишу новую поэму < …> Две песни уже готовы"; 8 февраля 1824 года: " Об моей поэме нечего и думать < …> "; 13 июня 1824 года: " Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первой главой или песнью Онегина"; 24 марта 1825 года: " Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном» < …> "; в том же письме: " Дождись других песен… < …> 1-я песнь просто быстрое введение < …> "; в начале апреля 1825 года: " < …> готов поместить в честь его целый куплет в 1-ю песнь Онегина < …> "; 23 апреля 1825 года: " Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина < …> "; в конце апреля 1825 года: " < …> пересылаю тебе 2 главу Онегина < …> "; 8 июня 1825 года: " Передай мне его мнение о 2-й главе Онегина < …> "; 14 сентября 1825 года: " < …> 4 песни Онегина у меня готовы < …> Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву < …> "; 27 мая 1826 года: " В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь"; 1 декабря 1826 года: " Во Пскове, вместо того чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проигрываю в штос четвертую < …> "; декабрь 1827 года: " < …> ты не можешь прислать мне 2-ю главу < …> благодаря тебя во всех книжных лавках продажа 1-й и 3-й глав остановилась"; в конце марта 1828 года: " < …> включить неприязненные строфы в 8-ю гл. Онегина? "; в конце февраля 1829 года: " Позволю послать вам 3 последние песни Онегина"; в начале 1829 года: " Кто этот атенеический мудрец, который так хорошо разобрал IV и V главу? "; 9 декабря 1830 года: " 2 последние главы Онегина" [112]; в октябре и ноябре 1830 года: " Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатанию четвертой и пятой песни " Евгения Онегина". Разбор сих глав, напечатанный в «Атенее» и т. д.; тогда же: " Г-н Б. Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно IV и V главу < …> "; " Шестой песни не разбирали < …> "; " Критику VII песни в " Северной Пчеле" пробежал я в гостях < …> " [113], тогда же: " При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же сочинения < …> "; " В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху < …> "; " Вот еще две главы " Евгения Онегина" < …> Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить < …> " [114]. В пушкинском листке " Евгений Онегин" разбит на 3 части по 3 песни[115].
Стиховая форма давала себя чувствовать в колебаниях между поэмой и романом, песнью и главой. Но в стихотворном тексте Пушкин именно поэтому подчеркивал роман [Так же и в подзаголовке во всех изданиях: роман в стихах], который, совмещаясь со стихом (и смещаясь таким образом), становился особо ощутимым:
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим (II, 24),
С героем моего романа
< …>
Позвольте познакомить вас (I, 2).
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу (I, 60),
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь) (V, 40).
Роман этот сплошь литературен: герои и героини являются на фоне старых романов как бы пародическими тенями; «Онегин» как бы воображаемый роман: Онегин вообразил себя Гарольдом, Татьяна — целой галереей героинь, мать также. Вне их — штампы (Ольга), тоже с подчеркнутой литературностью.
Онегин:
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он (I, 38).
Онегин жил анахоретом
< …>
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал (IV, З6, 37).
Ольга:
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцалуй любви мила,
Глаза как небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкой стан,
Все в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно (II, 23).
Татьяна:
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все (II, 29).
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной (III, 10).
Мать:
Она любила Ричардсона
< …>
Сей Грандисон был славный франт (II, 30).
(Следует при этом отметить близкое родство первоначального очерка Татьяны, влюбленной в Ричардсона, с очерком ее матери. ) Подчеркнуты пародически все штампы романа:
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. < …>
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад (II, 1).
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны (II, 2).
И тут же, в следующей строфе, пародическая противоположность:
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с клюшницей бранился,
В окно смотрел и мух давил (II, 3).
Один среди своих владений
< …>
В своей глуши мудрец пустынный
< …>
И раб судьбу благословил (II, 4).
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой (III, 15).
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И как огнем обожжена
Остановилася она (III, 41).
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел (IV, 11).
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой, < …>
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать (VII, 20),
В возок боярский их впрягают (VII, 32).
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам (VII, 53).
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего (VII, 14).
