С чего начинается монашество?

При постриге в монашеский ангельский лик первый вопрос игумена постригаемому — «зачем пришел, брат, припадая к святому Жертвеннику и святой дружине сей?», и первое слово пришедшего стать иноком — «для удаления от мира, честной отец». Вот какое это начало! Без этого начала, без этого краеугольного камня монашества быть не может, без этого удаления — решительного, глубокого, внутреннего — оно останется только актерством, только позой, только «разукрашенным гробом», скрывающим в себе смердящий прах.

Вот несколько слов святых отцов об удалении от мира и о значении этого удаления для ищущих Бога:

Исаак Сирин: «Без удаления от мира никто не может приблизиться к Богу. Удалением же называю не переселение телом, но устранение от мирских дел. Добродетель удаления от мира состоит в том, чтобы не занимать ума своего миром». «В какой мере человек будет пренебрегать миром сим и ревновать о страхе Божием, в такой приближается к нему Промысл Божий».

«Если кто добровольно лишает себя мирских благ, то в какой мере лишается он их, в такой же сопровождает его Божие милосердие и поддерживает человеколюбие Божие».

«Разреши прежде всякий в себе внешний союз и тогда возможешь быть сердцем в союзе с Богом; потому что единению с Богом предшествует отрешение от вещества. Хлеб дается в пищу младенцу после того, как откормлен он молоком; и человек, который намерен преуспевать в Божественном, желает прежде устранить себя от мира: как младенцев от объятий и сосцев матерних».

Преподобный Иоанн Лествичник: «Отречение от мира есть произвольная ненависть к веществу, похваляемому мирскими, и отвержение естества для получения тех благ, которые превыше естества».

«Приходящие к сему подвигу должны всего отречься, все презреть, всему посмеяться, все отвергнуть, чтобы положить им твердое основание».

«Монах есть тот, кто держится одних только Божиих словес и заповедей во всяком времени, и месте, и деле. Монах есть всегдашнее понуждение естества и неослабное хранение чувств».

» Монах есть тот, кто, скорбя и болезнуя душею, всегда памятует и размышляет о смерти, и во сне, и во бдении».

Епископ Игнатий /Брянчанинов/: «Привязанность к веществу и вещественному преуспеянию удобно может объять всецело человека, объять его ум, его сердце, похитить у него все время, все силы.<...> Такая привязанность отвлекает человека от Слова Божия, от помышлений о смерти и вечности, отвлекает от веры в Бога и от Богопознания, убивает его вечною смертию. Аще кто любит мир,- объявляет это всем без исключения Святый Божий Дух, то есть земную жизнь с ее преуспеянием и наслаждением,- несть любве Отчи (то есть Божией) в нем /1 Ин. 2, 15/. Любы мира сего вражда Богу есть; Иже бо восхощет друг быти миру, враг Божий бывает /Иак. 4, 4/. Не можете Богу работати и мамоне, то есть Богу и земному преуспеянию /Мф. 6, 24/».

«Многие приступают к Господу,- не многие решаются последовать Ему. Многие читают Евангелие, услаждаются, восхищаются высотою и святостью учения его,- не многие решаются направить поведение свое по правилам, которые законополагает Евангелие. Господь всем, приступающим к Нему и желающим усвоиться Ему, объявляет: Аще кто грядет ко Мне и не отречется от мира и от себя, не может Мой быти ученик».

«Увы! как мы слабы, как переменчивы! Гляжу на нашу немощь, гляжу со слезами!.. Взоры мои ищут отрады, утешения — и внезапно они обращаются к пустыне, к уединению! Там, там всего безопаснее!.. Туда стремись, душа моя!.. Беги! Если ноги недостаточны для быстрого течения, возьми крылья! Несись!.. лети! спасайся от челюстей зверя: мира!..»

«/Уединение/ — это тихая, мирная смерть прежде смерти, которая — непременный удел каждого человека, которая для грешников, для рабов мира, — люта. В уединении сглаживаются постепенно с ума человеческого впечатления, начертанные на нем предметами мира, — и ум постепенно теряет свое общение с миром. Он глядит на мир как бы из страны загробной, как бы с того света...»

 

* * *

Множество подобных этим наставлений встречается у св. отцов, в которых они говорят о существенной необходимости удаляться от мира тому, кто желает истинно взыскать Отца своего Небесного.

Мир угнетает рабов Божиих и совне и изнутри. Совне — это житейская молва и страстные дела человеческие; это та кипучая, беспорядочная, безбожная людская суетность, многозаботливая и многострастная, которая вся строится на взыскании временных земных благ, на желании краткого земного благополучия, на жажде хоть сиюминутного, но здешнего, сегодняшнего счастья. Мир — это малодушная человеческая боязливость помышлять о завтрашнем дне, о приближающейся смерти, о неизбежной встрече с вечностью, о Суде, о страшном ответе за свою земную жизнь; это нежелание дебелых душ воспрянуть от земли, поднять лицо свое к небу, взыскать Творца своего; это окамененное нечувствие сердец, забывших, возненавидевших Отца своего Небесного; это любовь к веществу, ко всему плотскому, кровяному, чувственному. Мир — это и какое-то грандиозное азартное состязание, где все опьянены страстью соперничества и гоняются за разными разноцветными, блестящими и бессмысленными предметами, вырывая их друг у друга из рук. Мир — это смешение, хаотическое переплетение всевозможных дел, слов, жестов, чувств, понятий, мнений: грубых, самых скотских,- и утонченных, поэтических, изысканных; это любовь и ненависть, героизм и трусость, низость, высокоумствование и совершенное безумие, стройные, симметричные построения и совершенный развал... все это как бы оглушительная какофония, как бы огромный сложный оркестр, настраивающий свои разнообразные музыкальные инструменты и так никогда и не начинающий играть что-либо понятное и гармоничное. И хотя в этом хаосе и мелькают как будто частички чего-то серьезного, глубокомысленного, но тут же куда-то уносятся,- и опять сумбур, бессмыслица, беспорядочность... Вот что нас окружает, подобно бурлящему, кипящему пеной морю!

Но этот боговраждебный хаос как в зеркале отразился и в наших сердцах: то же пенящееся, волнующееся море смущает наши души и изнутри, отнимает мир у души, заслоняет нас от Бога. Для того чтобы собрать все чувства и мысли, направить и подчинить их Единому Царю — Христу Богу, необходимо и внешне и внутренне удалиться от мира, от всякой пустой суеты, многозаботливости. Для этого-то и определен монашеский образ жизни.

Но тем, кто не силен избрать путь самоотречения и бегства от мира, кто проводит христианскую жизнь посреди мира,- тем полезно и необходимо иметь свой довольно обширный круг забот, интересов, разных житейских обязанностей. Чрез эти внешние дела, которые они должны исполнять честно, богоугодно, через эти постоянные труды ради ближнего своего, через те скорби, с которыми неизбежно связана их семейная и общественная жизнь, чрез постоянное столкновение со многими людьми — верующими и неверующими — мирской христианин учится самопожертвованию, смирению, милосердию, молитве, страху Божию. Его работа над собой совершается наиболее внешне, наиболее через наружные добрые дела. Он также постоянно ведет борьбу с соблазнами, которыми демон постоянно старается увлечь его в грех, действуя в основном через людей, но также и изнутри, смущая часто разными помыслами и чувствами. И хотя христианин в миру должен все время следить за своими чувствами и мыслями, он все же всегда находится как бы в не вполне трезвом состоянии, в рассеянности и полузабытии, он не имеет возможности глубоко внимать своему сердцу, бережно очищать его, всегда устремлять его к Богу.

Монах же, убегая от мира, стремится, удалившись от него, начать ясно мыслить и переживать то, что связано с его будущей вечной участью, по-настоящему начать понимать и чувствовать то, что мы, окаянные грешники, действительно погибаем, что мы крайне нуждаемся в Искупителе и Враче душ, что только в Нем — жизнь, что вне Его — все пустота и нелепость, и все это действительно чувствовать и переживать, а не только признавать и исповедовать на словах. Только когда скроет человек слух свой от мирского бесовского шума и гама, отведет очи свои от этой сумбурной пестроты мира, когда выветрится из его головы хмельной мирской угар,- только тогда он может начать яснее видеть себя, различать смысл, цель своей жизни на земле, противоборствовать врагу — демону, который непрестанно желает удалить его от Бога, может полностью одолеть его.

 

Монашество очень славно и похвально воспето всеми святыми отцами, это есть высший образ жизни для человека на земле. Конечно, жизнь монашеская должна представляться для нас очень заманчивой, и какой настоящий христианин не желает в глубине души, не мечтает об иноческом пути?! Но очень не просто расценить истинный запас нашей ревности и любви по Богу, силу того огня, с которым только и можно вступить жить в монастырь. К сожалению, наблюдается то, что большая часть приходящих сегодня в монастырь руководится к тому самыми чуждыми монашеству причинами. Как бы ни было тяжко и неудобно христианину жить в миру, это сам по себе еще недостаточный повод для принятия монашества. Конечно, бывает, что и незаконная причина приводит человека в обитель, но он, прожив там некоторое время, исправляется и становится настоящим монахом. Бывает и так, но редко. Чаще всего происходит здесь иное: по недосмотру, по невнимательности, по неопытности, по тщеславному разгорячению порывы ложной ревности принимаются за истинное призвание к монашеству, совершается постриг; и вот, начинаются у новопостриженного скорби, уныние, потом скучание в монастыре, потом побеги из монастыря, потом часто говорит он: лучше б я не родился на этот свет. Оказалось, что его душе иноческая жизнь совершенно чужда, но обеты даны, и снять их никто не вправе, вся жизнь человека превращается в постоянную муку и томление. Оттого у святых отцов часто встречается строгое наставление: тщательно испытывать намерение приходящего к иноческому постригу и только после этого удостаивать его оного.

Говорит преподобный Иоанн Лествичник пастырю: «Прежде довольного рассмотрения, которое и у мирских благоразумно употребляется, руки /к пострижению/ скоро не возлагай ни на кого /1 Тим. 5, 22./, чтобы некоторые из овец, пришедшие к нам в неведении, со временем достигши полного разума, и не стерпев нашей тяготы и зноя, снова не обратились в мир; за что будут отвечать пред Богом возложившие на них руку прежде времени».

«Всем приступающим к сему доброму подвигу, жестокому и тесному, но и легкому, должно знать, что они пришли ввергнуться в огонь, если только хотят, чтобы в них вселился невещественный огонь. Посему каждый да искушает себя, и потом уже от хлеба жития иноческого, который с горьким зелием, да яст, и от чаши сей, которая со слезами, да пиет: да не в суд себе воинствует. Если не всякий, кто крестится, спасется, то... умолчу о последующем».

Как же размыслить, расценить свое отношение к монашеской жизни — по Богу ли оно, надежно ли, устойчиво? Для этого надо рассмотреть возможные ложные мотивы и позывы к избранию этого пути, примерить их к себе, и когда обнаружатся в нас некоторые из них, отвергнуть от себя все фальшивое, притворное,- тогда и станет видно, что в нас останется, сколько в нас настоящего, искреннего тяготения к монашеству.

То, с каким расположением мы приходим сегодня в обитель, с каким представлением о ее жизни, — в значительной степени зависит от того, как подготавливает нас к этому мир. Мир в наше время очень скучает: все ему дозволено, все можно, все им уже испробовано. Упрямый, самонадеянный, гордый своими «научными достижениями», он проник во многие уголки видимого своего окружения, любопытным умом вымерил все, что мог, обо всем составил свое высокомерное мнение, все подверг анализу, пощупал, попробовал на вкус, всем пресытился и над всем насмеялся. Теперь же ему нравится в контраст приевшемуся современному духу испробовать вкус давно забытый, чего-нибудь необычного, старинного, разнообразить им набор своих развлечений. На пестром мелькающем фоне современной «суперкультуры», современного отчаянного беснования — так мило и утешительно смотрятся картинки со старыми церквушками, с живописными монастырскими постройками, на фоне которых загадочные бородатые люди в длинных черных одеждах живут такой забавной жизнью, как будто случайно попавшей в наш век из какого-то далекого средневековья. Монастыри с живыми монахами сегодня более манят и увеселяют любопытствующих туристов, чем выставки, музеи или зоопарки. Мир смотрит на монаха как на какую-то диковинку — и любопытную, и вызывающую недоумение. Конечно, в разной степени на каждого из нас в миру действовала и оставила свой след эта завораживающая таинственность, с которой вокруг нас смотрели на монашество.

К тому же в наши дни любой молодой человек ничем так не увлечен, как желанием произвести на окружающих впечатление; готов биться изо всех сил, чтобы выглядеть необыкновенно, обратить на себя внимание; готов добиваться этого и одеждою, и манерами, и выбором для этого особой деятельности, занятий, всей своей жизнью. Почти все усилия молодых людей направлены на то, чтобы в обществе представлять из себя «нечто», засвидетельствовать себя некоей таинственной, загадочной натурой; утвердиться как личность, иногда даже безразлично — как особенно благочестивая или как особенно нечестивая, лишь бы оставить след особенности, запечатлеться поярче на фоне общей пестрой картины, сыграть выдающуюся, запоминающуюся роль перед завороженными сверстниками. И все это может незаметно, но значительно толкать молодых людей к тому, чтобы с восторгом желать облечься в монашеские наряды. Они могут даже трепетать от восторга, предвкушая, как «сногсшибательно» когда-то явятся перед глазами своих друзей и знакомых в длинной монашеской рясе, с длинными волосами, бородой, с постным лицом и четками в руке; как те, раскрыв рты, будут внимать каждому слову, а они тихим и смиренным тоном будут давать наставления.

Мир — это своеобразный уличный театр, где все зрители одновременно являются и актерами, где каждый друг пред другом старается сыграть изощренную роль, удивить, пленить, сыскать себе хвалу. Каждый здесь сам выдумывает сценарий, сам изобретает костюмы, сам актерствует. И в каждом из нас крепко сидит это актерство.

На наше стремление уйти в монастырь могут значительно повлиять отношения с близкими людьми — родственниками, друзьями. Иногда, когда ближние нас не понимают, не уважают, не воздают нам признания, которого мы считаем себя достойными, или просто мало нас замечают, тем более если враждуют с нами,-то эти досады могут вызвать нетерпеливое желание как-нибудь больно отплатить им за это, сделать что-либо вызывающее, вопиющее, что заставит наших досадителей пожалеть о таком к нам отношении. Исходя из таких переживаний: обиды, ущемленного болезненного самолюбия, уныния, мстительности и т. п., молодые люди (особенно те, которые считают себя ревностными христианами) часто совершают такой жест: демонстративно отправляются в монастырь, унося с собой все эти страсти. Но даже у тех, кто вышел из мира, руководствуясь здоровыми внутренними порывами, могут уже впоследствии всплыть старые затаенные обиды, досады, мстительные помыслы, которые будут примешивать к нашим чистым намерениям свою нечистоту, и этим к желанию монашества присоединять нездоровую радость — поплатить принятием его тем, кто не так смотрел на нас в миру: пусть, мол, теперь подивятся, пусть знают, что я не тот, за кого они меня принимали.

Наше время отличается небывалой человеческой гордыней. Гордятся и превозносятся друг пред другом и стар и мал, и красивый и урод, и ученый и неуч. Гордятся всем, чем можно и чем нельзя. Гордятся и добродетелями, и грехами. Но больше всего стала развита гордость ума: умствование, претензия на редкие философские дарования, на способности религиозные, на тонкое понимание психологии и тому подобная самонадеянность гордого рассудка — всем этим особенно страдает молодежь. Дерзкие изыскания лжемудрствующего разума, психологические и лжерелигиозные, лжемистические опыты, сочетанные с наркоманией и развратом, на фоне изощренной рок-музыки, пришедшей к нам из кромешных глубин ада,- все это составляет мощную, въедливую, навязчивую современную культуру молодежи, школу умственно-чувственного сладострастия. Почти каждый молодой человек из городской интеллигентской среды /а в основном такие люди приходят сегодня в монастыри/ на протяжении многих лет основательно выстраивал в своем больном сознании иллюзорный мир, состоящий из всевозможных замысловатых, витиеватых высокоумствований, переплетения тонких сладострастных, чувственных ощущений, украшенный и овеянный гордостным самоупоением, самовозношением. Такие люди, приходя в христианство, уже имеют особенную претензию на глубокую религиозную одаренность, считают религию единственно достойным для себя занятием, все земные дела и заботы презирают, устройство домашнего очага считают делом низким для себя. Приходя же в монастырь, они сразу начинают думать, что глубже всех других могут воспринять тонкости монашеской жизни, они пытаются освоить его в духе тех же сладострастных наркотических опытов, которыми занимались в миру, рвутся сразу в «духовное», в «надмирное», в «блаженное». Они очень удивляются, когда монастырь начинает настойчиво их приземлять и отнимать эту их «возвышенность».

Молодежь теперь отличается страшным расслаблением, необыкновенной леностью, праздностью, слабоволием и малодушием. Мы привыкли с детства делать только то, что нам интересно, только развлекаться; только, прислушиваясь к своим душевным страстям, выискивать приятное и желанное, спешить напитать их. Разбалованные, рано испробовавшие все приятное и пресыщенные всеми вкусами, мы привыкли из жизни выбирать и вкушать только сладкие изюмины — самые острые и яркие ощущения, делать только то, что ощутительно услаждает и увлекает. Всякий же однообразный, обыденный труд, всякое усилие над собой, борьба с собой, соблюдение каких-либо обязанностей, порядков; все, что требует собранности, воли, целенаправленности, постоянства, — кажутся нам пленом, насилием над нашей личностью, тюрьмой, ужасом. Когда наша молодежь говорит о «свободе», то надо понимать здесь свободу не делать над собой никаких усилий, свободу плыть по течению — куда бы ни несло. Работать, устраивать дом, кормить себя, содержать семью — это для нас смерть, это конец всему, на это нет никаких сил, никакого желания. Но плотские удовольствия так вожделенны, так неотразимо желанны, что грешить молодежь готова ежечасно. Поэтому молодых семей мало, тем меньше таких, где хранится верность супружеству, где усердно заботятся о детях. Большинство молодых людей — и среди верующих — теперь не стремится к семейной жизни, боясь житейских трудностей, но и устоять против блудной брани, находясь в миру, не могут. Привыкшие к расслабленной жизни, не способные полноценно устроить свою жизнь посреди общества человеческого, такие христиане часто надеются в монастыре найти свое место.

Иные молодые люди по слабохарактерности просто гибнут в миру: спиваются, порабощаются всецело наркотикам, разврату, враждуют с ближними, ввязываются в скандальные истории, совершают преступления и никак не могут исправиться. Очень много теперь таких, еще совсем молодых и еще только начинающих жить людей, но уже страдающих старческим расслаблением, апатией, безвкусием ко всякого рода мирной житейской деятельности, развивших вкус только к греховному, сладострастному, азартному, ко всему, что убивает душу, а иногда и тело. Очень многие из них, руководствуясь часто даже не столько верой, сколько элементарным благоразумием, просятся пожить в обители, и многие живут год и два. Монастырь как будто благотворно влияет на них, здесь они уже не грешат, но ведут довольно упорядоченную жизнь: трудятся, молятся, читают, изучают основы христианства, исповедуются, причащаются. Но чаще всего у них нет особенного рвения, желания понести иноческий крест. Они знают, что возвращаться в мир им опасно — что они там начнут опять грешить, продолжат прежнюю жизнь; к тому же под влиянием современной «моды» на монашество они начинают подумывать, не облачиться ли и им в монашеские ризы. Но пока они еще не дали обета иночества, пока они «вольные птицы», пока не отрезан еще для них возвратный путь в мир, они и не подозревают, какие в дальнейшем их ждут внутренние бури, какие вожделения и помышления о мирской жизни оживут в них после того, как скажут им после пострига: «Все! Больше никогда-никогда не должны вы думать о мирских радостях: о семейном очаге, о веселых застольях с друзьями, о кино и телевизоре и о многом-многом, чем живут обычно мирские люди, забудьте теперь все, к чему были привязаны, умрите и погребитесь здесь!» — И хотя намерение убежать от грехов своих есть серьезный повод для ухода в монастырь, но для принятия пострига монашеского необходимы вдобавок еще немалая ревность по богоугождению и самоотверженность, без которых настоящая монашеская жизнь не состоится.

И еще необходимо заметить, что молодой возраст — где-то от 16—17 и до 24—25 лет — во все времена отличался свободомыслием, мечтательностью, восторженностью, романтизмом. Большинство в этот период жизни и не желает думать о скучной трудовой деятельности, о земных бытовых заботах, но жаждет самой яркой, самой красочной и необычной судьбы. Это возраст, в котором юноши настроены избрать путь жизни самый романтический, самый героический — в подражание всему тому, что восхищало и увлекало их мечтательность при чтении занимательных книг или в виденных ими кинофильмах. В этот период они максимально оторваны от истинного положения вещей, живут фантазиями и иллюзиями, готовы совершать любые отчаянные, дерзкие, необдуманные и неосновательные поступки. Это возраст, когда человек еще не знает себя, но имеет в себе много энергии и горячности, когда человек находится как бы «вне себя». В дальнейшем — многое в нем изменится, и малозаметные наклонности характера вдруг выявятся очень сильно, человек станет гораздо практичнее, «оземленнее», появится тяга к оседлости, семейному быту, стяжанию имущества, к прочному, устроенному положению в обществе и т. п. Поэтому надо с большой осторожностью относиться к желанию юных идти в монашество,- они еще не оформились, многое еще изменится в них, еще оживут и восстанут в них такие силы и потребности, о которых они и не подозревают.

Издревле юношеский возраст считался отцами наиболее подходящим для вступления в монастырь как раз из-за его гибкости, податливости воспитанию, из-за впечатлительности и незакаленности, неутвержденности в неправильных чувствах, благодаря чему глубже и основательнее могут быть усвоены христианские настроения и переживания. В прежние времена юность отличалась неведением греха, и это давало ей силу чисто и свято воспринимать и нести до конца иноческий крест. Но теперь юношество иное: и грехи вкусившее во всех видах сполна, и упрямое, неподатливое воспитанию, своевольное и дерзкое. Да и много ли таких наставников теперь, которые сумели бы правильно воспитать юных в духе иночества, научить их духовной брани, оградили бы их от греха, сохранили от поползновений, довели бы до мужеского возраста? А без мудрых наставников в монастырях, без четко сложившегося в них монастырского уклада такие юные постриженники станут легчайшей добычей демона.

 

* * *

 

Таким образом, многие и самые разные причины и расположения сердца могут привести сегодня молодого человека в монастырь. Одни из этих настроений вполне соответствуют тому духу жизни, которым дышит монашество, другие противоположны и не совместимы с ним. Конечно, вовсе не самые праведные и ревностные христиане должны поступать в монастырь. Часто величайшие грешники претворялись в монастыре в величайших праведников.

Говорит преподобный Исаак Сирин: «Как часто случается, что человек бывает непотребным, непрестанно уязвляемым и низвергаемым по причине недостаточного опытного познания в монашеской жизни, находится постоянно в расслаблении душевном, но после этого вдруг похищает хоругвь из рук воинства сынов исполиновых, имя его превозносится и восхваляется оно гораздо более, нежели имя подвижников, известных своими победами; он приемлет венец и драгоценные дары в обилии пред всеми друзьями своими. По этой причине да не попустит себе, кто бы то ни был, отчаяния; только не вознерадим о молитве (!), и не поленимся попросить у Господа заступления».

«Монастырь есть место покаяния, - говорит епископ Игнатий /Брянчанинов/, - Невозможно отказать в покаянии желающему и ищущему покаяния, хотя бы он не мог владеть собою, подобно беснующемуся, когда покаяние дано Богом, и убежище, пристань его — монастырь не отняты Богом...»

«Святый Иоанн Лествичник... исчисляя побудительные причины поступления в безмолвную жизнь, гораздо более указывает на желание избежать греха и удалить свою немощь от соблазнов, которым она не может противостоять, нежели на желание христианского совершенства, желания, которым руководились немногие /27. 29/. Ныне, когда среди мира умножились соблазны и грехопадения, когда человеческая сила истощилась пред силою распространившихся и объявших мир соблазнов, когда чувство сознания греховности и желания освободиться от нее еще не угасло во всех человеках,- большинство вступающих в монастырь вступает для снятия с себя греховного бремени, для вспоможения своей немощи, для обуздания себя. Уже святый Иоанн Лествичник называл монастырь больницею " /еп. Игнатий/.

Но надо помнить, что как бы ни был благоразумен и рассудителен наш уход в монастырь, необходимо, чтобы к этому было еще и призвание от Бога, особое внутреннее расположение, дар к монашеской жизни.

 

Говорят святые отцы

 

«...От печали не должно идти в монастырь, в который можно вступить только по призванию. Все, сколько их знаю, поступившие в монастырь по каким-либо обстоятельствам внешним, а не по призванию, бывают очень непрочны и непременно оставляют монастырь с большими неприятностями для монастыря и для себя...» /еп. Игнатий/.

«Пребывание в монастыре без искреннего желания вести жизнь монашескую, и потому устраняя от себя то поведение, которое требуется правилами Св. Отцев, может служить только вредом и поведет насилуемого к такой жизни к самым печальным последствиям» /он же/.

«Монашество есть установление Божественное, при посредстве которого христианство достигает своего высшего развития. В числе правил этого Божественного установления имеется и то, чтоб вступали в монашество люди с истинным произволением и подвергали это произволение прежде принятия обетов строгому рассматриванию и испытанию.

Имеющим холодное и колеблющееся произволение строго воспрещено вступление в монашество» /еп. Игнатий/.

«Лучше выйти из монастыря и проводить в мире жизнь, соответствующую своему расположению, нежели, живя в монастыре с враждебным к нему чувством, проводить жизнь, нисколько не сообразную с монашескими правилами, чего неминуемым последствием обыкновенно бывает самый ужасный разврат» /он же/.

* * *

Надо иметь в виду один очень важный факт: все мы родились, выросли, сформировались в среде самых уродливых, прихотливых, сладострастных настроений и увлечений, мы насквозь пропитаны хмельным дыханием мира, мы дети, выросшие среди нескончаемой пьяной пирушки. Нам будет очень и очень нелегко по-настоящему оставить тот веселый и шумный мир, с музыкой, плясками, с иллюминациями, с мелькающими фантастическими картинками, с разнообразными сочными вкусами и запахами, — и оказаться вдруг на узкой, забытой всеми, пустынной дороге, с одним или двумя спутниками, с полным незнанием местности, имея скудную пищу, ветхую одежду, не ведая — где застанет нас холодная темная ночь. Ведь монашество — это странствование, это скорбное и утомительное путешествие в далекую неизвестную страну, о которой мы знаем только понаслышке, это постоянное удаление от знакомого, привычного, родного. Итак: готовы ли мы навсегда, до самого последнего часа жизни своей на этой грешной земле — оставаться на том пути, навсегда отказаться от такого близкого, такого теплого, такого родимого нашему сердцу мирского жития-бытия? Не пройдет ли год, другой, третий — и мы, намерзшись, наголодавшись, натосковавшись, побежим с неудержимым вожделением, махнув рукой на все обеты иноческие, в тот родной шумный балаган, в объятия своих родных и приятелей? А ведь насколько жизнь в миру сегодня стала уютнее, веселее, комфортабельнее; насколько там распространились вещи развлекательные, занимательные, «сногсшибательные», настолько же жизнь истинно христианская, и тем более истинно монашеская,- стала труднее, непонятнее, неуютнее, чуждее нашим уму и сердцу. Между мирским образом жизни и христианским сложилась такая разность, что для перехода к христианским ценностям человеку приходится перечеркнуть почти все, чем он жил и что почитал прежде, он должен остаться как бы ни с чем, пока не стяжает истинные христианские богатства.

И тем более монашеская жизнь составляет сегодня резкий контраст с жизнью мира, после которой она покажется и суровой, и жесткой, и холодной. Но поначалу вступившего в монашество еще многое может воодушевлять: только начинающий жить иноком обычно ждет скорых даров благодати, надеется в ближайшие годы стяжать и дар молитвы, и сердечный мир, и духовную сладость, мечтает скоро очиститься и прозреть. Но постепенно он узнает, что эти сладостные и утешительные ощущения не дадутся ему скоро, возможно, что и до конца жизни ему придется видеть и ощущать в себе одно печальное и малоутешительное; узнает, что нашему времени уже не открыты захватывающие дух высоты, что последнее монашество, как и вообще последнее христианство, сильно ослабело, утратило прежнюю заметную красоту и широту, стало больным, скорбным, малосильным. Мир проник, просочился во все внутренности этого корабля, завязшего носом в мель и разбиваемого с кормы набегающими волнами. В монастырях уже редко обретаются верные монашескому духу иноки, нет опытных наставников, царит своеволие, своемыслие, своенравие. Многие монашествующие выдумывают свои учения, выводят свои понятия об этом пути, несогласные с понятиями прежних отцов-монахов. Так что нередко того, кто возжелает сегодня серьезно жить в монастыре, встретят и скорбь, и теснота, и. уныние. А тут еще и внутри нас все так запущено — больно, искажено, так много враждебного Богу, жестокого, окамененного — что всякое даже малое духовное делание потребует немалых усилий, брани, самопринуждения; так что вся жизнь монаха наполнится почти непрестанными вздохами и стенаниями. Можно даже сказать, что тот, кто теперь искренно желает понести крест иноческий, обрекает себя на невообразимые скорби: таинственные, непостижимые, глубокие, изматывающие душу, которые, видимо, заменяют в наше время те присущие древнему монашеству подвиги, к коим мы уже не способны.

 

Итак, сегодня, как никогда, люди околдованы и пленены миром, податливы на все его соблазны; а монашество сегодня, как никогда прежде, требует большего отбегания от этого люто враждующего против Христа мира. Значит, теперь особенно тщательно надо выверять себя, прежде чем бросить вызов миру, не доверять своей пылкой, часто разжженной тщеславием ревности. Хватит ли нам интереса и любви к духовным занятиям, к молитве, к чтению и изучению писаний отцов, к внутренней работе над нашим сердцем? Напитают ли эти занятия и интересы то огромное воинство душевных сил и потребностей, которые высвободятся и будут бродить без дела, когда мы отнимем их от мирской деятельности?

Скольким силам души находит приложение в жизни семейный христианин в миру! Он весь захвачен вполне порядочными и душеполезными заботами, которые и смиряют его, и учат милосердию, и не дают разлениться, собирают волю, оживляют, целенаправляют его деятельность, ограждают от нечистых помыслов, отводят от эгоизма. Семейные скорби, тяготы, переживания учат его горячей молитве и взысканию помощи Божией, побуждают искать разрешения этих трудностей в Церкви, через церковную жизнь. Все силы его напряжены, ему нельзя расслабиться, разлениться, иначе он сразу падет, сразу же познает свое отклонение от правильного настроя. В монастыре же христианин не имеет всех этих забот и трудностей: он может быть гораздо более свободен и покоен, он огражден монастырским начальством и братией и от липших помышлений о доставании пищи и одежды, и от опасности тяжко согрешить; без особого напряжения он может проводить вполне благочинную жизнь, просто влиться в общий ритм. Но если при этом он не заинтересуется духовными предметами серьезно, глубоко, не займется богатой внутренней работой над своим сердцем, то есть не начнет по-настоящему монашеской жизни, то все его незанятые силы души будут скучать, начнут затаивать греховные злые вожделения. Начнутся срывы, в конце концов поднимется сильная внутренняя брань, будет находить самое дурное настроение: все пусто кругом, все тоскливо, все ненавистно. Придут и леность, себяжаление, и блудные помыслы, тоска и отчаяние, расслабление всех внутренних сил. Так что есть большая опасность, что у многих живущих в монастыре не по духу монашескому страсти не умалятся, а значительно разовьются, может совсем испортиться характер, расстроиться психика. «И восторженность и раздражительность могут усилиться от жительства в монастыре»,- говорит епископ Игнатий.

«Все желающие стяжать страх Божий,- говорит прп. Иоанн Лествичник,- должны всею силою подвизаться, чтобы в сем училище добродетели вместо добродетели не приобрести лукавства и злобы, хитрости и коварства, пронырливости и гнева; ибо это случается, и не должно тому удивляться. Пока человек остается простолюдином, работником на корабле или земледельцем, против него не столь сильно и враги царя вооружаются. Когда же видят, что он взял печать царскую и щит, меч, оружие и лук, и оделся в воинскую одежду, тогда скрежещут на него зубами и всячески покушаются убить его. Итак, дремать не должно».

Многие и многие самые вредные страсти и наклонности можем мы развить в себе, умножить, живя в монастыре, если не встретим там опытного монаха, который бы мог открыть нам эту сложную, очень тонкую, сокровенную науку о духовной борьбе со страстями. А если этой борьбы не будет, если мы будем довольствоваться только внешним благочестием, остановимся на минимуме, все наше монашество низведем до каждодневной выплаты Богу некоторой дани, оброка, состоящего из выстаивания на молитве, чтения келейного правила, некоторого воздержания в пище, несения послушания и других внешних трудов, но при этом не будем очищать сердце, не будем храниться духа мира, духа праздности, веселья, рассеянности и т. д.,-то монастырь не излечит нас, а сделает совсем больными, расслабленными, разовьет в нас множество мелких зловредных вольностей, не изгонит страсти, а вгонит их внутрь, углубит, сделает более сокровенными, трудноврачуемыми. Не видя и не разумея своих сердечных движений, не умея различить добро от зла в тайниках своей души, мы можем особенности монастырской жизни воспринять уродливо, искаженно, еще развить свои болезни.

Так, например, монашество учит нас забыть о всех родственниках, вообще оставить заботы о других, остаться наедине с Богом, все внимание направить на спасение души своей. И вот, неверно восприняв это наставление, оправдываясь тем, что монах должен думать только о себе, но забыв, что мы должны считать себя хуже и ниже всех, всем слугой, можно развить в себе страшный эгоизм, ожесточение, немилосердие, даже ненависть и надмение ко всем людям. А это будет казаться нам аскетическим духом, будет радовать и услаждать сердце, как будто бы презревшее мир и вся яже в мире. На самом же деле все наши мысли и интересы могут завертеться вокруг нашего «я». Мы днем и ночью будем прислушиваться к каким-то своим внутренним ощущениям, настроениям, движениям, к каждому шороху и дрожанию в себ

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: