 |
Теодор Шторм (1817-1888). ИММЕНЗЕЕ (1849)
|
|
|
|
Теодор Шторм (1817-1888)
ИММЕНЗЕЕ (1849)
Старик
Поздней осенью в тихий вечерний час по дороге к городу медленно спускался пожилой, хорошо одетый господин. Казалось, он возвращался домой с прогулки; его старомодные, с пряжками, башмаки были покрыты густой пылью. Под мышкой он держал длинную трость с золотым набалдашником; его тёмные глаза, странно сочетавшиеся с белыми, как снег, волосами и, казалось, затаившие в себе горечь несчастливой юности, спокойно глядели по сторонам или вниз, на город, расстилавшийся в дымке закатных лучей.
Можно было подумать, что он нездешний: прохожие редко здоровались с ним, хотя многих невольно притягивал к себе его глубокий серьёзный взгляд. Наконец он приблизился к дому с высоким фронтоном, в последний раз взглянул на город и вошел в просторные сени. На звук колокольчика у входной двери отодвинулась зеленая занавеска на маленьком окошке, выходящем в сени, и показалось лицо пожилой женщины. Старик сделал знак тростью. «Не надо света», — сказал он с едва заметным южным акцентом, и экономка снова задёрнула занавеску. Он миновал широкие сени, затем комнату, где по степам стояли большие дубовые шкафы о фарфоровыми вазами, и очутился в темном коридоре, откуда узкая лесенка вела в покои верхнего этажа. Он медленно поднялся и отпер дверь в небольшую комнату. Здесь было тихо и уютно; одну из стен почти целиком занимали книжные шкафы и полки, на другой висели портреты и ландшафты. На столе, покрытом зеленой скатертью, лежало несколько раскрытых книг; рядом стояло тяжелое кресло с красной бархатной подушкой.
Поставив в угол трость и повесив на нее шляпу, старик сел в кресло и сложил руки, отдыхая после прогулки. Так он сидел долго: а в комнате становилось все темнее; наконец в окно скользнул лунный луч и осветил картины на стене, светлое пятно медленно передвигалось, и старик невольно следил за ним взглядом. Вот оно упало на небольшой портрет в простой черной рамке. «Элизабет! » — тихо проговорил старик. И едва он вымолвил это имя, как время перестало существовать для него — он вернулся мысленно в годы юности...
|
|
|
Дети
К нему приблизилась грациозная маленькая девочка. Звали ее Элизабет, и было ей лет пять; а сам он был вдвое старше. Шейка девочки была повязана красным шелковым платочком, который очень шел к ее карим глазам.
— Рейнгард! — воскликнула она. — Нас отпустили! Занятий больше не будет, и завтра тоже!
Рейнгард поспешно сунул на дверь аспидную доску, которую держал под мышкой, и дети выбежали в сад, а через садовую калитку — на лужайку. Нежданные каникулы были как нельзя более кстати. Рейнгард с помощью Элизабет соорудил па лугу маленький домик из дерна: здесь они собирались проводить летние вечера; не хватало только скамейки. Мальчик принялся за работу; гвозди, молоток и доски лежали уже наготове. Элизабет пошла вдоль вала, собирая в фартучек семена дикой мальвы, похожие па колечки; она хотела сделать яз них себе ожерелье и браслетки; а когда Рейнгард все-таки соорудил скамейку, забив гвозди, правда, вкривь и вкось, и вышел на солнце, она была уже далеко, на другом конце луга.
— Элизабет, — крикнул он, — Элизабет! — Она прибежала, кудри ее развевались па бегу. — Пойдем, — сказал он, — наш дом готов. Ты разгорячилась, иди же, посидим на новой скамейке, а я тебе что-нибудь расскажу.
Они вошли в «дом» и уселись на новой скамье. Элизабет вынула из фартука колечки и стала нанизывать их на длинную нить; Рейнгард начал рассказ:
— Жили-были три пряхи...
— Ах, — сказала Элизабет, — я уже знаю все это наизусть; не рассказывай мне всегда одно и то же!
|
|
|
И Рейнгарду пришлось оставить сказку о трёх пряхах и начать другую, об одном несчастном, которого бросили в ров со львами.
— А была как раз ночь, — сказал он, — понимаешь? Темная-претемная, и львы спали. Иногда они зевали со сна и высовывали красные языки, тогда человеку становилось страшно, и он вздрагивал, ему казалось, что уже утро. И вдруг его озарило сияние, и когда он поднял глаза, то увидел ангела. Ангел поманил его рукой и прошел сквозь скалу.
Элизабет внимательно слушала.
— Ангел? — спросила она. — А у него были крылья?
— Это просто такая сказка, — ответил Рейнгард, — ведь на самом деле ангелов не бывает.
— Рейнгард, что ты говоришь? — сказала она, испуганно глядя на мальчика. Но когда он сердито посмотрел на нее, она с недоумением спросила: — Зачем же о них все время говорят? И мама, и тетя, да и в школе?
— Не знаю, — ответил он.
— Но послушай, — продолжала Элизабет, — а львов тоже не бывает?
— Львов? Как же, львы бывают, например, в Индии! Там жрецы запрягают их в повозки и едут па них по пустыне... Вот я вырасту и сам туда поеду... Там в тысячу раз красивее, чем здесь у нас: там даже нет зимы. И ты со мной поедешь. Хочешь?
— Да, — сказала Элизабет. — Но мы возьмем с собой мою маму и твою тоже.
— Нет, — сказал Рейнгард, — тогда они уже будут совсем старенькие и не смогут поехать.
— Но меня же одну не пустят!
— Еще как пустят. Тогда ты по-правдашнему будешь моей женой, и тебе никто не посмеет приказывать.
— Моя мама будет плакать!
— Но ведь мы вернемся, — резко сказал Рейнгард. — Скажи лучше прямо, поедешь ты со мной или нет? А то я отправлюсь один и никогда больше не вернусь.
Малышка готова была расплакаться.
— Только не смотри на меня так страшно, — сказала она, — я поеду с тобой в Индию...
Рейнгард в дикой радости крепко схватил ее за руки и увлёк на лужайку.
— В Индию, в Индию! — запел он и закружился вместе с Элизабет с такой быстротой, что красный платочек слетел у нее с шеи. Вдруг он отпустил ее и серьезно сказал:
— Ничего из этого нс выйдет. У тебя не хватит смелости...
— Элизабет! Рейнгард! — раздался голос у калитки.
— Идем, идем! — отозвались дети и, взявшись за руки, побежали домой.
В лесу
|
|
|
Так дети вместе подрастали. Иногда она казалась ему слишком робкой, а он ей - слишком шаловливым, и всё же они дружили по-прежнему. В свободные от занятий часы они почти никогда не разлучались. Зимой играли в тесных комнатах, то у нее, то у него, летом — на поле и в лесу. Как-то школьный учитель в присутствии Рейнгарда стал бранить Элизабет; мальчик со злостью швырнул на стол свою аспидную доску, лишь бы обратить гнев учителя на себя. Но тот и не посмотрел в его сторону. А у Рейнгарда пропал всякий интерес к уроку географии, он тут же начал сочинять длинное стихотворение, в котором сравнивал себя с молодым орлом, учителя — с серой вороной, а Элизабет — с белой голубкой, орел клялся отомстить серой вороне, как только у него отрастут крылья. Глаза юного стихотворца затуманились слезами — он казался себе настоящим рыцарем. Придя домой, мальчик достал новую записную книжку в пергаментном переплете; на первых страницах он старательно вывел строки своего первого стихотворения.
Вскоре он перешел в другую школу и завел дружбу с мальчиками-сверстниками. Но это не помешало ему дружить с Элизабет. Он стал записывать самые любимые сказки Элизабет, которые рассказывал ей по многу раз, и часто при этом его охватывало желание дополнить сказку собственным вымыслом; но трудно сказать почему, только это некогда ему не удавалось. Он записывал сказки так, как сам их слышал, потом отдавал листки Элизабет, и она бережно складывала их в свою шкатулку. И особое удовольствие испытывал он, когда Элизабет по вечерам иногда читала в его присутствии эти сказки своей матери.
Прошло семь лет. Для продолжения образования Рейнгарду предстояло уехать из города. Элизабет никак не могла примириться с мыслью, что она останется одна, без Рейнгарда. Она очень обрадовалась, когда он сказал ей, что по-прежнему будет записывать для нее сказки и пересылать их в письмах к своей матери; пусть только она напишет, нравятся ли они ей. Приближался день отъезда; немало новых стихов пополнило книжку в пергаментном переплете. Однако, это оставалось тайной для Элизабет, хотя она была единственной вдохновительницей и всей книжки, и большинства песен, мало-помалу занявших почти половину чистых страничек.
|
|
|
Дело было в июне накануне отъезда Рейнгарда. На прощанье решено было устроить пикник в последнее воскресенье и провести вместе. Собралась большая компания, и все отправились в ближайшую буковую рощу. До опушки елового леса — всего час пути — проехали в колясках, выгрузили корзины с провизией и дальше пошли пешком. В лесу было тенисто и прохладно и всю землю устилала мягкая хвоя. Через полчаса из елового сумрака вышли прямо в буковую рощу; здесь было светло и зелено, сквозь густую листву пробивались солнечные лучи. Над головой с ветки на ветку перепрыгивала белочка.
На поляне, где вершины старых заповедных буков образовали прозрачный лиственный свод, решили сделать привал. Мать Элизабет открыла корзинку, а некий пожилой господин взял на себя роль распорядителя.
— А ну-ка, птенцы, слетайтесь ко мне! — крикнул он. — И послушайте внимательно, что я скажу! Каждый из вас получит только по две булки…масло осталось дома, и вам придется самим поискать чего-нибудь еще… В лесу много земляники, конечно для тех, кто сумеет ее найти... А нерадивым придется есть сухой хлеб. Так оно и бывает в жизни. Поняли?
— Конечно! — откликнулась молодежь.
— Так вот, — сказал распорядитель. — Это еще не всё. Нам, старикам, немало пришлось поработать на своем веку, а посему мы останемся дома, то есть здесь, под тенистыми деревьями; начистим картошки, разложим костер, расселим скатерть, приготовим еду, а когда пробьет двенадцать часов, сварим яйца. А за это вы отдадите нам половину собранной земляники, чтобы и у нас было кое-что на десерт. А теперь ступайте на все четыре стороны и принесите честно свою долю...
Молодежь слушала, лукаво пересмеиваясь.
— Погодите! — снова воскликнул старик. — Хотя, пожалуй, об этом и говорить не стоит, но имейте в виду: с того, кто ничего не найдет, и спросить будет нечего, но и от вас, стариков, он ничего не получит. Ну, пока хватит с вас нравоучений, а если вы к тому же соберете и землянику, можете считать, что сегодня вы уже сумели чего-то добиться в жизни.
Молодые люди шумно изъявили свое согласие и парами разбрелись во все стороны.
— Пойдем, Элизабет, — сказал Рейнгард, — я знаю одну прогалину, она вся усеяла землянкой; тебе не придется жевать сухой хлеб...
Элизабет связала зеленые лепты своей соломенной шляпки и повесила ее па руку.
— Ну что ж, пойдем! — сказала она. — Вот и корзинка.
И они углубились в лес. Все дальше и дальше продвигались они сквозь влажный сумрак, где царила глубокая тишина; лишь высоко в небе раздавался крик сокола; они пробирались сквозь частый кустарник, такой частый, что Рейнгарду пришлось идти впереди и прокладывать путь, — то обламывая ветку, то отводя в сторону усики растений; но вскоре он услышал оклик Элизабет. Он обернулся.
|
|
|
— Рейнгард! — кричала она. — Подожди же, Рейнгард!
Он не сразу заметил ее, невдалеке от него она пыталась пробиться сквозь кустарник; ее изящная головка едва виднелась над остроконечными листьями папоротника. Ему пришлось возвратиться и вывести ее из буйных зарослей трав и кустарников на просторную прогалину, где среди одиноких лесных цветов порхали голубые бабочки. Рейнгард отвел влажные от пота волосы с ее разгоряченного личика, потом попытался надеть на нее соломенную шляпку, — она ни за что не хотела, но он долго просил ее, и она согласилась.
— Где же твоя земляника? — спросила она наконец, остановившись и еле переводя дух.
— Она росла здесь, но нас, видно, опередили жабы или куница, а может быть, эльфы.
— Да, — сказала Элизабет. — Вот остались листья, только не надо злесь говорить об эльфах. Пойдем, я совсем не устала, давай поищем еще...
Они вышли к небольшому ручейку, за которым снова начинался лес... Рейнгард взял Элизабет па руки и перенес ее на другой берег. Вскоре они опять очутились на широкой поляне.
— Здесь должна быть земляника, — сказала девочка. — гак сладко пахнет. Они обошли, внимательно приглядываясь, всю залитую солнцем поляну, но ягод нигде не было.
— Нет, — сказал Рейнгард, — это пахнет вереск.
Малинник перемежался кустиками дикого горошка; воздух был наполнен сильным ароматом вереска, покрывавшего все пространство вперемежку с низкими травами.
— Здесь так пустынно, — сказала Элизабет. — Где же все остальные?
О том, как выбраться назад, Рейнгард не подумал.
— Погоди-ка, я узнаю, откуда дует ветер, — сказал он и поднял руку вверх. Но не почувствовал ни малейшего ветерка.
— Тише, — сказала Элизабет. — Мне послышались голоса. Покличь-ка!
Рейнгард крикнул, сложив рупором ладони:
— Идите сюда-а-а!..
— Сюда-а-а! — прозвучало издалека.
— Они отвечают! — сказала Элизабет и захлопала в ладоши.
— Нет, это эхо...
Элизабет схватила Рейнгарда за руку.
— Я боюсь! — сказала она.
— Не бойся, — ответил Рейнгард, — не надо... Здесь так хорошо. Сядь в тени, среди цветов. Давай, отдохнем немножко, а потом найдем остальных.
Элизабет селя под тенистым кустом и прислушалась. Рейнгард опустился на пень в нескольких шагах от девочки и молча смотрел на нее. Прямо над ними в вышине сияло солнце; палил полуденный зной; маленькие золотистые и синевато-стальные мошки роились в солнечных лучах; вокруг них в траве слышалось тихое, неумолчное стрекотание и жужжание, а временами из лесу доносился стук дятла и пронзительные крики лесных птиц.
— Послушай, — сказала Элизабет, — колокольный звон!
— Где? — спросил Рейнгард.
— Позади. Слышишь? Сейчас полдень.
— Значит, позади город, и если мы пойдем напрямик в ту сторону, то встретимся с остальными.
И они пустились в обратный путь; им уже было не до земляники — так устала Элизабет. Наконец они услышали среди деревьев смех и говор; потом увидели разостланную на земле белую скатерть и целые горы земляники... Пожилой господин, засунув в петлицу салфетку, продолжал свои нравоучения, старательно нарезал жареное мясо.
— Вот и отставшие! — закричала молодежь, увидев среди деревьев Элизабет с Рейнгардом.
— Сюда, сюда! — позвал распорядитель. — Вытряхивайте все, что у вас есть. Ну-ка, выкладывайте, что нашли...
— Голод и жажду! — сказал Рейнгард.
— Если это все, — ответил старик, показывая им полную миску земляники, — то с тем и оставайтесь. Уговор вы помните. Бездельников не кормят.
Но он уступил просьбам, и все принялись за еду под аккомпанемент дрозда, рассыпавшего свои трели в кустах можжевельника…
Так прошел день... И все же Рейнгард нашел в лесу кое-что, хотя и не землянику. Придя домой, он записал в старую книжку в пергаментном переплете:
В лесу на горном склоне,
Листва не шелестит.
Свисают низко ветви,
В тени дитя сидит.
Сидит средь тимиана,
Впивая аромат,
Вкруг синенькие мошки
Сверкают и жужжат.
Глядит на лес в молчаньи,
Так ясен взор очей.
В каштановые кудри
Вплелся венок лучей.
Ку-ку звучит далеко.
Мне видится порой
Она золотоглазой
Царицею лесной.
Он не просто охранял ее; она олицетворяла для него все то милое и чудесное, чем были наполнены его юные годы.
Но, стоя у дороги,
Дитя звало домой
Наступило Рождество. Под вечер Рейнгард сидел вместе с другими студентами в погребке ратуши; по стенам горели лампы; здесь, в подвале, уже царила полутьма; но гостей ещё было мало, и кельнеры, прислонясь к стене, стояли без дела. И углу сводчатого зала сидели скрипач и изящная девушка с цитрой, похожая на цыганку. Положив инструменты на колени, музыканты безучастно глядели в пространство.
За старым дубовым столом, где собрались студенты, хлопнула пробка от шампанского.
— Пей, любовь моя, цыганка! — крикнул молодой человек, по виду юнкерский сынок, протягивая девушке стакан.
— Не хочу, — сказала она, не меняя позы.
— Тогда спой! — крикнул юнкер и кинул ей на колени серебряную монету.
Девушка медленно провела рукой по черным волосам, скрипач шепнул ей что-то на ухо, но она, откинув голову, оперлась подбородком на гитару.
— Для него я играть не стану, — сказала она. Рейнгард вскочил с места. Со стаканом в руке подошел он к девушке и стал перед ней.
— Чего тебе надо? — своенравно спросила она.
—Заглянуть в твои глаза.
— Какое тебе до них дело?
Рейнгард пылко взглянул на девушку.
— Я знаю, они лживые! — Опершись щекой на ладонь, она выжидающе смотрела на него. Рейнгард поднес стакан к губам. — За твои прекрасные, греховные глаза, — сказал он и отпил.
Она откинула голову и рассмеялась.
— Давай! — И, глубоко заглянув своими черными глазами в его глаза, медленно выпила остаток вина. Потом взяла аккорд и запела низким страстным голосом:
Нет, мне не долго
Цвести красотой,
Завтра, ах завтра
Стану иной.
Лишь на мгновенье
Ты ещё мой.
Но умереть мне
Надо одной.
Скрипач в быстром темпе доигрывал аккомпанемент, когда к студентам присоединился еще один гость.
— Я заходил за тобою, Рейнгард, — сказал он, — но уже не застал; зато, видно, у тебя побывал младенец Христос...
— Младенец Христос? — удивился Рейнгард. — Навряд ли, теперь он ко мне больше не приходит.
— Рассказывай тут! В твоей комнате так пахло хвоей и домашними пряниками…
Рейнгард быстро отставил стакан и взялся за шляпу.
— Куда ты? — спросила девушка.
—Я вернусь.
Она нахмурилась.
— Оставайся, — тихо проговорила она, доверчиво глядя на него.
Рейнгард в нерешительности остановился.
— Не могу!
Девушка, смеясь, оттолкнула его носком сапожка.
—Уходи, сказала она. — Грош тебе цена, и всем вам вместе грош цена. — Она отвернулась, а Рейнгард стал медленно подниматься по ступеням лестницы, из погребка.
Сумерки сгущались. Свежий зимний воздух охладил разгоряченную голову юноши. На улицу падали отсветы рождественских огней, которые зажглись уже во многих домах, оттуда доносились приглушенные звуки жестяных фанфар, свистулек и ликующих детских голосов. Нищие детишки ходили от дома к дому или, вскарабкавшись на перила парадных лестниц, пытались заглянуть в мир недоступного им великолепия. Время от времени где-нибудь распахивалась дверь, и тогда резкий голос безжалостно отгонял стайки маленьких незваных гостей от сверкающего огнями дома обратно в уличную тьму... На каком-то крыльце распевали старинную рождественскую песню — в хоре звенели чистые девичьи голоса. Рейнгард их не слышал, он шел быстро, не останавливаясь, минуя улицу за улицей. Когда он приблизился к своему дому, уже совсем стемнело; Рейнгард взбежал по лестнице и вошел в свою комнатку. Чем-то сладостным пахнуло ему навстречу, навевая мысли о родном доме, о елке в комнате его матери... Дрожащей рукой зажег он свет и увидел на столе объемистую посылку; когда Рейнгард ее распечатал, оттуда выпали хорошо знакомые ему домашние пряники; на некоторых даже были его инициалы, выписанные глазурью, — все это могла придумать только Элизабет! Потом он увидел сверточек с тонким вышитым бельем, платки и манжеты и, наконец, письма от матери и от Элизабет. Рейнгард сначала вскрыл второе письмо; Элизабет писала:
«Красивые сахарные буквы па пряниках подскажут тебе, кто помогал их печь; та же особа вышила для тебя и манжеты; у нас в этом году будет очень тихий сочельник; уже в половине десятого моя мама теперь отставляет в уголок свою прялку; нынешней зимой, когда тебя здесь нет, нам так одиноко. К тому же в прошлое воскресенье умерла коноплянка, которую ты мне подарил; я очень плакала, ведь я за ней так ухаживала; она всегда пела днем, когда солнечные лучи попадали в клетку; помнишь, мама, бывало, покрывала клетку платком, если птичка начинала петь слишком громко? Теперь у нас совсем тихо, только время от времени навещает нас твой старый друг Эрих. Ты однажды сказал, что он чем-то похож на свое коричневое пальто, я всегда вспоминаю об этом, едва он переступает наш порог, и с трудом удерживаюсь от смеха; только не рассказывай об этом маме, а то она будет стыдиться. Угадай, что я подарю твоей маме в сочельник? Не угадаешь! Себя самое!
Эрих рисует меня углем. Мне пришлось уже три раза ему позировать, каждый раз по часу. Неприятно, когда чужой человек так внимательно вглядывается в твое лицо. Я и не соглашалась, но мама уговорила меня; она сказала, что это доставит большую радость доброй фрау Вернер.
А ты не держишь слова, Рейнгард! Так и не прислал ни одной сказки. Я часто жалуюсь на тебя твоей маме, а она всегда говорит, что теперь у тебя дела поважнее, чем эти ребяческие забавы. Только я не верю... тут кроется что-то другое».
Потом Рейнгард принялся читать письмо матери, а когда закончил, медленно сложил оба письма и убрал в ящик; им овладела неодолимая тоска по дому. Долго ходил он взад и вперед по комнате, тихо бормоча про себя:
Он чуть не заблудился,
Забыл про путь иной,
Но, стоя у дороги
Дитя звало домой.
Он подошел к конторке, вынул несколько монет и вышел из дома. Шум на улицах стих; рождественские елки погасли, стайки детей не бродили больше от двери к двери. По пустынном улицам гуляла метель; и старики и молодежь сидели по домам в кругу семьи. Сочельник близился к концу.
Когда он подошел к погребку ратуши, он услышал оттуда звуки скрипки и пение девушки с цитрой; внизу звякнул колокольчик входной двери, и кто-то нервным шагом стал подниматься по широкой, слабо освещенной лестнице. Рейнгард отпустил в тень дома и быстро прошел мимо. Вскоре он оказался около яркой витрины ювелирной лавки, купил там красный коралловый крестик и тем же путём направился обратно.
Невдалеке от своего дома он заметил закутанную в жалкие лохмотья девочку; она стояла у высокой парадной двери и тщетно пыталась открыть ее.
— Помочь тебе? — спросил он.
Девочка ничего не ответила и только отпустила тяжелую дверную ручку. Рейнгард приоткрыл было дверь.
— Нег, — сказал он, — отсюда тебя могут прогнать. Пойдем со мной! Я дам тебе рождественских пряников. — Он закрыл дверь и взял девочку за руку; она молча шла с ним рядом до самого его дома.
Уходя, Рейнгард оставил свет.
— Вот тебе пряники, — сказал он и высыпал половину своих сокровищ в ее фартучек, оставив себе только те, на которых были сахарные буквы. — А теперь ступай домой и угости свою маму.
Девочка робко смотрела па него; видно было, что она не привыкла к ласке, не знала, как на нее ответить. Рейнгард открыл дверь, посветил ей, и девочка с пряниками полетела как птичка вниз по лестнице.
Рейнгард помешал дрова в печи и поставил на стол запыленную чернильницу; потом сел и начал писать. Он писал всю ночь, писал письма к матери, к Элизабет, Остатки рождественских пряников лежали перед ним нетронутые; манжеты, присланные Элизабет, он сразу надел, но они никак не шли к его белому фризовому сюртуку. Рейнгард просидел за письмами до утренней зари, и когда первые лучи зимнего солнца проникли сквозь замерзшие стекла, в зеркале, стоявшем напротив, отразилось его бледное серьезное лицо.
Дома
Когда наступила пасха, Рейнгард поехал домой. Наутро после своего приезда он отправился к Элизабет.
— Как ты выросла! — сказал он, когда красивая стройная девушка с улыбкой вышла ему навстречу.
Она покраснела и ничего не ответила, но мягко попыталась отнять руку, которую он задержал в своей. Рейнгард удивленно посмотрел на нее; раньше она бы так не поступила, а теперь словно что-то чуждое встало между ними.
Это чувство не исчезло и потом, хотя он каждый день приходил к Элизабет. Часто, когда они оставались вдвоем, наступало неловкое молчание, это было мучительно для него, и он всякий раз со страхом старался его предотвратить. Чтобы найти на время каникул какую-то тему для разговоров с Элизабет, он решил обучать ее ботанике, которой успешно занимался в первые месяцы пребывания в университете. Элизабет привыкла слушаться его во всем, да и вообще от природы была любознательной, поэтому охотно согласилась. По нескольку раз в неделю они отправлялись на экскурсии в поле или и степь и в полдень возвращались домой, принося с собой полную ботанизирку трав и цветов, через несколько часов Рейнгард снова приходил к Элизабет, чтобы разобрать и разложить их находки.
Однажды он с этой целью пришел в комнату к Элизабет; она стояла у окна, у золоченой клетки, которой он раньше здесь не видел, и посыпала дно ее свежим просом. В клетке сидела канарейка, она била крыльями и с писком щипала Элизабет за пальцы. Прежде на этом месте висела клетка с другой птичкой — подарок Рейнгарда.
— Кажется, моя бедная коноплянка после смерти превратилась в жар-птицу? — весело спросил он.
— С коноплянками этого не случается, — сказала мать, сидевшая в кресле за своей прялкой, — Ваш друг Эрих прислал сегодня эту клетку Элизабет из своей усадьбы.
— Из какой усадьбы?
— А вы не знаете?
— О чем?
— Да о том, что вот уже месяц, как Эрих получил от отца вторую усадьбу на Иммензее.
— Но вы мне ни слова об этом но сказали.
— Оставьте! — ответила мать. — Вы ведь и сами ни разу не справились о вашем друге. Он очень милый и благоразумный молодой человек.
Мать вышла приготовить кофе; Элизабет повернулась к Рейнгарду спиной и продолжала возиться с клеткой.
— Извини, пожалуйста, — сказала она, — еще минуточку, и я кончу.
Так как Рейнгард, против обыкновения, не отозвался, она обернулась. В его глазах она внезапно прочла боль, которой прежде никогда не замечала.
— Что с тобой, Рейнгард? — спросила она, подходя к нему.
— Со мной? — переспросил он, задумчиво глядя ей в глаза.
— У тебя такой грустный вид.
— Элизабет, — сказал он, — я ненавижу эту желтую птицу.
Она удивленно взглянула на него; она его не понимала.
— Ты какой-то странный, — сказала она.
Он взял ее за руки, и она их не отняла. Вскоре вернулась мать.
После кофе она снова села за прялку; Рейнгард и Элизабет ушли в соседнюю комнату, чтобы разложить собранные растения. Они пересчитали тычинки, заботливо расправили листья и цветы и положили по два экземпляра каждого вида для засушки между листами толстенного фолианта. Вокруг царила солнечная послеобеденная тишина; лишь доносилось жужжанье веретена да время от времени слышался приглушенный голос Рейнгарда, называвшего семейства и виды растений или поправлявшего Элизабет, когда она неумело произносила латинские названия.
— У меня еще нет ландыша из последнего сбора, — сказала девушки, когда все было разложено по порядку.
Рейнгад, достал из кармана свою серую книжечку в пергаментном переплете.
— Вот тебе стебелек ландыша, — сказал он, вынув из книжки полузасушенное растение.
Когда Элизабет увидела исписанные листки, она спросила:
— Ты опять сочинял сказки?
— Это не сказки, — сказал он и протянул ей книжку.
В ней были только стихотворения, каждое занимало не более странички. Элизабет перелистывала страницу за страницей; казалось, она пробегает глазами только названия: «Когда ее бранил учитель», «Когда она заблудились в лесу», «Пасхальная сказочка», «Когда она впервые мне написала» — почти все в таком роде. Рейнгард испытующе смотрел на девушку: по мере того как она листала книжку, на ясном лице ее выступал легкий румянец, постепенно заливая нежные щеки.
Он хотел заглянуть ей в глаза, но Элизабет так и не подняла их и наконец молча положила перед ним книжку.
— Не отдавай мне ее просто так! — сказал он.
Она взяла из жестяной коробочки коричневый стебелек.
— Я вложу в нее свою любимую травку, — сказала Элизабет и протянула ему книжку.
Наконец наступил и последний день каникул, день его отъезда. По просьбе Элизабет мать разрешила ей проводить друга до почтовой кареты, которая останавливалась неподалеку от их дома. Когда они вышли за дверь, Рейнгард предложил Элизабет руку и молча зашагал рядом со стройной девушкой. Чем ближе они подходили к станции, тем больше чувствовал он, что перед долгой разлукой должен непременно сказать ей что-то очень важное, настолько важное, что от этого зависит весь смысл и вся радость его будущей жизни, но он так и не смог найти слов, которые избавили бы его от мучений. Это треножило его, и он понемногу замедлил шаг.
— Ты опоздаешь, — сказала она, — па колокольне святой Марии уже пробило десять.
Но он не ускорил шага. Наконец он проговорил, запинаясь:
— Элизабет, мы не увидимся два года... Будешь ли ты также тепло относиться ко мне, когда я вернусь?
Она кивнула и ласково посмотрела ему в лицо.
— Я даже защищала тебя, — сказала она, помолчав.
— Меня? Перед кем же?
— Перед мамой. Вчера вечером после твоего ухода мы долго еще о тебе говорили. Она сказала, что теперь ты совсем не такой хороший, как прежде.
Рейнгард помолчал, потом взял ее руку в свои и, серьезно глядя в ее детские глаза, произнес:
— Я все такой же, как прежде, только ты сама твердо верь в это! Ты веришь, Элизабет?
— Да, — ответила она.
Он отпустил ее руку, и они быстро зашагали вперед. И чем ближе подходила минута прощанья, тем радостнее становилось его лицо. Он шел так быстро, что Элизабет едва поспевала за ним.
— Что с тобой, Рейнгард? — спросила она.
— У меня есть тайна, чудесная тайна! — сказал он, глядя на нее сияющими глазами. — Когда я вернусь через два года, ты все узнаешь.
Они подошли уже к почтовой карете; до отъезда оставалось еще несколько минут. Рейнгард последний раз взял ее за руку.
— До свидания, — сказал он. — До свиданья, Элизабет! Не забудь!
Она покачала головой.
— До свидания, — сказала она.
Рейнгард сел в карету, и лошади тронулись.
Когда карета сворачивала за угол, Рейнгард еще раз увидел милую фигурку девушки, она медленно шла по дороге домой.
Письмо
Прошло почти два года. Рейнгард сидел перед зажженной лампой над своими книгами и записями и ждал товарища, с которым обычно вместе занимался. Кто-то поднимался по лестнице. «Войдите». Это была хозяйка.
— Вам письмо, господин Вернер! — сказала она и ушла.
С тех пор как Рейнгард побывал на родине, он не писал Элизабет и не получал от нее писем. И это письмо тоже было не от нее. Он узнал почерк матери. Рейнгард вскрыл письмо, стал читать и, наконец, дошел следующих строк:
«В твоем возрасте, мой дорогой мальчик, почти каждый год приносит что-то новое; юность не довольствуется малым. У нас тоже произошли кое-какие перемены, и, боюсь, они огорчат тебя поначалу, если только я правильно тебя поняла. Эрих наконец добился согласил от Элизабет, после того, как за последние три месяца она ему два раза отказывала. Она долго не могла решиться, и вот, наконец, это свершилось; она еще так молода. Скоро сыграют свадьбу, а после свадьбы они уедут и мать вместе с ними».
Иммензее
И опять пришли долгие годы. В теплый весенний день на тенистой лесной дороге, которая отлого спускалась под гору, шагал молодой человек с мужественным загорелым лицом. Его серьезные серые глаза жадно вглядывались вдаль, словно ожидая, что однообразная дорога вот-вот изменится, но все оставалось по-прежнему. На дороге показалась фигура, она медленно поднималась ему навстречу.
— Эй, любезный, — крикнул путник возчику, шагавшему рядом, — пройду я здесь на Иммензее?
— Держите все прямо, — ответил тот, сдвинув на затылок свою широкополую соломенную шляпу.
— Далеко ли еще?
— Да вы почти уже пришли. Не выкурите и половины трубочки, как уже будете у озера; тут же рядом и господский дом.
Фура проехала мимо, а путник еще быстрее зашагал по тенистой дороге. Спустя четверть часа слева от него лес вдруг кончился; дорога теперь шла над обрывом, и вершины столетних дубов, росших по склону, едва достигали обочины. Над ними простирался солнечный ландшафт. Глубоко внизу, в долине, спокойной синевой сияло озеро, окаймленное почти со всех сторон освещенными солнцем лесами; и только в одном месте они расступались, открывая взору необъятную даль, которую замыкали окутанные голубоватой дымкой горы. Напротив, чуть наискось от места, где стоял путник, в зеленом массиве лесов, казалось, белеет снег: то цвели фруктовые деревья, и среди них на высоком берегу озера стоял господский дом, — белый, крытый красной черепицей... Аист слетел с трубы и медленно стал кружить над водой.
— Иммензее! — воскликнул путник. Казалось, он достиг цели; он стоял, не шевелясь, и поверх деревьев, вершины которых почти касались его ног, всматривался в далекий берег озера, где тихо покачивалось на воде отраженье господского дома. И вдруг он быстро пошел вперед.
Дорога здесь круто спускалась под гору; деревья снова укрыли его своей тенью, но теперь они заслоняли вид на озеро, — лишь, изредка сверкало оно в просветах между ветвей. Вскоре опять начался отлогий подъем; справа и слева исчезали леса, их сменили холмы, сплошь покрытые виноградниками. Дорога была обсажена цветущими фруктовыми деревьями, в которых с жужжаньем роились пчелы. Статный мужчина в коричневом пальто шел навстречу путнику. Еще издали он замахал шапкой и весело крикнул:
— Добро пожаловать, добро пожаловать, дружище Рейнгард! Добро пожаловать в поместье Иммензее!
—Благодарствуй, Эрих, спасибо на добром слове! — крикнул ему путник.
Они сошлись и пожали друг другу руки.
--- Неужели, это действительно ты? — спросил Эрих, вглядываясь в серьезное лицо своего старого школьного товарища.
--- Конечно, я, да и ты, Эрих, все такой же, только выглядишь еще бодрей и веселей, чем прежде!
Простоватое лицо Эриха озарилось радостной улыбкой.
— Да, дружище Рейнгард, — сказал он, снова пожимая руну гостя, ведь с тех пор мне сильно повезло; ты сам знаешь... Потом, потирая руки, он радостно воскликнул: — Вот будет сюрприз! Уж этого она никак не ожидала, никак!..
— Сюрприз? — удивленно переспросил Рейнгрд. — Для кого?
— Для Элизабет.
— Для Элизабет? Разве ты ей ничего не сказал о моем приезде?
— Ни слова, дружище Рейнгард! Ни она, ни мать ни о чем и не подозревают! Я написал тебе по секрету от них, чтобы еще больше их обрадовать! Знаешь, я ведь всегда любил тайно вынашивать свои планы.
Рейнгард задумался: чем ближе подходили они к усадьбе, тем тяжелее он переводил дыхание. Виноградники по левую сторону дороги окончились, уступив место обширному огороду, который простирался почти до самого озера. Аист спустился на огород и с важностью прохаживался вдоль гряд.
— Эй, ты! — крикнул Эрих, хлопнув в ладоши. — Опять этот долговязый египтянин ворует у меня горох!
Птица медленно поднялась в воздух и взлетела на вершину нового строения в конце огорода; по стенам его стлались подвязанные ветви персиковых и абрикосовых деревьев.
— Это винокурня, — сказал Эрих — я построил ее всего два года назад. Остальные службы покойный отец сам переделал заново, а жилой дом еще дедовский. Так помаленечку и движемся вперед.
Тем временем они вышли на широкую площадку, по сторонам которой тянулись службы, а в глубине высился господский дом. К обоим его флигелям примыкала высокая садовая ограда, за которой сплошной стеной стояли туи; кое-где из-за ограды свешивались цветущие ветки сирени. Мужчины, с загорелыми и разгоряченным от работы спинами, проходили мимо, кланяясь обоим друзьям, и Эрих на ходу задавал им вопросы или отдавал распоряжения. Но вот они у дома. В высоких сенях их охватила прохлада; миновав сени, приятели свернули налево, в темный боковой коридор. Эрих отворил двери, и они очутилась на просторной веранде; окна ее были сплошь затемнены листвой, и здесь царил зеленый полумрак; но через раскрытую настежь дверь, ведущую в сад, вливался яркий свет весеннего дня, и виден был сад с круглыми клумбами и рядами подстриженных деревьев, разделенными прямой и широкой аллеей, откуда открывался вид на озеро и на раскинувшиеся за ним леса.
Едва друзья ступили па веранду, как сквозной ветер дохнул на них волной аромата.
На террасе перед дверью в сад сидела девически стройная женщина в белом. Она встала и пошла навстречу вошедшим, но на полпути как вкопанная остановилась, не сводя глаз с приезжего. Он, улыбаясь, протянул ей руку.
— Рейнгард! — воскликнула она.
|
|
|