(Последние два примера даны в мотивировке героини, сквозь ее призму. )
Этот план высокого романа сочетается с планом романа бытового, который дают разговоры и повествовательные приемы. Вопрос о прозаической подпочве эпоса, о том прозаическом плане, на котором развивалась поэма, вставал не раз перед Пушкиным. Он писал по поводу " Кавказского пленника": " Описание нравов черкесских, самое сносное место во всей поэме, не связано ни с каким происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника. Характер главного лица (лучше сказать единственного лица), а действующих лиц — всего-то их двое, приличен более роману, нежели поэме < …> ". По поводу " Бахчисарайского фонтана" он также писал: " Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces loix des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naive. [Из чернового письма Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. и письма А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. ]
Если вспомнить при этом прозаические планы и программы стихов, станет очевидно, что соотношение прозы и поэзии было для Пушкина обычным [Прозаические программы были первичным явлением для Пушкина по сравнению со стихами, что согласуется с карамзинской традицией (слова). Нельзя не указать при этом на возможность постановки вопроса о происхождении пушкинской прозы из стиховых планов и программ. (Другое разрешение вопроса см. у Б. М. Эйхенбаума)[116]]; наличность программ и планов Пушкина доказывает нам, что общий композиционный строй его произведений восходит к плану, прозаической схеме; таким образом, отступления " Евгения Онегина" — несомненно основной композиционный замысел, а не вторичное явление, вызванное стихом [Вопреки мнению М. Л. Гофмана о том, что отступления в " Евгении Онегине" — не общий композиционный замысел, а порождены стихом, " формой лирического романа" ] (недаром один критик назвал их " наростами Стерна" ), — но никогда оно не делалось само по себе самостоятельным, ощутимым моментом произведения, всегда оно так и оставалось подпочвой.
Сопряжение прозы с поэзией, бывшее в " Евгении Онегине" композиционным замыслом, делалось ощутимым само по себе и становилось само в ходе произведения источником важных следствий. Приведу несколько примеров такого динамического использования. Роман начинается с речи Онегина:
" Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя? "
Эта прямая речь как начало романа интересна, но она еще интереснее как начало романа в стихах. Ход разговорной интонации вторгается в стих: то, что в прозе ощутимо исключительно со стороны значения, — в стихе ощущается именно вследствие необычного сочетания разговорной интонации со стихом. Интонационные приемы развиваются у Пушкина все ярче — раз интонация ощутилась:
" Представь меня". — " Ты шутишь. — «Нету». (III, 2)
(в пределах одного стиха три интонации).
" Но куча будет там народу
И всякого такого сброду…"
— И, никого, уверен я! (IV, 49);
— И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь (III, 18)
(яркая разговорная интонация с вводом интонационного словечка и).
— Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь… — " Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена" (III, 19)
(отрывистая интонация диалога; повторения).
— Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня… (III, 34)
(еще более отрывистая интонация, недосказанное слово).
Князь на Онегина глядит.
— Ага! давно ж ты не был в свете (VIII, 17)
(интонационный жест).
" А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила! " (VII, 44)
(однообразная, возрастающая интонация).
Эти разговорные интонации, естественно возникающие при диалоге и становящиеся особо значительными в стихе, Пушкин использует и в других целях; он употребляет [их] в повествовании, когда интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев:
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной (VII, 46).
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где все наруже, все на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела? (VIII, 20)
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет (VIII, 32).
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она! (VIII, З3).
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна…
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она (VIII, 19).
Последний пример — на границе интонаций, даваемых сквозь призму героев, и интонации, вводимой уже без всякой мотивировки, как авторская речь. Авторские ремарки, обращения etc. были определенным приемом прозы; автор иногда выдвигался до степени действующего лица; иногда оставался лицом, но бездействующим [Намеки на это и в " Евгении Онегине" (" Онегин, добрый мой приятель" ); и рисунок: Пушкин с Онегиным; " Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне" (" Путешествие Онегина" )]; иногда был лицом сказывающим. При интенсивности семантического принципа в прозе — прием этот остается едва приметным (" я" у Достоевского); но в стихе этот прием чрезвычайно ярко выделился тем, что все эти авторские ремарки, в интонационном отношении выдвигаясь как обособленные предложения, нарушали обычный интонационный строй стихов — становились интонационной игрой:
|
|
|
