Стилеты и бельканто 1 страница

Глава II

СТИЛЕТЫ И БЕЛЬКАНТО

 

Дуэли на ножах в Италии

Bella Italia – прекрасная Италия! Неаполитанские песни в исполнении Карузо – кто же из наших бабушек не подпевал его голосу с граммофонной пластинки, с которой лились звуки «Вернись в Сорренто»? Столь любимые русскими писателями бухты и скалы Капри, античные развалины Рима и Сицилии, сотни лет вдохновлявшие многие поколения романтиков. Дворцы дожей и каналы Венеции, фрески виллы Борджиа и флорентийские дворцы.

Возрождения, швейцарские гвардейцы в своих архаичных шапках у ворот Ватикана. Коварные Медичи, мудрый Макиавелли и лукавый Боккаччо. Капелла Святого Петра, шарманщики с обезьянками на улицах Рима и напыщенные мафиози в хрестоматийных полосатых костюмах, сидящие перед тарелкой пасты в уличных кафе Палермо и Катании. Старухи в чёрном, идущие за гробами убитых в бесконечных вендеттах, и беспечные венецианские гондольеры у площади Сан‑ Марко.

Порой кажется, что мы знаем об Италии всё – историю, традиции, привычки, моду, кухню. Но в этот раз нас не интересуют ни бельканто, ни неореализм итальянского кино 60‑ х. Мы не будем спорить о пристрастиях Леонардо, и пытаться поднять завесу тайны Джоконды.

В каббалистике существует такой термин, как «ситра ахра», что буквально можно перевести как «другая сторона» – обратная, тёмная сторона реальности, подпитываемая грехами людскими[255]. Но такая «обратная сторона Луны» существует не только в качестве метафоры или философской категории. Своя «ситра ахра» – назовём её в этом контексте скелетами в шкафу – есть и у каждой культуры. Зазеркалье Италии было двуликим. Если две беды России – это, как известно, дураки и дороги, то двумя проклятиями Италии на многие сотни лет стали каморра и дуэли на ножах.

На протяжении всей истории Апеннинского полуострова на территории его появлялись и исчезали государства, культуры и народы, и все они приносили какие‑ то свои уникальные традиции. Как неоднороден сам итальянский этнос, так разнородна и его культура. В отличие от других стран, где также существовали культуры поединков на ножах, таких как Испания или Голландия, ножевая традиция Италии не появилась в какой‑ то определённый исторический период. Она формировалась и развивалась под влиянием множества часто совершенно не связанных между собой факторов в течение многих веков. Особую сложность изучению региональных обычаев и традиций Италии придаёт тот факт, что вплоть до середины XIX столетия страна была раздроблена и представляла собой множество отдельных государств, различающихся по этническому составу и говорящих на различных диалектах.

За минувшие века ножевая культура стала настолько органичной частью жизни итальянцев и неотделимой частью системы ценностей итальянского общества, что даже просвещённые итальянские поэты и писатели прошлого считали использование низшими классами Италии ножей для решения споров естественной частью народной культуры. Описание и изображения подобных поединков мы находим не только в многочисленных пособиях по фехтованию и самообороне, но и в работах прославленных итальянских писателей и художников эпохи Возрождения. Так, сцену, изображающую поединок на кинжалах, мы можем увидеть на картине «Adorazione dei Magi» – «Поклонение волхвов», написанной известным итальянским художником Джентиле да Фабриано в 1423 году.

 

Рис. 1. Фрагмент полицейского протокола о задержании Караваджо с изображением конфискованного оружия, 1605 г.

 

Любовью к поножовщине славились и некоторые выдающиеся деятели эпохи Возрождения. Так, например, привычкой хвататься за нож по любому поводу был известен прославленный флорентийский скульптор, ювелир и живописец Бенвенуто Челлини. За любовь к кинжалам и ножам неоднократно задерживался и другой его современник – великий итальянский художник, один из крупнейших мастеров барокко Микеланджело Меризи да Караваджо. Его биограф Варриано писал, что об интересе Караваджо к холодному оружию свидетельствует датированная 1605 годом перепись его имущества, а также полицейские протоколы зафиксировавшие его многочисленные аресты по обвинению в незаконном хранении оружия[256]. В архивах римского трибунала сохранился черновик одного из протоколов, описывающий шпагу и кинжал, конфискованные у художника при задержании. А из переписи личного имущества Караваджо, составленной в 1605 году мы узнаём, что он владел двумя шпагами, двумя дуэльными кинжалами и большим ножом. Некоторые исследователи творчества художника, считают, что многочисленные изображения шпаг и кинжалов на его картинах, отражали не только тягу Караваджо к насилию, но и то, что холодное оружия являлось для него символом чести[257].

