{243} Актер на киносъемке

Вкратце коснувшись некоторых вопросов работы актера в кино, — тех технических требований, которые предъявляет ему кинематография, той помощи, которую оказывают ему операторы, — хочу перейти к самому съемочному процессу, попытаться обрисовать работу актера на киностудии, в течение киносъемки.

В предшествующих главах, затрагивая те или иные вопросы, я старался осветить их различнейшими примерами из моей практики.

В данном случае полагаю лучшим ограничиться одним, но по возможности широко, всесторонне рассмотренным примером, и с этой целью остановиться на съемках центрального эпизода роли Владимира Васильевича Стасова в фильме «Мусоргский».

Кульминационный момент роли — речь В. В. Стасова на суде. Великий критик-демократ, обвиненный в «оскорблении» группы критиков-космополитов, хулителей русского реалистического искусства, великолепно использует затеянный против него процесс и из обвиняемого превращается в обвинителя. В своей страстной, исполненной сарказма речи он гневно обрушивается на «западников», космополитов своего времени, горячо говорит о народности русского искусства, о его высоком назначении, о его светлом будущем. Для характеристики В. В. Стасова его речь в суде приобретает решающее значение.

Съемки сцены суда должны были начаться со дня на день, но по техническим причинам уже дважды переносились на другие сроки. Наконец мне позвонили из студии «Ленфильм» и, предупредив, что съемки назначены на десять часов утра следующего дня, попросили быть в костюмерной и гримерной за два часа до их начала.

Как актер, я предвкушал удовольствие от съемок этих кадров, в которых можно было выявить страстную натуру Стасова, его темперамент критика-публициста, его могучую веру в передовые силы русского демократического искусства, в его глубокую народность. Сцена в суде была подробно разобрана в предварительных беседах с постановщиком фильма, а затем самостоятельно разработана мною и даже ритмически размечена по отдельным кускам. Теперь наступало время, когда предстояло претворить в действие все, что было накоплено в течение предварительной подготовки.

Взяв сценарий, я внимательно перечел сцену в суде, возродил в своем воображении величавый, несколько массивный облик Стасова, его широкий сюртук, пышную копну волос, густую бороду, его внушительную осанку, глубокий грудной голос и страстную внутреннюю убежденность речи, а затем еще раз повторил про себя полный текст всего эпизода, в котором мне предстояло сниматься.

{244} Перечитывая сценарий, я вспомнил, что один из моих приятелей давно высказывал желание побывать на какой-либо киносъемке.

Как раз недавно я рассказывал ему о съемках «Мусоргского», показывая фотографии отдельных съемочных моментов тех кадров, в которых действовал В. В. Стасов. Но все это были сцены камерные, «сольные»: Стасов в рабочем кабинете у книжной полки, Стасов за письменным столом, с лупой в руках, за чтением древних рукописей.

Предстоящая съемка казалась мне значительно интереснее с точки зрения ознакомления с работой актера на киностудии, — и я созвонился со своим приятелем. Он находился в отпуску, с большой охотой согласился сопутствовать мне, и мы условились встретиться в восемь утра на Кировском проспекте, у входа на киностудию «Ленфильм».

Мой приятель был инженером-конструктором, но сблизились мы на охоте и рыбной ловле, которым я посвящаю свои краткие досуги. Охота и рыбная ловля связаны с живописными местами природы, и, отдаваясь своему увлечению, я наслаждаюсь полным физическим и моральным отдыхом, тем самым накапливая силы для актерской работы. В эти счастливые, хотя и редкие часы я встречаюсь с самыми различными людьми — с рабочими и студентами, с инженерами и педагогами, с писателями и врачами, со спортсменами и служащими, — страстными охотниками и рыболовами. Общность интересов содействует сближению, и на этой почве у меня сложились приятельские отношения с инженером-конструктором, который с первой же встречи привлек внимание метким выстрелом «навскидку», находчивостью и техникой стрелка, а на рыбной ловле — красивым и ловким «забросом» спиннинга в то самое место, где только что «взметнулась» рыба. Встречаясь на рыбной ловле, мы неоднократно увлеченно беседовали об искусстве, о работе актера в театре и в кино, и мой приятель не раз просил дать ему возможность более подробно ознакомиться с процессом киносъемки.

Мы встретились в условленный час, я достал своему приятелю пропуск, и мы прошли в гримерную. Ровно в десять часов я был одет и загримирован и пригласил своего гостя, терпеливо сидевшего возле меня, спуститься в павильон.

У входа в павильон, беседуя со своим ассистентом, стоял постановщик фильма Г. Л. Рошаль.

Григорий Львович Рошаль всегда относится к актеру с подкупающим доверием, окружает его особенно внимательным, бережным отношением. Ему удается распознавать, предугадывать невыявленные возможности актера, правильно направлять его по новым творческим путям. Актер чувствует, насколько верит в него режиссер, и легко входит в должное творческое состояние. Сочетая глубокое, можно сказать, всестороннее знание темы, над которой он работает, с богатой творческой фантазией, Г. Л. Рошаль подсказывает актеру ясные и убедительные мотивировки, раскрывает перед ним сущность, природу поступков его героя.

{245} Если творческий успех режиссера, как я отмечал, неразрывно связан с успехом актеров, с которыми он работает, то деятельность режиссера отнюдь не ограничивается его работой с актером. Функции режиссера, — особенно в кино, — значительно многообразнее. Для наибольшего успеха результатов актерской работы от режиссера требуется еще очень много других умений и знаний. В кино режиссер в известной мере выступает как архитектор большого сооружения; он должен уметь сопоставлять и взвешивать отдельные его части во имя гармонии целого и, будучи первым в творческом коллективе, создающем фильм, должен дать простор (и в то же время указать границы) всем многообразнейшим слагаемым синтетического искусства кинематографии. В лучших своих работах Г. Л. Рошаль показал свое умение полноценно решать все эти задачи.

Как обычно, режиссер весело, с радостью встретил меня. Представив ему своего гостя, я попросил разрешить ему присутствовать на нашей съемке, и мы втроем вошли в «зал суда», выстроенный декораторами. В самой глубине павильона, на небольшом возвышении, стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном, за ним были расставлены кресла для судей и прокурора. На стене висел большой портрет Александра II в полный рост, справа от судейского стола находились многочисленные скамьи для «пострадавших» критиков-космополитов, слева — отдельная скамья для В. В. Стасова, как обвиняемого. Невысокий парапет отделял расположенные амфитеатром места для публики, в довольно большом количестве собравшейся в зале суда.

{246} Один из актеров, изображавших судей, в щеголеватом зеленом вицмундире, сидя на парапете и сильно жестикулируя, громко беседовал с группой актеров, изображавших присутствовавшую на заседании суда публику и соответственно одетых в характерные для конца семидесятых годов цветные костюмы, тогда как остальные многочисленные участники съемки располагались во всех свободных местах павильона.

— Декорация недостроена? — спросил мой гость. — Ведь над залом еще нет потолка…

Пришлось пояснить, что потолок не нужен, потому что при съемке он не войдет в кадр, и указать на осветительную аппаратуру, обильно размещенную на специально выстроенных лесах: через полое верхнее пространство павильона свет должен был заливать всех сидящих в зале — от судей до последних участников массовки, размещенных в местах для публики. «Мусоргский» — цветной фильм, и съемки в цвете, естественно, увеличивали количество света, электроэнергии, а тем самым и обилие аппаратуры.

К нам подошел А. Ф. Борисов.

Он только что приехал на студию и зашел в павильон по пути в гримерную. От всего его облика веяло свежестью, здоровьем, энергией. Основные эпизоды с его участием были отсняты, просмотрены, и все мы искренне радовались его успеху в работе над образом Мусоргского. Сознание громадной творческой удачи А. Ф. Борисова воодушевило всех участников фильма, и каждый из нас со своей стороны стремился содействовать успеху картины.

— Вот письмо, о котором я говорил, — сказал А. Ф. Борисов, передавая мне небольшую, вчетверо сложенную бумажку.

Это был текст письма, адресованного М. П. Мусоргским горячо любимому им В. В. Стасову, — письма, которого я не знал и о котором накануне, в театре, мне рассказал А. Ф. Борисов: «А любы вы мне, — писал М. П. Мусоргский, — что горазды толкать всероссийских сурков, не вовремя спящих и не вовремя бодрствующих… Без вас я пропал бы на ³/₄ пробы! Лучше вас никто не видит, куда я бреду… Никто жарче вас не грел меня во всех отношениях, никто проще и, следовательно, глубже не заглядывал в мое нутро, никто не указывал мне путь-дороженьку…»

Я с интересом прочел эти строки — свидетельство глубокого взаимопонимания великого композитора и выдающегося критика в их общей борьбе за народность музыки.

Отведя своего спутника в сторону, я усадил его поудобнее, так, чтобы он мог хорошо наблюдать за всем происходящим в павильоне.

— Не хотите ли просмотреть рабочий сценарий? — спросил я его. — Было бы лучше, если бы вы предварительно ознакомились с теми кадрами, в которых я буду сниматься…

Приятель мой охотно согласился, но увидев в моих руках довольно {247} объемистую тетрадь альбомного формата и бросив взгляд на ее разграфленные, похожие на таблицы, листы, стал отказываться, утверждая, что он будет внимательно следить за съемкой и легко разберется во всех ее подробностях.

— Ведь мы же смотрим и понимаем фильм, не читая сценария, — заметил он в свое оправдание.

Однако я настоял, чтобы он просмотрел основной рабочий документ, который определял весь производственный труд нашего коллектива от режиссера до подсобных рабочих, занятых перестановкой многочисленной аппаратуры.

И снова взяв в руки рабочий сценарий «Мусоргского», я раскрыл его на соответствующей странице, расправил объемистую тетрадь и затем положил ее на колени моего гостя вот так:

 

{248}

№ кадра	Объект	План	С или Т и метр.	Содержание кадра и текст	Музыка и шумы (озвучание)	Цветовая характеристика	Примечание
	Зал и кулуары суда (павильон)	Общ.	С‑ 5	Из затемнения. Зал окружного суда. Он переполнен. Сегодня здесь необычайная публика: известные ученые, общественные деятели, артисты, музыканты, певцы Здесь Осип Петров и Платонова, художники-передвижники во главе с Репиным, профессора, студенты, курсистки. Задние ряды заняты молодежью, разночинцами, учащимися «Бесплатной школы» Раздается скрипучий голос судейского секретаря, читающего обвинительный акт: —… Обвиняется Стасов, Владимир Васильевич, в клевете в печати, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» за номером сто пятьдесят четыре…	В продолжение всей сцены суда — шум публики, иногда смех и аплодисменты	Серо-зеленый колорит, подчеркивающий официальный характер помещения. Черные и коричневые цвета штатских. Зеленые мундиры, светлые тона женских платьев
	То же	Средн.	Н‑ 2	… В статье «Музыкальные лгуны» господин Стасов утверждает… Стасов сидит массивный, величественный. Его монументальное лицо строго, брови нахмурены	Голос секретаря за кадром
	То же	Средн. панор.	Н‑ 6	Секретарь продолжает читать: … что группа критиков газеты «Голос» злонамеренно травит композиторов так называемой «могучей кучки», а это, по мнению истцов, является {249} клеветой Элегантный Гагин, щурясь оглядывает публику. Лицо Ржевского непроницаемо. Фон Мец нахохлен			Панорама по лицам критиков
	То же	Общ.	С‑ 4	За судейским столом маленький лысый судья. Из‑ под седеющих колючих бровей он поглядывает на Стасова Секретарь читает: … В той же статье господин Стасов угрожает неминуемым и полным уничтожением всем своим противникам			Боковая точка на зал. Судья на первом плане
	То же	То же		Смех в зале Илья Репин с места: — Спасибо, Стасов! Реплика вызывает еще большее оживление в зале. Судья звонит в колокольчик	Звонок судьи		Точка на зал. Репин на первом плане
	То же	Средн.		Мусоргский, негромко аплодируя Репину, наклонился к Александре: — Молодец Репин! — шепнул он ей Опоздавшие Надежда и Корсаков садятся возле Мусоргского	Секретарь заканчивает: «На основании вышеизложенного Стасов В. В. привлекается судебной ответственности»		Точка на зал. Мусоргский и Александра на первом плане
	То же	Общ.		Судья: — Господин потерпевший, слово предоставляется вам			Точка через зал на судейский стол
	То же	То же		— Видите ли… я… — начал слабым голосом фон Мец, поднявшись с места. — «Музыкальные лгуны»… — Фон Мец, вытирая платком разгоряченное лицо: — Это позорящее меня пятно…
	То же	Средн.		— Какова фигура! — покачал головой Мусоргский. Веселый огонек зажегся в его глазах. — {250} Тяжко раненный младенец! — проговорил он и быстро достал из кармана записную книжку и карандаш Александра с любопытством взглянула на Мусоргского. Он начал что-то записывать в своей тетрадке Голос судьи: — Господин Ржевский, что вы желаете сообщить суду?	Голос судьи за кадром
	То же	Общ.	С‑ 10	Ржевский сменил своего незадачливого партнера. В его позе и откинутой назад шевелюре — вызов и высокомерие — Господа судьи! Вина обвиняемого очевидна, — начал он, — защищая своих «подопечных», с трогательным простодушием уверовав в каждого из них, господин Стасов пришел в полное исступление. Он тащит их так называемую «русскую музыку» на первое место в Европе			Точка через публику в сторону судейского стола
	То же	Средн.	С‑ 9	— Но, увы, и к прискорбию, господа, к этому нет еще оснований, — продолжал Ржевский. — Мы можем оказаться посмешищем в глазах той же Европы!.. Тщетно пытались мы их урезонить! Тщетно! И за это, — закончил он с пафосом, — обозвать нас лгунами мог только клеветник!
	То же	То же	С‑ 2, 5	В зале возмущенный гул {251} — Негодяи! — проговорил сквозь зубы Корсаков — Ужасные, — шепнула Надежда	Шум в зале   Звонок судьи		Точка на зал   Корсаков и Надежда на первом плане
	То же	То же	С‑ 4, 5	Гагин в ажиотаже: — Изгнание Балакирева из императорского Музыкального общества показывает нашу правоту! И все согласятся с этим!	Шум в зале		Точка на зал
	То же	Общ.	С‑ 7, 5	— Что? — вне себя от гнева проговорил Бородин. — Вот, из Москвы, — показывал он газету студентам, — композитор Чайковский пишет: «Как Ломоносова не удалось в свое время отставить от Российской Академии наук, — так и Балакирева от русской музыки отставить нельзя! »			Точка на зал. Бородин на первом плане
	То же	Средн.	С‑ 3	Мусоргский отложил на минуту ноты и карандаш — Почему Милий не пришел? — с досадой шепнул он Корсакову — Понять не могу, — ответил встревоженно Корсаков В зале не прекращался шум	Шум в зале. Звонок судьи
	То же	Общ.	С‑ 5, 5	Маленький судья, грозно хмуря брови, звонил в колокольчик — Прошу успокоиться, иначе мне придется очистить зал от публики!.. В зале наступила тишина — Ваше слово, господин обвиняемый, — провозгласил судья			Точка из зала на судейский стол
	То же	Общ. панор. Средн.	С‑ 14, 5	Стасов, едва сдерживая ярость, начал негромко: — Господа судьи… почему ни так вопят? — указал он в сторону критиков. — Они {252} чуют в „могучей кучке новую поднявшуюся силу, которая раздавит их всех вместе сложенных!.. В этом смысле и упоминал я об их уничтожении, — он слегка поклонился судьям. — Прошу принять во внимание, а в смысле физического воздействия, — глаза его блеснули, — не властен, хотя, быть может, и сожалею об этом… В зале оживление. Стасов повысил голос: — А что касается главного, скажу: они были лгуны, есть лгуны и пребудут лгунами!..			Наезд от общего плана через публику до середины плана Стасова   Наезд от общего плана через публику до середины плана Стасова   Наезд до крупного плана
	То же	Средн.	С‑ 2, 5	—… как бы они сейчас ни корчились от этих слов! Возмущенные Гагин и фон Мен, что-то шептали Ржевскому	Голос Стасова за кадром
	То же	Общ.	С‑ 10	Стасов продолжал, указывая на кипы газет: — «Урезонить»!.. Ложь!! Каждая их статья, каждая строчка — вещественное доказательство их травли. Они улюлюкают, они обливают грязью Балакирева, его учеников и нашу «Бесплатную школу» для народа! Стасов в упор обернулся к Ржевскому — Ржевский! Мне стыдно за вас! — прогремел он			Точка из зала на судейский стол
{253} 197	То же	Средн.	Н‑ 3, 5	Ржевский вздрогнул от неожиданности Стасов: — Ведь вы же все-таки русский композитор! И у вас есть и сила и воля!
	То же	То же	С‑ 5	— Это явствует из вашего выступления, — продолжал Стасов с иронией, — вы так воинственно тянули Россию назад, на задворки!			Боковая точка на зал. Стасов на первом плане
	То же	То же	С‑ 3	— Не выйдет, господа Ржевские! — громко вырвалось у Платоновой — Браво, Юлия Федоровна! — шепнул ей Цезарь Кюи
	То же	Общ.	С‑ 8	— А что вы увидели в Европе, Ржевский? — спрашивал Стасов с горьким сожалением. — Вы вместе с теми, — продолжал он, — кто сходит с ума от мармеладных трелей, кто расслюнявился перед итальянскими примадоннами, — повернулся он в упор к критику Гагину, — и вопит коленопреклоненно: «божественная Патти! »			Точка из зала через публику
	То же	Средн.	С‑ 5	— О, Патти, Патти! — почти вслух запел Мусоргский, увлеченный своей работой Голос Стасова гудел органом: — Что им наши народные таланты?!.	Голос Стасова за кадром
	То же	Общ.	С‑ 4	— А они растут. К примеру, Мельников, — продолжал Стасов. — Ныне солист Мариинского театра, недавний ученик «Бесплатной школы»!..			Боковая точка на зал
	То же	Средн.	С‑ 2	Осип Петров с отеческой нежностью похлопал смутившегося Мельникова по плечу: {254} — Ну‑ с, смелей, наш будущий Борис!..
	То же	Средн.	С‑ 2	— Чего мы хотим? — Стасов говорил теперь неожиданно мягко и проникновенно. — Самобытного, русского реалистического искусства!.. Русский народ испокон веку любит песню, — широкую и мудрую, как сама природа нашей бескрайней земли! Негоже наследникам Глинки и Даргомыжского бить поклоны у чужих порогов! Мы ввели нашу правдивую русскую песню в светлую горницу искусства!..
	То же	Общ.	С‑ 4, 5	… Мы удесятерим свои силы, постигнув ее. Она уже звучит в наших операх и симфониях. Мы оснастим ее новыми крыльями С напряженным вниманием слушает весь зал			Общий план публики
	То же	Средн.	С‑ 8	Стасов заканчивает: — Лети вперед! Зови вперед! К тем неминуемым временам, когда в раздольи и счастьи запоет наш народ! И услышат его во всех отдаленных уголках земли и возрадуются!..
	То же	Общ.	С‑ 3	Аплодисменты покрывают заключительные слова Стасова

 

{255} Между тем режиссер-постановщик фильма посвятил своих ближайших сотрудников в основной замысел и общую планировку сцены суда.

Кинооператоры внесли свои предложения, которые тут же были дополнены соображениями звукооператора.

После этого режиссер стал планировать мизансцены, наиболее удобные для меня, как основного исполнителя данной сцены, и в то же время наиболее выгодные для фиксирования изображения и звука на пленке, — словом, наилучшие как с идейно-художественных позиций, так и с точки зрения тонального, светового, цветового и иного технического решения кадра.

Наконец все внесенные предложения были проверены в их взаимосочетании и в действии: установив окончательную планировку мизансцен, режиссер без остановок провел прогонную репетицию эпизода в суде от начала до конца — от зачитывания судебного обвинения до заключительных слов речи Стасова, — после чего уступил место кинооператору, звукооператору и их многочисленным помощникам.

Тотчас же возникла обычная в таких случаях производственная сутолока: переставлялись приборы, устанавливались аппараты, раздавались указания операторов, звучали сигналы, которые бригадир осветителей подавал своим помощникам, находившимся в разных местах павильона. Воспользовавшись перерывом, в свободной части павильона шумно застучали молотками плотники, достраивавшие декорацию для следующего объекта нашей картины. Естественно, что при общем шуме, царившем в павильоне, в обстановке технической подготовки предстоящей съемки все ее участники были вынуждены говорить громче обычного, форсировать голос, в результате чего шум все усиливался, переходил в непрерывный гул.

Я подошел к своему гостю.

— Какой оглушительный шум, — заметил он, напрягая голос. — Как вы можете сосредоточиться в подобной обстановке? Мне это представляется чрезвычайно трудным…

— Съемка — наиболее ответственный момент работы актера в кино: это сражение, которое актер во что бы то ни стало должен выиграть в результате глубокой предварительной подготовки, выдержки и самообладания, — ответил я своему приятелю.

Кажется, его более всего удивило мое самочувствие — мое свободное, веселое, радостное настроение. Пришлось разъяснить, что происходит техническая подготовка к съемке, что самая съемка начнется много позже и что творчески сосредоточиваться мне, как исполнителю роли Стасова, еще рано. И я рассказал моему гостю об одной крупной драматической актрисе, привыкшей к условиям работы на академической сцене и давшей согласие сниматься в кино, не будучи знакомой с особенностями киносъемки. Эта актриса стала внутренне собираться уже с утра, задолго до съемки начала входить в образ, в таком состоянии часа полтора провела в гримерной, наконец, пришла в павильон, усилием воли преодолевая непривычные ей {256} условия, упорно стараясь не замечать шума и возгласов технического персонала. К концу съемочной смены она оказалась настолько обессиленной, что не смогла выполнить поставленного перед ней режиссером задания. Опытная актриса, привыкшая к условиям работы в театре, на своей первой съемке не учла, что в кино актер ни в коем случае не должен растрачивать себя преждевременно, а обязан беречь свои силы до того решающего момента, когда, пройдя через все предварительные технические этапы, он непосредственно окажется в кинопавильоне перед объективом съемочного аппарата.

Короткий перерыв закончился.

Режиссер фильма предложил повторить сцену при свете. Выяснились некоторые технические неполадки, ранее не предусмотренные. Снова начались поправки, посыпались всевозможные технические предложения, началась дальнейшая доработка сцены. По ее окончании режиссер объявил новый получасовой перерыв, и мы получили возможность пройти в буфет, чтобы выпить по стакану чаю. Разговаривая со своим приятелем, я предупредил его, что сейчас будет сниматься общий план сцены в суде — общий вид зала в момент заседания и те кадры, где я, как исполнитель роли Владимира Васильевича Стасова, буду заснят на общем плане.

К концу перерыва художник-гример поправил мне грим, тщательно проверил парик, усы и бороду, тогда как костюмер снова осмотрел костюм и поправил какую-то его деталь.

Режиссер вновь объявил репетицию, на этот раз уже включая всю технику: это и была генеральная репетиция тех кадров, которые предстояло снимать.

Наконец режиссер объявил съемку, и только после этого я начал полностью входить в должную атмосферу сцены.

Прозвучал сигнал. Все смолкло, в павильоне наступила абсолютная тишина. Помощник режиссера встал перед киноаппаратом с синхронизационной хлопушкой в руках[1].

Режиссер поочередно обратился к кинооператорам, к звукооператору, к артистам, проверяя готовность каждого из них к съемке, после чего дал сигнал:

— Моторы!

— Есть моторы! — ответил звукооператор.

— Есть моторы! — ответил кинооператор. Съемка началась.

{257} Помощник режиссера хлопнул в хлопушку — и я начал действовать.

Снимался кадр сцены суда. Аппараты фиксировали Стасова. Он сидел на скамье подсудимых уязвленный, но гордый и вместе с тем как-то по-особому веселый, предвкушая свою страстную обличительную речь.

Кадр закончился, и, как обычно, предстояло снимать дубли, то есть повторно фиксировать действие на кинопленке во избежание брака или возможной неполноценности заснятого кадра.

Началась проверка и поправка света, режиссер сделал дополнительные указания, звукооператор также внес свои предложения, художник-гример поправил грим, — и снова раздалась команда:

— Мотор! Начали!

Мы засняли второй дубль.

Но каждому хотелось еще лучше и острее отточить сцену — и режиссеру, и операторам, и осветителям, почему третий дубль было решено снимать с несколько иной точки нахождения киноаппарата, и это отняло у нас немало времени.

Закончив все приготовления, мы приступили к съемке последнего дубля. Съемка прошла настолько гладко, что третий дубль, по общему мнению, должен был оказаться наиболее удачным.

Я не был занят в дальнейших съемках, назначенных по плану на сегодняшний день, и, пользуясь наступившим перерывом, подошел к режиссеру.

— Завтра будем снимать речь Стасова, — весело, как бы предвкушая удовольствие от предстоящей съемки, сказал он мне. — Удалось ли вам поработать над монологом после нашей последней беседы?..

При последней встрече мы подробно говорили о том, как вести речь Стасова, чтобы представить его горячим трибуном и избежать опасности впасть в резонерский тон. Отстаивая прогрессивные принципы, Стасов не умел быть безразличным и, насколько можно понять из воспоминаний современников, всегда говорил так, точно его опровергали и ему следовало что-то доказать.

Поэтому к обычной для него эмоциональной возбужденности присоединялась еще известная полемическая заостренность его «торопливой, наскоро построенной речи», как писал о нем А. М. Горький. И продолжая работать над монологом Стасова, я старался овладеть этой своеобразной особенностью его ораторского дарования.

Утвердительно ответив режиссеру на заданный им вопрос, я поспешил подняться в гримерную, сопровождаемый моим спутником, которому хотелось во что бы то ни стало во всех подробностях проследить мой день на киносъемке.

— Сегодняшний день не очень характерен, — заметил я ему, отвечая на его вопросы.

{258} Когда я разгримировался, мы с приятелем снова зашли в павильон, где к тому времени режиссер репетировал сцену чтения приговора.

— Как же это?.. — удивленно спросил мой спутник. — Уже готовятся снимать сцену оглашения приговора?.. А ведь вы еще не произнесли своей речи…

— Мы с вами находимся на киносъемке, дорогой друг, — заметил я ему, — и последовательность съемки отдельных кадров целиком определяется техническими причинами…

Рабочие принялись переставлять аппаратуру, устанавливать местоположение киноаппаратов для съемки других кадров той же сцены в суде, то есть отдельных кадров, в которых снимались судьи и истцы.

— Все это очень интересно, — сказал мой приятель. — Но, как мне кажется, я попал не на слишком удачную съемку: ведь вы совсем мало работали, вы же почти весь день примерялись…

— Киносъемка как раз и состоит из непрерывных «примерок» технического назначения, после которых на пленку фиксируется та или иная сцена, тот или иной кадр, — ответил я ему. — Сегодняшняя съемка прошла по плану, нет никаких оснований считать ее неудачной… Бывают такие съемочные дни, когда снимается всего тридцать-сорок метров пленки, и в нескольких дублях, разумеется… А бывают дни и совершенно неплодотворные… Человек любой профессии, закончив свой рабочий день, всегда сможет ответить на вопрос о том, что он сегодня сделал. Токарь-стахановец с гордостью может сказать, что он выработал столько-то деталей, врач — что он сделал такое-то число операций, инженер-конструктор, вероятно, сможет сказать, что он закончил такие-то детали проекта, над которым работает. Но на тот же вопрос, обращенный к актеру, снимающемуся в кино, нередко можно услышать грустный ответ, что за сегодняшний день он ровно ничего не смог сделать…

— Почему же?..

— В силу непредвиденных обстоятельств… Особенно часто они возникают при съемках на натуре, то есть в естественной природной обстановке… Сколько раз съемочной группе и загримированным актерам приходилось ждать на натуре появления солнца! Едва появится первый его проблеск, как группа уже готова приступить к съемкам, но солнце выглядывает лишь на десять-пятнадцать минут — и снова заволакивается облаками… И группа ждет «у моря погоды»… Вспоминаю, как на съемках «Александра Попова», частично происходивших в Кронштадте, я и А. Ф. Борисов чуть ли не в течение целой недели томительно сидели в костюмах и гримах на берегу моря в ожидании солнца, сопутствуемые нашими операторами с немалым штатом технических помощников. Еще более сложный случай произошел на одной из съемок фильма «Горячие денечки», где мы, несмотря на все усилия, оказались вынужденными провести два дня совершенно бесплодно…

{259} — По каким же причинам?

— Точнее будет сказать — по стечению целого ряда причин… Снималась длинная, технически сложная сцена любовного объяснения Коли Лошака и Тони, происходившая на качелях… Мне нужно было выполнить следующее задание: подъехать на лошади, по-особому с нее слезть, ухватившись руками за сук дерева, подойти к качелям, усесться рядом с Тоней, начать объяснение в любви (сцена снималась синхронно), обнять Тоню, получить от нее пощечину, скатиться с качелей и уйти с таким расчетом, чтобы в финале кадра качели, продолжая раскачиваться, подтолкнули бы меня в нужном направлении. Сцена была отрепетирована хорошо, и, установив подсветки, мы приступили к съемке. Но во время съемки над нами появился и стал кружить самолет. Его шум мешал, так что съемку пришлось остановить. Когда самолет удалился, мы начали снимать второй дубль, но в середине съемки в воздухе появились два самолета. {260} Побежали к телефону, пытаясь созвониться с близлежавшим аэродромом. Тем временем на солнце нашло большое облако и исчезло только через полчаса. Пришлось изменить планировку мизансцены и, соответственно этому, композицию кадра, поскольку за это время положение солнца несколько изменилось. Передвинули кадр, наскоро отрепетировали, принялись снимать. Все шло благополучно. Незадолго до конца кадра в аппарате кончилась пленка, дубль оказался неполноценным. Перезарядили аппарат, начали снимать следующий дубль, но вскоре съемка была остановлена звукооператором, который уловил посторонний шум. Шума никто не слышал. Оказывается, над самым микрофоном летал шмель, и его жужжание, произведя непонятный шум в микрофоне, запечатлелось на звуковой пленке. И этот дубль оказался неполноценным… Между тем время приближалось к шести часам вечера, и солнце значительно сместилось. Когда начали снимать следующий дубль, солнце зашло за огромный тополь, образовалась тень… Предложили срубить тополь, но режиссер дал распоряжение набросить на него канат и несколько оттянуть его крону в сторону. Оттянули… Однако нисходящие облака снова окутали солнце… В общем плохая, бессолнечная погода держалась двое суток, и за это время нам так и не удалось снять ни одного полноценного кадра. В кино нет трудных и легких кадров: каждая сцена, каждый кадр труден — будь то общий, будь то средний или крупный план. На съемку каждого кадра приходится затрачивать много сил, воли и творческой инициативы, а подчас и очень много времени! О нашей сегодняшней съемке этого никак нельзя сказать: еще раз повторяю, она прошла вполне успешно…

Был уже седьмой час, за мной пришла машина, чтобы везти в Театр имени Пушкина, где в тот вечер я играл Ивана Грозного в «Великом государе», и я попрощался со своим приятелем, который высказал желание присутствовать на завтрашней съемке, хотя уже и не в столь ранний час, а несколько позже, с полудня.

На следующий день сначала шли съемки монолога Стасова, точнее — тех его отрывков, которые снимались общим планом.

Съемки начались с того момента, когда Стасов уже произносил первые фразы монолога. Меня снимали общим планом, — снимали из глубины зала, так сказать, через спины и затылки многочисленных посетителей, заполнивших места для публики.

Я стоял, повернувшись лицом к судейскому столу, и, повышая голос, произносил фразу: «А что касается главного, скажу: они были лгуны, есть лгуны и пребудут лгунами…» — после чего должен был перевести взгляд на своих «обвинителей», в частности на композитора и критика Ржевского, на словах: «… как бы они сейчас ни корчились от этих слов! »

Сняли несколько дублей, затем аппарат приблизили ко мне и сняли этот же отрывок крупнее. Режиссер объявил небольшой перерыв, и, воспользовавшись им, я подошел к своему приятелю, с которым еще не встречался в тот день.

{261} — А почему, когда вы обращались к судьям и Ржевскому с гневными словами, их не оказалось на месте? — спросил он.

— В кадре снимался я один, и должен был увидеть их в своем творческом воображении. Сегодня же будут снимать и их, но уже без меня, хотя как бы слушающими мою речь. А на экране, в результате монтажа, у зрителей создастся впечатление, что мы действовали одновременно, видя и слушая друг друга…

— Отсутствие партнера, к которому вы обращаетесь, вам не мешает?

— Снимаясь в кино, актер обязан привыкнуть к таким условиям. Кстати, должен заметить, что именно в силу возможностей режиссерского монтажа, почти неограниченных в кинематографии, существует теория, будто бы искусство кино есть искусство режиссера, или, иначе говоря, чисто режиссерское искусство. Никак не согласен с такой точкой зрения! Искусство кино — прежде всего искусство сценариста, актера и режиссера, плод их совместного равноправного творческого сотрудничества.

Съемки возобновились.

Снимался финал монолога Стасова с той же точки нахождения киноаппарата, то есть со стороны парапета, отделявшего места для публики от возвышенной площадки для судей, истцов и подсудимого.

Мне надлежало произнести заключительную часть монолога:

— Мы ввели нашу пра

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: