 |
Летописание второй половины XIII-XV вв.
|
|
|
|
В целом переписчики XIII-XV вв., благоговейно переписывавшие древние рукописи, на самом деле сохраняли уже неосознаваемые эпизоды труднейшей, нередко кровавой борьбы, и политической, и религиозной, столкновения Земли и Власти, и борьбу за Власть и Собственность внутри господствующих слоев.
О монголо-татарском нашествии и разорении Руси в 1237-1240 гг. остались отрывочные современные записи, в которых не всегда осознавались причины и последствия страшных разорений и опустошений. Естественно, трагедия воспринималась как наказание Божье за грехи. Но немногие, подобно владимирскому епископу Серапиону, могли разъяснить, в чем же эти грехи заключались: не смогли собраться и объединиться для достойной встречи врага, который пришел убивать и грабить. В позднейших сказаниях, вроде «Повести о разорении Рязани Батыем», появятся герои сопротивления. Но это будет уже в то время, когда призыв к борьбе мог быть услышан.
Пока же связь земель была практически разорвана, а во многих случаях разорвана и связь времен. Это касается прежде всего Киева, где, по сообщению проезжавшего через остатки города в Орду и далекий монгольский Каракорум римского посла монаха Карпини, в 1246 г. насчитывалось не более двухсот домов, а по всей округе оставались неубранные останки погибших людей. Сам Киев надолго выпадал из поля зрения летописцев Северо- Восточной Руси. Упадок, естественно, коснулся всей письменности, и не случайно в 1377 г. у Лаврентия не нашлось списка летописи, по которой он мог бы восстановить истлевшие строки и страницы оригинала 1305 г.
В XIV в. летописание продолжается в Новгороде, зарождается в Твери и Москве. Но древнейший текст Тверской летописи — Рогожский летописец, сохранившийся в списке середины XV в., оставляет впечатление подготовительных материалов для составления свода. Обстоятельные записи отдельных лет и событий перемежаются многолетними перерывами или же обрывками фраз, которые нелегко осмыслить и датировать.
|
|
|
О том, что в Москве в XIV в. велось летописание, сомнений у специалистов нет. Но был 1382 г., нашествие Тохтамыша, когда Москва была разрушена и сожжена, а население ее перебито или уведено в полон. Через два десятилетия составитель Троицкой летописи запишет с болью: «Книг же толико множество снесено со всего города и из загородья и из сел и в зборных церквах до тропа наметано, сохранения ради спроважено, то все без вести створиша». Какие-то записи, конечно, велись и в других местах, и отдельные сюжеты восстанавливаются с начала столетия со времен Даниила Александровича и Юрия Даниловича. Но даже первоначальной записи о Куликовской битве мы не имеем. Из-за обрывочности сведений позднейших летописей с трудом можно восстановить суть сложной борьбы, развернувшейся в канун нашествия Тохтамыша, и только изгнание Дмитрием по возвращению на пепелище митрополита Киприана и духовника Владимира Андреевича Серпуховского Афанасия (ученика Сергия Радонежского) вскрывает глубину раскола на Руси в это время.
Куликовская битва на протяжении столетий будет знаменем для сторонников решительного противостояния Орде и Литве. Но к Литве склонялся не только Киприан. В эту сторону смотрели оба Василия, сын и внук Дмитрия Донского, поскольку Софья Витовтовна оказалась весьма политически активной женщиной. «Сказание о Мамаевом побоище» станет на целое столетие своеобразным тестом: отношение к Дмитрию, татарскому игу и Литве. Поскольку первичный текст не уцелел, его заменяли воспоминания и переделки, и Киприан, конечно, не упустил возможности принизить — если не сказать более — своего антагониста.
|
|
|
Специалисты спорят: когда возникло внелетописное «Сказание»? Называются даты от 10-х гг. до конца XV в. И, видимо, все спорящие по-своему правы. Такова судьба наиболее значимых в политическом отношении документов эпохи: противоборствующие стороны исправляют их в нужном им направлении. И в окончательной редакции — это сочинение конца XV в., когда даже татарский вопрос уже не был актуальным. Но оставался актуальным литовский вопрос, а также слава и честь набиравшего силу государства.
Летописание XV-XVI вв.
Большинство сохранившихся списков летописей относятся к XV-XVI вв. Это по- своему закономерно. В середине XV в., как верно отметил А.А. Зимин. Русь (еще не Россия) стояла как «витязь на распутье». И всплеск летописания приходится на 40-е гг. XV в., когда «витязю» приходилось выбирать, каким именно путем идти. Это касалось и межкняжеских отношений, и отношений внутри церкви. После Флорентийского собора 1439 г., активное участие в котором принял митрополит Исидор (последний грек на русской митрополии), на Руси резко возросло стремление к автокефалии, причем особенно настаивали на этом последователи Юрия Галицкого, занимавшего московский стол в 1433-1434 гг. И не случайно, что именно сын его Дмитрий Шемяка, на короткое время в 1446 г. овладевший Москвой, пригласил в качестве местоблюстителя митрополичей кафедры рязанского епископа Иону. И хотя Шемяка московский стол не удержал, Иона в 1448г. был избран митрополитом советом епископов без утверждения Константинополем, который теперь представлялся как бы утратившим православную чистоту.
Одним из наиболее спорных вопросов в историографии является история создания Никоновской летописи, являющейся как бы митрополичей, списки которой широко распространялись еще в XVII в. Дело в том, что ее древнейший список относится (по филиграням бумаги) ко времени около 1520 г. (но запись текста будет продолжена до конца 50-х гг. XVI в), основные источники за вторую половину XV в. относятся к концу XV столетия, а специфические и по объему привлеченных источников, и по содержанию, и по стилю многие ее статьи можно отнести ко времени появления в Москве Ионы. Оригинальным сводом Никоновская летопись является именно в пределах до середины XV в. Уникальные сведения о послах из Рима, начиная с X в., вполне объяснимы в свете острого обсуждения поездки большой русской депутации на Флорентийский собор: об этой поездке сохранилось несколько записей современников. Привлечение фольклорных материалов –в этом летопись уникальна — может быть как-то связано с падением авторитета княжеской власти. Внимание к генеалогии увязывается с идеей равенства «великих» княжений. А подобная идея «равенства» вполне естественна для времени противостояния. После же того, как в 70-е гг. XV в. окончательно определится приоритет Москвы, о «равенстве» можно было говорить только в форме оппозиции притязаниям московских князей. Такое допустимо до конца XV — начала XVI в., когда шла усобица между двумя претендентами, неосторожно противопоставленными самим Иваном III (Дмитрий — внук и Василий), и уже совершенно невероятно для более позднего времени.
|
|
|
К 40-м гг. XV в. ведет большой и тонкий сюжет летописи, в котором осуждается Василий Дмитриевич за его отход от линии Дмитрия Донского и митрополита Алексия. Речь идет о пролитовской ориентации зятя Витовта и соответственно и определенном влиянии католицизма. Свое же право на критику летописец аргументирует отсылками к Сильвестру, которому Владимир Мономах позволял говорить правду. И, наконец, значительный комплекс рязанских известий, отсутствующий в других летописях, вполне объясняется прибытием Ионы в Москву из Рязани.
Редакция летописи начала XVI в. также существовала: из 8 епископов, обозначенных в начале списков (в списках XV-XVI вв. обычно перечислялись имена епископов разных земель), 5 занимали епархии именно в начале столетия. Киноварные заметки на полях Симеоновской летописи (конец XV в.), касавшиеся преимущественно Рязани, указывают опять-таки на связь с Рязанью. Также вероятна и редакция летописи в канцелярии митрополита Даниила, занимавшего митрополичью кафедру в 1522-1539 гг. Но хотя Даниил тоже был «резанцем», рязанские записи начала XVI в., сохранившиеся в рязанских рукописях, в летопись не попали. В целом после 40-х гг. XVI в. это уже обычный летописный стиль (с Иоеафовской летописью совпадающий до 1520 г.).
|
|
|
«Победителей не судят». Проигравшая сторона — сыновья, может быть, лучшего полководца и государственно мыслившего деятеля этого времени Юрия Галицкого подвергнуты анафеме. На самом же деле шла серьезная борьба о путях направленности дальнейшей политики, и многие идеи оппонентов линии двух Василиев были восприняты поистине великим князем Иваном III.
Московское летописание заметно поднимается в 70-е гг. XV в. в условиях завершения объединения земель вокруг Москвы, в особенности в связи с присоединением Новгорода. Теперь сам Иван III определяет для себя титул «государь» (хотя он, похоже, был подсказан еще Ионой), и этот титул должны были употреблять послы новгородские, псковские и иных земель. В то же время князь отказался от предложения Рима (сделанного через посла императора) принять титул короля. Этот титул в тех условиях означал бы зависимость от Империи, тогда как «государь» предполагал полную независимость от кого бы то ни было. Именно этот титул бросал вызов хану Золотой Орды Ахмату и предполагал доведение борьбы с Ордой до конца, что и произошло с минимальными для Руси потерями.
Выражая идею единодержавия, Иван III согласно Московскому своду конца 70-х гг. XV в. (в ряде случаев представляющим почти поденную запись сложных переговоров с новгородцами) дал примечательную историческую справку (он в таких случаях возил с собой знатока летописей): «И от того Рюрика даже и до сего дня знали есте один род тех великих князей, прежде Киевскых, до великого князя Дмитрея Юрьевича Всеволода (Дмитрий было христианским именем Всеволода Большое гнездо) Володимерьского. А от того великого князя даже и до мене, род их, мы владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе, а и казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрите начнете». Последняя фраза позднее будет абсолютизирована Иваном Грозным, где «право» как бы уже не обременяется обязанностями.
Идея единства княжеского рода от Киева через Владимир к Москве будет активно эксплуатироваться в публицистике конца XV — начала XVI в. И она теперь будет как бы расщепляться. С одной стороны, начнутся поиски далеких легендарных предков Рюрика, с другой — все Киевское княжество будет восприниматься как законное наследство, временно захваченное литовскими князьями и польскими королями. При этом многие варианты идей, воплощенных в памятниках, близких «Сказанию о князьях Владимирских», возникали в русских областях Великого княжества Литовского, Спор велся и о происхождении Гедимина — родоначальника литовских князей. И все три главные версии (потомок Палемона, племянника Нерона, потомок конюха смоленского дворянина, потомок Владимира Святого) оказывались русскими. Литовской знати приходилось поднимать роль Гедимина в соперничестве с поляками и ливонцами, которые не признавали за литовскими князьями права на королевский титул, а опору приходилось искать в русских преданиях.
|
|
|
Нужно сказать, что легенды о римском императоре Августе или Юлии держались на южном берегу Балтики с раннего средневековья. Их знал, в частности, немецкий хронист XII в. Гельмольд, и они могли опираться на факты действительных контактов римлян с населением «Янтарного берега» еще в I в. н.э. Но оживились эти предания в XV столетии, причем и в вариантах, связанных с генеалогией Гедимина, и в вариантах, удревняющих родословную Рюрика. Многое из этих преданий пересказывал в дошедших и недошедших сочинениях Спиридон-Савва, который, видимо, не зря имел прозвище «Сатапа». По собственной инициативе он в 1476 г. отправился из Твери в Константинополь, «за мзду» был поставлен митрополитом в Литву, а непринятый Казимиром, снова бежал на Русь. Здесь он был заточен в Ферапонтовом монастыре, где и занимался литературной деятельностью.
В главном сочинении Спиридона-Саввы — «Послании» — просматривается знание определенных римских источников. Но подводит он именно к Августу, который начинает «ряд покладати на вселенную». В числе «братьев» он называет Пруса, который получает побережье Балтики от Вислы до Немана с городами Марборок, Торун, Хвоиница «и пресловы Гданеск». Новгородский воевода Гостомысл перед смертью советует новгородцам послать в Прусскую землю посольство, призвать князя «царя Августа рода». Таковым и оказался Рюрик с братьями и племянником Олегом. Уже в летописных сводах конца XV в. эти сюжеты в той или иной мере отражаются. Естественно, будут они отражаться и в летописании XVI в., причем составители сводов часто давали обе версии, лишний раз указывая на характер работы определенной категории летописцев-компиляторов.
Другой сюжет в этом сочинении — получение Владимиром Мономахом от Константина Мономаха царских регалий, унаследованных от римских цесарей. Но этот сюжет, видимо, предполагает уже время Василия III Ивановича, который и упоминается как «волный самодержьц и царь Великыя Росия». Легенда, однако, тоже, видимо, имела предысторию: «чин венчания» Дмитрия-внука вполне сопоставим с торжествами посвящения византийских императоров.
Династию литовских князей Спиридон-Савва вел даже и не от дворянина смоленского князя, бежавшего в Жемайтию от Батыева нашествия и там «вселися... у некоего бортника». Княжич Витенец женился на дочери бортника, но оставался бездетным в течение 30 лет. Затем он был убит громом, «и поят жену его раб его имянем Гегеминик». Именно эту или подобную легенду обычно припоминали польские соперники литовских князей, стремясь отодвинуть их на вторые роли. И как реакция на унижения появилась легенда о происхождении династии от родственника римского императора Нерона — Палемона.
Вполне вероятно, что это племя реально жило в Прибалтике: это греческое имя («борец», «борющийся») носил вождь венетов во время Троянской войны, и культ Палемона был распространен у венетов адриатических. В Юго-Восточной Прибалтике венеты также появляются во время Троянской войны (после падения Трои союзникам троянцев венетам пришлось искать места поселений в разных областях Европы). Но легендарный литовский Палемон, приплыв к устью Немана, вскоре обосновался в «Черной Руси» — в верховьях Немана. И у Спиридона-Саввы, и в преданиях о Палемоне более или менее достоверная хронология начинается лишь с IX-X вв. (в литовских преданиях еще позднее), а все предшествующее от римской истории время укладывается в несколько поколений.
Еще одна линия отхода от традиционного мировидения связана с падением Константинополя. Уже согласие Византии на унию в 1439 г. по существу освободило массовое сознание на Руси от привычки смотреть на Константинополь с долей покорности. Конечно, приверженцы византийского благочестия останутся и много позднее, а поставление Ионы митрополитом без оглядки на Константинополь осуждали некоторые провизантийски настроенные церковные служители (в частности, Пафнутий, наставник видного церковного деятеля конца XV -начала XVI в. Иосифа Волоцкого). Но умерший в 1461 г. Иона уже в 1472 г. стал восприниматься в качестве святого (состоялось «обретение мощей»), а канонизация 1547 г. являлась лишь как бы подтверждением свершившегося факта.
Падение Константинополя само по себе создавало новую обстановку. Вместе с тем столь неординарное событие наводило на размышления: почему это произошло и кто в этом виноват? Появились посвященные крушению Византии повести, в ряду которых особое место занимает «Повесть о взятии Царьграда турками» Нестора Искандера. Нестор оказался очевидцем событий, поскольку в юности попал в плен к туркам и участвовал в различных «ратных хождениях». Участвовал он и во взятии Константинополя турками. Автор, по его собственным словам, уклоняясь под тем или иным предлогом от обязанностей, «писах в каждый день творимая деяния». Факт сам по себе тоже примечательный: автор оценил значение происходящего для грядущих поколений. И, как обычно, впоследствии повесть будет многократно переписываться и переделываться. Здесь появится пророчество о будущем торжестве над «измаилтянами» русского рода, который овладеет седьмохолмым Царьградом.
В рамках повестей о падении Константинополя складывалась неоднозначно воспринимаемая (в светском или только церковном варианте) концепция «Москва- Третий Рим». Складывалась она в условиях мистического всплеска конца XV в., связанного с ожиданием «конца света» в 7000 (1492г.). Естественны были поэтому обращения к древнейшим пророчествам, в особенности к пророчествам библейского Даниила, в отдельных христианских переложениях известных еще летописцам конца XI —начала XII в. Первый перевод на славянский язык Библии на Руси был сделан новгородским архиепископом Геннадием в 1499 г., может быть в связи с противостоянием «ереси жидовствующих». Но греческие тексты, конечно, были, да и еретики привносили проблемы ссылками на Ветхий Завет. Но сама по себе идея «сменяющихся царств» жила и вне Библии, и углубление в нее не было обязательным при рассмотрении Москвы как преемника павших царств. Другое дело, что оптимистическое восприятие будущего беспрепятственно могло развиваться лишь после 1492 г., когда предсказание «конца света», по крайней мере, для Москвы, не. сбылось. Тогда и началось активное создание (и явно разными авторами) теории «Москва — Третий Рим». Наиболее известны послания игумена псковского монастыря Филофея, относящиеся ко времени княжения Василия III, по и принадлежность ему этих посланий также оспаривается. Практически же это означает, что сама теория получила широкое распространение, и, с одной стороны, в ней пропагандировалась «чистота» русского православия по сравнению с предшественниками, а с другой — как бы внушалась мысль, что князю надо быть более внимательным к проблемам церкви. Иван III в этом отношении был явно не слишком послушным. Он пользовался поддержкой бывшего архимандрита Чудова монастыря, а затем новгородского архиепископа Геннадия в противостоянии с митрополитом Геронтием. Но стяжательские устремления архиепископа заметно подорвали этот союз: «государю» явно ближе были близкие к заветам строителей общежитийных монастырей XIV в. «нестяжатели».
Горячие идеологические споры по самому широкому кругу вопросов в конце XV —начале XVI в., при постоянном перемещении религиозных и политических проблем — тема в основном конкретно-историческая и публицистическая. Но и в борьбе тех же нестяжателей и иосифлян обязательно присутствовали исторические аргументы. Это касалось и прочтения Нового Завета, и прав и обязанностей церкви, монастырского землевладения (отношения к реформам митрополита Алексия), и собственно политического устройства государства. На новом уровне споры эти оживут уже в середине XVI столетия.
[1] Слово о полку Игореве // Памятники литературы Древней Руси XII века. М., 1980. С. 379.
[2] Лихачев Д.С. “Слово о полку Игореве” и культура его времени. Л., 1978. С. 129.
|
|
|