28 мая 1605 года, ЗЗ‑ летний Караваджо, к тому времени уже являвшийся известным художником, был задержан на Виа Дель Корсо у церкви Святого Амвросия, офицером полиции, капитаном Пино и обвинён в незаконном ношении оружия без письменного на то разрешения. Но по распоряжению его покровителя, кардинала Франческо дель Монте, Караваджо был освобождён, и более того, ему было даровано право ношения оружия[258]. Кстати, интерес, который Караваджо проявлял к ножам, не был исключительно академическим. Большую часть жизни обладавшему буйным нравом маэстро приходилось скрываться от закона из‑ за участия в нескольких поножовщинах, имевших самые фатальные последствия.

Американский негоциант и путешественник Луис Симон в 1828 году писал об итальянцах, что в этих краях первое убийство значило для репутации юноши то же самое, что и первая дуэль в высшем обществе, и что идеалы свободы и мужества заключены, с их точки зрения, в бесконтрольном использовании стилета[259]. И действительно, поединки на ножах в Италии собирали не менее кровавую жатву, чем навахады в соседней Испании. Лафкадио Хирн как‑ то заметил, что из всех народов только испанцы и итальянцы знают, как надо использовать нож, и что итальянцы делают это так же естественно, как дикий зверь использует свои клыки и когти или как змея – свои ядовитые зубы[260].

Известный английский ботаник, основатель Линнеевского общества Джеймс Эдвард Смит, путешествовавший в конце XVIII столетия по Европе, посетил и Геную. Как типичный англичанин той эпохи, он гневно осуждал «варварские» обычаи итальянцев. В 1793 году в своих путевых заметках он вспоминал, как в Генуе ему показали великолепную больницу, одну из лучших и самых больших в Европе, в которую каждый год поступало около 700 женщин и 1200 мужчин с ранениями от ножа или стилета[261]. Количеством поножовщин был поражён и другой путешествовавший по Италии англичанин, баронет Ричард Джозеф Салливан, чьи воспоминания об этой стране вышли всего через год после работы Смита. В своих мемуарах Салливан упоминает, что в приватной беседе с неким высокопоставленным чиновником он получил заслуживающую доверия конфиденциальную информацию о том, что в Неаполитанском королевстве ежегодно совершается около пяти тысяч убийств[262]. А Симон, посетивший Италию в 1818 году отмечал, что в его приезд в Риме происходило одно убийство в день, а всего за пару лет до этого, ежедневно совершалось 5–6 убийств. Также в качестве иллюстрации, он упоминал показательный случай, когда в течение только одного большого праздника, в поединках на ножах было убито четырнадцать человек[263].

Согласно полицейской статистике Папской области, в 1853 году совершалось четыре убийства в день, большинство из которых являлись следствием поединков на ножах. Показательно, что с 1850 по 1852 год, только два убийства в Риме произошли при ограблении. С 1890 по 1896 год в Вечном городе было отправлено 2354 вызова на дуэль, 900 из которых были удовлетворены, согласно кодексу чести. В 1896 году произошло 103 дуэли, из них 97 на саблях, с одним смертельным исходом и 150 ранеными. Что же касается ножа, то с 1890 по 1896 год на 300000 душ населения Рима, была зарегистрирована примерно тысяча ножевых ранений. На шестидесяти попавших в полицейские протоколы народных дуэлях, несколько человек погибло, и более ста получили ранения. Всего в Риме с 1890 по 1940 год, только согласно официальной статистике жертв поединков на ножах было около 600[264].

Популярность дуэлей на ножах достигла в Италии середины XIX века такого масштаба, что эти кровопролития превратились в привычный антураж повседневной жизни. Так, например, тела погибших в ножевых поединках во время праздничных возлияний, сносили в специальную комнатушку при церкви, называемую «сфреддо». После каждого праздника на квартал обычно набиралось 7–8 покойников. Джиджи Дзанаццо упоминал типичный детский вопрос тех лет, задаваемый родителям: «А мы пойдём смотреть на тех, кого сегодня зарезали? »[265].

Ножи проникли абсолютно во все сферы жизни итальянцев и вторглись даже в такую чувствительную область, как их отношения с Богом. Профессор Сьюзан Никассио в своей работе о Риме XIX столетия писала, что отношение римлян к Богу и святым было сугубо рациональным и потребительским. Этот мир с их точки зрения походил на повседневную жизнь, с той же системой отношений шефа и его служащего. Поэтому им казалось совершенно логичным и разумным обращаться со своими проблемами к тому святому покровителю, которому они доверяли больше всего. Эта система отношений часто ввергала в изумление приезжих, особенно протестантов. Для того, чтобы просьбы были лучше услышаны, на алтарь и святыни вешали и раскладывали всевозможные подарки. Часто среди подношений было оружие – особенно ножи. Также в дар приносились длинные острые шпильки для волос, которые так любили носить римские женщины из всех слоёв общества. Часть оружия подносилась в знак раскаяния преступниками, а другая часть ими же, но уже в качестве благодарности за успешное совершение преступления[266]. Об отсутствии у римлян особого пиетета к святым писали многие авторы XIX столетия. Так, например, английский журналист Джордж Сала отмечал, что нередко можно было увидеть трастеверца деловито затачивающего нож о каменное изваяние Мадонны[267].

Рис. 2. Бригант преподносит кинжал в дар деве Марии. Луи‑ Эсташ Оду, 1836 г.

Рис. 3. Бриганты сражающиеся на ножах. Томас Баркер, 1844 г.

 

Жители Рима славились своей вспыльчивостью и привычкой внезапно хвататься за оружие. Согласно свидетельствам путешественников, каждый римский мужчина носил за поясом нож, а волосы каждой женщины держала заколка‑ стилет. Джиджи Дзанаццо писал, что для римлян в те дни нож был всем – целой жизнью. Его хранили в кармане рядом с чётками, время от времени проверяли, на месте ли он, и гладили как сокровище. Для них нож был другом, который всегда рядом – и днём, и ночью: ночью под подушкой, а днём в кармане. Время от времени его доставали, открывали, полировали, натачивали и даже целовали[268]. В своём исследовании культуры ножевых поединков Италии Даниэле Боски отметил, что местные девушки не спешили выйти замуж за человека, не доказавшего храбрость в дуэли на ножах[269].

Корни этой кровожадной привычки можно искать и в унаследованной итальянцами безжалостности римских легионеров, и в текущей в их жилах крови этрусков, лангобардов и иллирийцев. Возможно, свою роль в формировании итальянского менталитета сыграли бесконечные войны генуэзцев и венецианцев, а на стереотипы мужской идентичности наложила отпечаток гипертрофированная культура чести соседней Испании. А может быть, нож стал неотъемлемой частью жизни итальянцев в период анархии, царившей в городах‑ государствах периода раздробленности Италии, когда клинок был единственной преградой между кошельком крестьянина и разбойником.

Нельзя забывать и о том, что Италия, как и соседняя Испания, слыла колыбелью фехтования и в XV–XVII веках, в период золотого века шпаги, она дала Европе таких великих мастеров, как Гвидо Антонио ди Лука, его ученика болоньезца Акилле Мароццо, Агриппу, ди Грасси, Виджани, и многих других. Неофиты из всех уголков Европы съезжались в Италию постигать хитроумные таинства фехтовальной науки. Невозможно отрицать ту огромную роль, которую сыграла в формировании культуры народных поединков высокоразвитая итальянская фехтовальная традиция. И сегодня во многих сохранившихся в Италии традиционных школах ножа мы можем встретить архаичную терминологию и техники, описанные ещё в 1536 году Акилле Мароццо в его легендарной работе «Opera Nova dell'Arte delle Armi». Что косвенно свидетельствует как о древности традиции, так и о корнях этих систем[270].

Опираясь на обширный фактологический материал, я попытался воссоздать историю возникновения традиции народных дуэлей на Апеннинском полуострове. Тщательное изучение истории итальянской культуры ножа, даёт мне основания предполагать, что на появление этой традиции повлиял синтез нескольких абсолютно несвязанных между собой факторов, которые я постарался рассмотреть максимально объективно и непредвзято. Итак, начнём с самой спекулятивной, но и самой любопытной версии происхождения традиции народных поединков чести.

Как‑ то в частной беседе мой хороший друг – хранитель старинного апулийского боевого искусства, обронил фразу, что по фытующей в Апулии легенде техники владения ножом впервые появились в окрестностях древнего апулийского приморского города Галиполи, откуда и начали распространяться далее, по всему югу, в Саленто, Манфредонию и Калабрию[271]. В результате, как это часто бывает, всего лишь одна брошенная вскользь фраза инициировала крайне любопытное исследование.

Для начала, в качестве преамбулы, совершим ключевой для дальнейшего повествования экскурс в историю юга Апеннинского полуострова. Чтобы проследить всю логическую цепочку, начнём с античности.

Галиполи, или Калиполис, что значит «прекрасный город», лежит на западном побережье Салентийского полуострова, в апулийской провинции Лечче. Он разрушался готами и вандалами, а позже принадлежал римским папам и являлся центром борьбы против греческих монастырских орденов. Но нас интересует совершенно другой период истории «прекрасного города».

Началась эта история в VIII веке до рождества Христова, когда приплывшие в Апулию парфении на месте современного Таранто основали спартанскую колонию Тарентум, или Тарент. Парфениями называли детей незамужних спартанок – сословие, появившееся в Спарте во время Первой Мессенской войны. После окончания этой войны они были высланы из страны и отправились осваивать новые земли[272]. Основание Таранто этими пассионариями являлось частью Великой греческой колонизации, проходившей в УІІІ‑ УІ вв. до н. э., когда полисы дорийцев росли как грибы на побережьях Южной Италии и Адриатики, на Сицилии и в Причерноморье. Именно дорийцы основали Сиракузы и Византий, нынешний Стамбул. К античным спартанцам мы ещё не раз вернёмся в этом повествовании, а пока перенесёмся на несколько столетий вперёд и обратимся к истории их прямых потомков, о которых и пойдёт речь.

В XVII столетии Венецианская республика вела затяжную и утомительную войну с Османской империей. На стороне Венеции сражались и воинственные выходцы из греческой области Мани, которых за их свирепость и бесстрашие в бою часто сравнивали со скандинавскими берсерками. После окончания венецианско‑ турецкой войны венецианцы, как это частенько бывает, бросили своих бывших союзников на произвол судьбы. Но это предательство не сломило маниотов, и они продолжали сопротивляться туркам настолько успешно, что султан Мехмет был вынужден послать для их усмирения 2000 человек пехоты и 300 кавалеристов. Когда турки высадились на побережье Мани у лаконийской деревеньки Ойтило, маниоты напали на них и вырезали всю карательную экспедицию. Спаслось всего несколько человек, включая командира отряда[273].

С 1500 по 1570 год маниотвм удавалось сохранять свою независимость от Османской империи, которая была слишком занята попытками изгнать венецианцев с Пелопоннеса. Война с османами шла с переменным успехом. Туркам удалось захватить Крит, но вскоре объединённые войска Священной лиги наголову разбили их флот в битве при Лепанто, в которой принимал участие и автор бессмертного «Дон Кихота» Сервантес. В 1645 году бесконечное противостояние венецианцев с турками начало новый виток, известный как Критская война. И опять маниоты выступили против общего врага, предложив Венеции свои суда. А в 1667 году они и сами напали на флот османов и даже подожгли несколько кораблей[274]. Но военная фортуна изменчива, и через два года кульминацией этой войны стало очередное падение Крита.

Эмиграция из Греции в Италию уже случалась в конце XV и начале XVI столетия, но взятие Крита турками превратило её в бурный поток, достигший пика в 1670‑ х. Особенно большой отток населения приходился на мятежный Мани, не желавший разделить судьбу Крита и попасть под оттоманское владычество. На протяжении всей второй половины XVII столетия маниоты вели переговоры сразу с несколькими итальянскими государствами о позволении беженцам осесть в их доминионах.

Так, нам известно об эмиграции в 1671 году из местечка Ойтилон в Тоскану нескольких сотен членов маниотского клана Иатрани – Медиче. Около шести сотен маниотов в 1673–1674 годах перебрались в Ливорно. В 1679‑ м члены клана Иатрани‑ Медиче снова покинули родные горы Мани, направляясь на этот раз в Неаполь. В 1675 году с причалившего на Корсике корабля сошло около 700 членов клана Стефанополи из Витило, основавших там первую маниотскую колонию. А в 1674–1675 годах 340 маниотов из Андроувиста и Прастиоса прибыли в апулийский город Бриндиси[275]. Путешественники Спон и Велер, посетившие Мани летом 1675 года, отметили, что незадолго до их прибытия множество маниотов перебралось в Апулию[276].

Таким образом, мы видим, что в конце XVII столетия воинственные выходцы из греческой области Мани поселились в Апулии и других регионах Южной Италии, вскоре прославившихся своей традицией поединков на ножах. Эта на первый взгляд несущественная историческая справка является одним из важнейших свидетельств в нашем дальнейшем исследовании. Наверняка у читателя возникнет закономерный вопрос: а почему, собственно, так важна судьба нескольких тысяч выходцев из Мани переселившихся в Южную Италию почти пять столетий назад, и какое отношение всё это имеет к основавшим Галиполи спартанцам? А вот для этого нам придётся выяснить, кем же были эти суровые и безжалостные воины, жившие кланами в своих домах‑ башнях на скалистом побережье древней Лаконии.

Мани, давший имя маниотам, или, как его ещё иногда называют, Майна, – это полуостров в Лаконии, в Южной Греции, представляющий одну из трёх оконечностей Пелопоннеса. Мани известен своим горным хребтом Тайгет, глубокими ущельями и прекрасными пляжами. Здесь, рядом с мысом Тенарон, так же известным в древности как Матапан, когда‑ то находился храм Посейдона. В этом храме, по легенде, эфоры подслушали разговор между правителем Спарты Павсанием и его посланником. Вблизи, в пещере, находилась пропасть, считавшаяся входом в подземное царство. Здесь, по преданию, дельфин высадил на берег поэта Ариона[277]. Но Мани вошёл в историю вовсе не благодаря открыточным видам и античным мифам, а как колыбель легендарной воинской культуры, земля древнего этноса, прославившегося своим вошедшим в поговорку суровым нравом. Именно здесь, среди хребтов и ущелий, и находилась легендарная Спарта.

Журнал «Вестник Европы» писал в 1808 году: «Майноты населяют ту часть Морей, которая образует мыс Мотапан, и называют себя потомками древних спартанцев». Греки считали, что даже женщины маниотов унаследовали дух и мужество древних лакедемонянок. Во время многочисленных войн с турками маниоты никогда не покидали позиций, и боеприпасы им всегда подносили женщины. Если мужчина‑ маниот получал смертельное ранение, то жена брала в руки оружие и мстила за его гибель. Во время одной из войн с турками мани‑ отка, увидев, что её сын убит, взяла его нож и крикнула: «Спи, сын мой, я на твоём месте! » По свидетельствам очевидцев, маниотские женщины отличались твёрдостью духа и презрением к смерти. Так, одна маниотка по имени Ирина, получив тяжёлое пулевое ранение, крикнула туркам: «Теперь я не могу сражаться, но воспитаю детей, которые отмстят за меня! » Другая маниотка, Елена, недавно вышедшая замуж, нашла своего мужа с пулевым ранением левой руки. Елена сама извлекла пулю из раны и, отдавая ее мужу, сказала: «Возьми и пошли ее обратно неприятелю! »

Примеру матерей следовали и дочери. Девушка по имени Стамата принесла своему брату порох и пули в тот момент, когда он дрался на саблях с двумя турками. Она схватила ружье брата и застрелила одного из неприятелей. Второго брат зарубил саблей.

Так как из‑ за бесконечных войн маниоты постоянно находились «под ружьем», то трусы среди них попадались редко, а если даже они и встречались, то на них доносили женщины из их собственных семей. Убитого в бою маниота оставляли на месте гибели до конца боя. После сражения его хоронили, а одежду возвращали семье. Семья погибшего внимательно изучала следы крови на одежде, чтобы выяснить, куда было нанесено смертельное ранение – спереди или сзади, в спину. В первом случае его оплакивали, а во втором одежда погибшего сжигалась, а имя его подвергалось забвению, и никто не смел даже вспоминать о нём[278].

Американский консул в Афинах Г. А. Пердикарис писал в 1845 году, что среди всех общин, населяющих полуостров, никто настолько не сохранил свои традиции и идентичность, как те, что обитают в самых недоступных районах горного хребта Тайгетус и известны под общим именем маниотов.

Происхождение маниотов покрыто тайной. Лучшие умы XIX столетия ломали в спорах копья. Так, генерал Гордон придерживался мнения императора Константина Багрянородного и соглашался с этим автором в том, что «люди Мани имеют чисто греческое происхождение, что они долго сохраняли языческие обряды и были обращены в христианство Василием Македонским». Маниоты были не настолько эрудированы, чтобы их волновали сложные теории чужаков об их истории и происхождении. И хотя сами они не предлагали никаких других аргументов в поддержку этой теории, но при этом гордились своим корнями и славной родословной.

Ещё одним свидетельством, потверждающим их спартанское происхождение, являлось то, что легендарные спартанские герои Ликург и Леонидас продолжали жить в их легендах и народных традициях, частично воплотившись в святых и частично в прославленных корсаров. Также в пользу этой версии свидетельствовали их язык, внешность, манеры и обычаи. Хотя, возможно, они и не были так уж похожи на древних жителей Лакона, но совершенно очевидно, что людям, населяющим высокогорные районы Тайгетуса, удалось избежать всех перемен, потрясений и смешения рас, происходивших здесь на всём протяжении Средних веков. Кроме этого, им также посчастливилось сохранить часть своих свобод и большую часть своего языка. Хоть в их языке и встречалось немало иностранных слов, очевидно, попавших в Мани с пиратами, перевозившими контрабанду, но это были неологизмы, а не часть их древнего наречия[279].

Также и Пердикарис, упоминая сходство маниотов с их предками‑ спартанцами, отмечал особое положение их женщин, которые, как и в древней Спарте, пользовались большим уважением и участвовали в боях наравне с мужчинами. Так, например, во время частых распрей между кланами, когда мужчины‑ маниоты не могли покинуть свои дома‑ башни, их на своих спинах переносили женщины. Многие из них покрыли себя славой во время войн с турками, и греческий сенат даже наградил двух маниоток за проявленное в бою мужество[280]. В обращении с оружием женщины Мани были не менее искусны, чем их спартанские предшественницы. Так, Пердикарис приводит рассказ некоего полковника Лика, которому маниотская женщина предложила соревнование в стрельбе из мушкета по шляпе, лежавшей на расстоянии 150 метров. Полковник отклонил это предложение, но вовсе не из джентльменских побуждений, как можно предположить, а так как хорошо знал, что за плечами у этой женщины боевой опыт многочисленных сражений, и два боевых ранения полученных в боях с турками[281].

Таким образом, из этих свидетельств мы видим, что не только сами маниоты считали себя прямыми потомками спартанцев, но и многие исследователи, знакомые с их бытом и традициями, придерживались той же точки зрения. И такой известный и авторитетный автор, как французский историк Рулье, отмечал, что совет старейшин маниотов при заключении договоров, как и много веков назад, именовал себя сенатом Лакедемона. Когда в 1770 году маниоты восстали, чтобы поддержать неудачную попытку России освободить Грецию, они отправили к Фёдору Орлову, готовившему в Италии военную операцию, делегацию, именуемую «Спартанское посольство». Орлов питал слабость к античности и из имевшихся в его распоряжении войск он создал два подразделения, которые назвал «Спартанскими легионами»[282]. Как описывал маниотов один из современников: «Сии потомки Лакедемонян не показывают в себе тех признаков порабощения, какие приметны в прочих греках, находящихся под непосредственным господством турков»[283].

Российский морской офицер Владимир Броневский, участвовавший в Средиземноморской кампании 1805–1810 гг., писал, что в горах Тайгет живут маниоты, сохранившие свою независимость потомки спартанцев. Далее он отмечал, что они суровы, любят вольность, оказывают уважение старцам, поют исключительно военные песни и бесстрашно умирают[284].

Роусон в работе «The Spartan tradition in European thought» пишет, что свирепые жители мыса Матапан считались и византийскими, и современными учёными остатками древних спартанцев. Их поведение, включая воинственность их женщин, «делало их если не достойными славы спартанцев, то достойными претендовать на неё»[285]. И полковник Луис Вутье в своих воспоминаниях о войне в Греции называл маниотов настоящими спартанцами и отмечал их усердие в соблюдении древних спартанских законов, изданных ещё легендарным Ликургом[286].

Безжалостность этих наследников славы Леонидаса поражала даже видавших виды товарищей по оружию, сражавшихся с ну ми в одних рядах. Греческий поэт XVIII века Антониос Кирьязис, известный под псевдонимом Ригас Велестинлис, в своём «Военном гимне» назвал свирепых маниотов «известными львами»[287].

Некий русский офицер, воевавший вместе с маниотами против турок, вспоминал один из эпизодов этой войны, когда маниотский отряд, получивший название Восточного легиона, был передан под командование капитана по фамилии Барков. С Барковым находился лейтенант Псаро, грек по происхождению, один сержант и 12 русских солдат. Легион напал на турецкий лагерь у города Мизитра, в котором насчитывалось около 3000 турецких солдат. 8 марта после девятидневной осады крепости турки числом 3500 человек сдались, выдав оружие и амуницию. Как только это произошло, маниоты, не соблюдавшие никаких законов войны, набросились на турок и вырезали их, не щадя ни женщин, ни детей. Барков с 12 русскими солдатами пытался защитить турок, сам рискуя при этом жизнью.

Маниоты вырезали около тысячи турок. Остальных Барков спрятал в греческих домах в городском предместье и поставил часовых. Для того чтобы добраться до своих жертв, маниоты в ярости открывали огонь по русским часовым. В результате, чтобы укротить их гнев, Баркову пришлось отдать город на разграбление. Пока маниоты грабили город, он скрытно выводил турок, но, несмотря на все меры предосторожности, некоторые маниоты предпочли добыче месть и кровь. Они преследовали турок и по дороге убивали. Спаслись немногие. Всего турок с женщинами и детьми было около 8000 человек[288].

Поэтому неудивительно, что, прибыв к берегам Южной Италии, переселенцы из Мани не превратились в мирных виноделов и не занялись изготовлением оливкового масла или высаживанием фруктовых деревьев. Они продолжили заниматься привычным ремеслом, унаследованным от спартанских пращуров, тем единственным, что они умели делать хорошо, – войной. Эти воины из Пелопоннеса и составили основу страдиотов – легендарной лёгкой кавалерии Венецианской республики, покрывшей себя славой в войнах с Османской империей.

Неаполь, находившийся под испанским владычеством, начал набирать на службу страдиотов в конце XV – начале XVI века. Первые страдиоты в службах Испании были зарегистрированы в 1470‑ х, после восстания в Мани под руководством Кладаса Коркоделиоса. После провала этого восстания большая часть повстанцев продолжила служить испанской короне в Италии.

Вот как описал прибытие страдиотов в Венецию один из очевидцев, известный историк Марино Сануто: «22 апреля 1482 года прибыл первый корабль с кавалерией, перевозивший на борту семьсот страдиотов из Корони. Страдиоты, греки и они носят широкие плащи и высокие шапки, на некоторых надеты доспехи… в Пелопоннесе они привыкли к разбою и частому грабежу. Они прекрасно противостоят туркам, отлично устраивают вылазки, неожиданно налетают на врага и лояльны к своим правителям. Они не берут пленных, а отрезают своим противникам головы, получая по их обычаю дукат за каждую» [289].

Хотел бы обратить внимание на маниотский обычай отрезания голов, отсылающий нас к древним эллинским традициям и верованиям. Как известно, античные греки практиковали обезглавливание врагов, так как считали, что именно голова является вместилищем «псюхе» – жизни. Даже глагол SeipOTopeiv – «перерезать шею», использовался в античной Греции в значении «убивать[290].

В 1538 году, после того как венецианцы покинули Корон, испанское правительство Неаполя приняло множество беженцев из городов и регионов Пелопоннеса, часть которых также осталась служить венецианцам в качестве страдиотов.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: