Вавилонское столпотворение 13 страница

Языки-предки, обусловившие такой географический глобализм, должны были соответствовать основным областям распространения человеческих особей, и Кавалли-Сфорца и Рулен утверждали, что так оно и есть. Кавалли-Сфорца исследовал незначительные вариации в генах сотен людей, представлявших полный спектр расовых и этнических групп. Он заявил, что объединяя группы людей со сходными генами, а затем объединяя объединения, можно восстановить генетическое фамильное древо человечества. Первое же разветвление обособляет африканцев, живущих южнее Сахары, от всех остальных. Вторая ветвь этого разветвления в свою очередь расходится на две, одна из которых охватывает европейцев, жителей северо-восточной Азии (включая японцев и корейцев) и американских индейцев; другая включает жителей Юго-Восточной Азии и тихоокеанских островов, которые находятся на одной подветви, и австралийских аборигенов и ново-гвинейцев, находящихся на другой. Соответствия с предполагаемыми сверхгруппами языков очевидны, хотя и не идеальны. Одна интересная параллель состоит в том, что причисление некоторых народов к монголоидной расе на основании таких поверхностных признаков, как черты лица и цвет кожи, может не иметь биологических оснований. В генетическом фамильном древе Кавалли-Сфорца северо-восточные азиаты, такие как жители Сибири, японцы и корейцы, стоят ближе к европейцам, чем к юго-восточным азиатам, например, китайцам или тайцам. Поразительно, что такое неочевидное объединение по расам совпадает с неочевидным языковым объединением японского, корейского и алтайских языков с индоевропейским в ностратическом, отдельно от сино-тибетской семьи, в которой находится китайский.

Ветви гипотетического генетически-лингвистического фамильного древа могут быть использованы для описания истории Homo sapiens sapiens от обитателей Африки, эволюция которых, как считается, и привела 200 000 лет назад к появлению родственной нам по генам Евы, до миграций из Африки в Европу и Азию через Средний Восток 100 000 лет назад, а оттуда в течение последних 50 000 лет — в Австралию, на острова Индийского и Тихого океанов и в Америки. К сожалению, генетическое и миграционное фамильные древа так же противоречивы, как и лингвистическое, и любая часть этой интересной истории может быть разгадана в ближайшие несколько лет.

Кстати, наличие соответствия между языковыми семьями и генетическими объединениями людей не означает, что существуют гены, облегчающие какому-то виду людей выучивание какого-то вида языков. Это распространенный в народе миф, аналогичный утверждению некоторых носителей французского языка, что только люди с галльской кровью могут освоить систему родов, или заявлению моего учителя иврита, что студенты — ассимилированные евреи по природе своей лучше усваивали этот язык, чем студенты-неевреи. Что касается языкового инстинкта, то соответствие между языками и генами — это совпадение. Люди хранят гены в своих гонадах и передают их своим детям через гениталии; они хранят грамматики в мозге и передают их своим детям устным путем. И гонады и мозг связаны тем, что находятся в одном теле, поэтому, когда тело двигается, гены и грамматики двигаются вместе. Это единственное, что генетики находят общего между генами и грамматиками. Мы знаем, что связь между ними легко нарушается, благодаря генетическим экспериментам под названием иммиграция и завоевание, когда дети усваивают грамматику, заложенную в мозге других людей, отличных от их родителей. Нет необходимости говорить о том, что дети иммигрантов усваивают язык, даже тот, что отделен от языка их родителей глубочайшими историческими корнями, не хуже, чем их сверстники — потомки многих поколений носителей этого языка. Корреляции между генами и грамматиками, таким образом, настолько приблизительны, что их можно выявить только на уровне сверхгрупп языков и первоначально существовавших человеческих рас. За последние несколько столетий колонизация и иммиграция совершенно смешали первоначальные корреляции между сверхгруппами и обитателями различных континентов; те, для кого английский является родным языком (как самый очевидный пример), принадлежат практически к каждой расовой подгруппе на земле. Но и задолго до этого европейское население смешивалось со своими соседями и одни так часто завоевывали других, что в Европе практически не существует корреляции между генами и языковыми семьями (хотя в потомках неиндоевропейцев — саами, мальтийцах и басках осталось несколько генетических «напоминаний» об этом). По той же причине в полностью признанных учеными языковых семьях могут иметься такие странные собратья, как черные эфиопы и белые арабы в афроазийской семье или белые саами и монголоидные селькупы — в уральской.

Переходя от крайней спекулятивности к чему-то, граничащему с волшебством, Шеворошкин, Рулен и другие пытаются реконструировать слова языка-предка шести сверхгрупп, языка африканской Евы, «протомирового». Как аргумент Рулен выдвигает 31 корень, например tik ‘один’, от которого якобы произошли праиндоевропейское deik ‘указывать’, латинское digit ‘палец’, нило-сахарское dik ‘один’, эскимосское tik ‘указательный палец’, кеде tong ‘рука’, праафразийское tak ‘один’, и прааустроазиатское ktig ‘рука’. Хотя я и стараюсь снисходительно относиться к ностратической и тому подобным гипотезам, только и ждущим того, чтобы в один прекрасный день за них взялся хороший статистик, гипотеза о прамировом языке кажется мне особенно подозрительной. (Компаративисты предпочитают вообще промолчать по этому поводу. ) Не то, чтобы я сомневался в том, что язык возник лишь однажды — а это одно из положений, стоящих за поиском праматери всех языков. Дело в том, что историю слов невозможно проследить настолько далеко в прошлое. Это будет напоминать рассказ о человеке, заявлявшем, что он продает топор Авраама Линкольна — он объяснял, что за прошедшие годы лезвие пришлось поменять дважды, а топорище — трижды. Большинство лингвистов полагает, что после 10 000 лет в языке не остается никаких следов того, чем он был. Поэтому крайне сомнительно, чтобы кто-то мог обнаружить дошедшие до нас следы самого отдаленного предка всех современных языков, как сомнительно и то, что этот предок, в свою очередь, будет хранить черты языка первых человеческих особей, живших около 200 000 лет назад.

* * *

Эта глава должна быть закончена на грустной, но необходимой ноте. Существование языков поддерживается детьми, которые их усваивают. Когда лингвисты видят, что на некотором языке говорят только взрослые, они знают, что он обречен. Поэтому они предупреждают о нависшей над историей человечества трагедии. По оценкам лингвиста Майкла Краусса обречены на исчезновение 150 языков североамериканских индейцев — около 80 % от числа всех существующих. В отношении других языков подсчеты ученого столь же печальны: 40 исчезающих языков (90 % существующих) на Аляске и в северной Сибири, 160 (23 %) в Центральной и Южной Америке, 45 (70 %) в России, 225 (90 %) в Австралии, итого в мире около 3 000 (50 %). Только примерно за 600 языков можно быть более или менее спокойными благодаря значительному числу их носителей, минимальное число которых должно быть, скажем, 100 000 (хотя это и не гарантирует даже небольшой срок продолжительности жизни языка), и все же это оптимистическое заключение предполагает, что от 3 600 до 5 400 языков — до 90 % всех существующих в мире, находятся под угрозой исчезновения в следующем столетии.

Такое исчезновение языков в мировом масштабе напоминает происходящее в наши дни (хотя его масштабы и не столь критические) исчезновение видов животных и растений. Причины этих явлений взаимопересекаются. Языки исчезают, потому что разрушается естественная среда обитания носителей этого языка, или против них осуществляется геноцид, их насильственно подвергают ассимиляции или вводят ассимилирующее обучение, производят демографическое слияние и бомбардируют электронными средствами массовой информации, которые Краусс назвал «нервно-паралитическим газом культуры». Помимо устранения наиболее подавляющих социальных и политических причин культурной аннигиляции, мы можем предотвратить вымирание некоторых языков разрабатыванием педагогических материалов на этих языках, поддержке литературы на них и телевещания. В других случаях вымирание может быть задержано сохранением грамматик языков, их лексического состава, текстов на них и записей образцов речи с помощью архивов и выделения носителям языка специальных мест в учебных заведениях. В некоторых случаях, как например, с ивритом в XX столетии, долгое использование языка в официальных и обрядовых целях вкупе с сохранившимися на нем документами может стать достаточным, чтобы возродить его, было бы желание.

Точно так же, как мы не можем вполне надеяться на сохранение каждого биологического вида на земле, мы не можем сохранить каждый язык и, может быть, не должны этого делать. Моральные и практические вопросы, связанные с этим, сложны. Языковые различия могут быть фатальным поводом для раздоров, и если какое-либо поколение предпочтет перейти на язык большинства, который обещает этому поколению экономическое и социальное продвижение, имеют ли посторонние право принуждать людей не делать этого, поскольку этим посторонним так приятно видеть это поколение хранителем старого языка? Но отставив в сторону эти сложности, мы можем быть уверены, что когда под угрозой исчезновения находятся 3 000 языков, многие из ожидающихся смертей нежелательны и могут быть предотвращены.

Почему людям должно быть небезразлично, что над языками нависла угроза? Для лингвистики и дающих ей ориентиры наук о мозге и мышлении, языковое разнообразие демонстрирует нам масштаб и пределы языкового инстинкта. Подумайте только о той искаженной картине, которой бы мы обладали, если бы для изучения остался один английский язык! Для антропологии и эволюционной биологии человека по языкам можно проследить историю и географию вида, и исчезновение языка (скажем, языка айну, на котором ранее говорили в Японии загадочные люди, предположительно с историческими корнями на Кавказе) может быть аналогично сожжению библиотеки с историческими документами или исчезновению последнего биологического вида из отряда ему подобных. Но существуют и не только научные причины. Как пишет Краусс: «Любой язык является наивысшим достижением уникального коллективного человеческого гения, тайной, такой же божественной и бесконечной, как живой организм». Язык — это тот способ передачи информации, от которого никогда не могут быть отделены литература, стихи и песни той или иной культуры. Мы находимся под угрозой потери таких сокровищ, как идиш, насчитывающий гораздо больше слов, обозначающих простака, чем язык эскимосов якобы насчитывал для обозначения снега. Или как даминский язык — обрядовый вариант австралийского языка лардил, обладающий уникальным лексиконом из 200 слов, которые можно выучить за день, но с помощью которых можно передать полный спектр понятий повседневной речи. Как это выразил лингвист Кен Нейл: «Потеря языка — это часть более общей потери, переживаемой нашим миром — потери многообразия во всем».