 |
Зима 1663 года
|
|
|
|
«Царю государю и великому князю, — писал Никанор четким почерком, не внимая раздававшимся за заиндевелыми оконницами шуму и крикам. — Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу. Бьет челом твой государев нищий богомолец бывший Саввы чудотворца Сторожевского монастыря архимандрит Никанор.
Прислана от тебя, государя, — продолжал старец выводить буквы, — в Соловецкий монастырь твоя государева грамота за печатью святительскою. А велено в той грамоте быть к Москве нашему отцу архимандриту Варфоломею, а указано ему и меня, нищего, взять с собою.
Милости у тебя, государь, прошу, не положи на меня, твоего богомольца, своего царского гнева, что я к Москве со отцом нашим не поехал, не ради упрямства, но для-ради немощи. Старость, государь, постигает, болезни приходят. И летнею порою с великою будет нуждою моя поездка, а ныне путь такой скорбный — и молодым людям нужда и скорбь великая.
Смилуйся, государь царь и великий князь Алексей Михайлович… Попомни твою царскую ко мне милость и духовную любовь, в том меня прости. Да и впредь меня пожалуй, нищего твоего богомольца: оставь меня на моем обещании за тебя, государя, Бога молить и за весь твой царский род, и за мои грехи плакать и милости от Господа просить, дондеже мне его щедроты терпят в сем суетном житии.
Царь государь, смилуйся, пожалуй».
Поставив точку, Никанор еще раз перечитал послание. Смиренный тон, разумеется, не обманет самодержца, волю которого простой монах ныне и навсегда отказался выполнять. Да свершится Божия воля!
Старец сложил послание и запечатал зеленым воском. Легко поднявшись с лавки, он накинул теплую мантию и вышел на крыльцо. Шум и суета в монастыре были связаны со сборами архимандрита и его немалой свиты в дальний зимний путь. Из кладовых тащили запасы, на сани грузили многочисленные подарки, отъезжавшие и провожавшие спешили уладить последние дела и дать друг другу поручения. С трудом протолкавшись к Варфоломею, Никанор с поклоном вручил ему послание для государя. Архимандрит взял бумагу с видом крайнего неудовольствия: Никанор не подчинился не только царской, но и настоятельской воле. Вообще он был одним из немногих, кого Варфоломею не удавалось ни смирить, ни привлечь на свою сторону. Слишком велик был нравственный авторитет Никанора, не замеченного начальством ни в одном сомнительном деле, не участвовавшего ни в каких интригах.
|
|
|
Впрочем, гнев на лице Варфоломея появился ненадолго: вскоре оно опять приобрело обычное самодовольное выражение. Он много успел за годы руководства монастырем — этого Никанор не мог отрицать. Из соборных старцев, вершивших монастырские дела при Илье, в совете архимандрита остался один только Савватий Абрютин, ставший даже келарем. Он да казначей старец Боголеп, много сделавший для избрания и утверждения Варфоломея, да поп Геронтий, выдвинутый архимандритом в уставщики (надзиратель за церковной службой), да Иосиф, строитель московского подворья, стали наиболее влиятельными людьми.
Никанор не мог не отметить за Варфоломеем изобретательности. Недаром новый архимандрит вышел из приказных старцев. Чтобы убрать из совета Герасима Фирсова, архимандрит пригласил его к осмотру казначейской палаты больного казначея Боголепа. Конечно же Герасим не удержался от того, чтобы не украсть положенные на виду карманные часы Боголепа, и, разумеется, припертый к стенке, «выдал лицом» свою покражу. Тут-то Герасима, привыкшего спокойно возвращать украденное и не нести наказания, и выгнали из собора.
Конечно, Герасим был слишком уязвим — это был своего рода «злой мальчик» Соловков, которого все хором старались исправить. В совете было много чистых, безгрешных людей, типа старца Иосифа, которых приходилось выгонять «без монастырской вины» и вдобавок «смирять плетьми». Немалые трудности Варфоломею пришлось преодолеть и с возвышением «своих людей». Не все они пользовались авторитетом в монастыре и даже не все были монахами. Так, понравившийся архимандриту монастырский служка Иван Никифоров сын Торбеев ни в какую не желал постригаться. Пришлось Варфоломею напоить его допьяна и в таком виде постричь, а затем уже взять новоявленного «старца Иринарха» в собор.
|
|
|
Большим притеснениям — кто за дело, а кто просто по немилости — подверглись и приказные старцы. Многих били плетьми, многих сажали в темницы, многих ставили на освободившиеся места. Гонениям подверглись и люди, связанные с опальным князем Львовым: более всего Варфоломей боялся, чтобы его не уличили в непочтительности к воле верховной светской и церковной власти.
Суетность Варфоломея вызывала усмешку Никанора. Если Никанор не отказывал себе в удовольствии переписываться с жившими на севере старообрядцами, то Варфоломей никак не мог уловить, откуда должен подуть правительственный ветер. Варфоломей сам присутствовал при осуждении Никона, но никонианские реформы как будто поддерживались самодержцем… 22 октября 1661 года под руководством архимандрита большой черный собор Соловецкого монастыря принял решение о введении нового церковного пения — так, как пели в Успенском соборе в Москве и в иных городах.
Сторонники старой веры, не придавшие вначале значения этому акту, наконец спохватились, поняли, что речь идет о нововведении именно в соответствии с «исправленными печатными книгами». Варфоломей, сам отнюдь не бывший никонианином, столкнулся вскоре с сильнейшим сопротивлением дальнейшим нововведениям. Укрепление крепостнического государства гнало на Соловки все большее количество людей. Тех, кто трудился на островах (не считая остального Поморья) *по обещанию», стало уже около семи сотен. Это были не те люди, которые могли бы принять государственный или церковно-государственный диктат.
|
|
|
Отрешившийся от земных страстей Никанор снисходительно наблюдал, как Варфоломей тщетно ищет выхода из создавшейся ситуации и как истинное древнее благочестие постепенно преодолевает все усилия архимандрита. Совсем недавно, вспоминал Никанор, дело дошло до прямого столкновения. Видя, что употребление нового церковного пения в монастыре сходит на нет, Варфоломей собрал священников и дьяконов в церковном алтаре для внушения. Но не тут-то было: на самого архимандрита закричал дьякон Нил, что-де архимандрит еретик:
«Держишь-де ты уставщика еретика попа Геронтия, да и ты-де еретик! Он тебя ереси и научил, как Арсений Грек научил ереси патриарха Никона, а патриарх Никон научил, ереси самого царя! »
Свара в алтаре закончилась не в пользу Варфоломея, хотя он своей властью и приказал до полусмерти избить дьякона Нила плетьми. В те же дни позиции староверов были нежданно усилены пришедшим на Соловки среди зимы посланием царя Алексея Михайловича. Тот был настолько озабочен собиранием улик против своего врага Никона, что, не подумав о последствиях, повелел братии соловецкой сообщить в Москву, что именно Никон неправедно забрал из монастыря. Не отписал ли Никон себе или своим монастырям каких соловецких вотчин?! Не брал ли он чего у соловчан уже после оставления престола?!! Царские вопросы звучали буквально как уголовное обвинение бывшему (но официально не отрешенному) патриарху.
Неудивительно, что братия и трудники монастыря сильно взволновались. Составив документ обо всем отобранном Никоном у монастыря (не забыв даже 5 пудов слюды), соловчане потребовали от архимандрита Варфоломея в соответствии с царской грамотой, не дожидаясь весны, отправиться в столицу и лично участвовать в процессе расправы над Никоном и никонианством (ибо, в отличие от царя, они в большинстве своем отождествляли падение Никона с концом реформ).
Немногие, как Никанор, понимали, что царь Алексей Михайлович проявил интерес к Соловкам из эгоистических побуждений. Ободренная вниманием самодержца братия составила особый «соборный приговор» о поездке архимандрита, отмечая большую «хлебную скудость» в монастыре и прося у государя милости в «монастырских делах». А предупреждая возможный «ропот» в обители в отсутствие начальства, братия постановила ропщущим не потакать и «смирять» таковых «без пощады». С этим напутствием Варфоломей и пустился на санях по многокилометровому береговому припаю, чтобы далее на судне отважно пересечь Белое море.
|
|
|
Никанор знал, что такое путешествие между Соловками и берегом зимой, и никак не ожидал, что от Варфоломея вскоре поступят известия. Двенадцать дней судно архимандрита носило бурными волнами между льдов, а затем застудившихся и вымокших путешественников затерло в торосах и прибило к соловецкому берегу. Упорный Варфоломей, несмотря на просьбы братии вернуться, был намерен все же пробиться к материку, однако из монастыря пришли вести столь тревожные, что ему пришлось оставить свое намерение и поспешить в обитель.
«Желанием безмолвного отишия объятый» Никанор, казалось, полностью устранившийся от дел общественных, лучше архимандрита понимал настроение братии, со дня на день ожидавшей официальной отмены никонианских нововведений. Для него не было неожиданностью, что многие священники, даже духовник Варфоломея старец Леонтий, стремились в деталях воспроизводить древние обряды. За тем же следила масса монастырских трудников, от глаз которых не ускользали ни малейшие уклонения от «отцепреданного благочестия». Никанор с беспокойством ожидал взрыва, и спустя несколько дней после отъезда Варфоломея он произошел.
В субботу 7 февраля старец Геронтий принялся за дела в плохом настроении. Отношение к нему братии в последние дни до глубины души оскорбляло человека, работавшего в обители с 40-х годов. В свободном соловецком труде и добром общежитии сын чебоксарского подьячего Григорий Иванович Рязанов видел мирской и духовный идеал. В 1650 году он принял монашество — и лишь через десять лет был возвышен архимандритом Варфоломеем, получив сначала священнический сан, а вскоре — важную должность уставщика.
Призванный следить за правильностью священнослужения, Геронтий не был фанатиком. Хотел или не хотел Варфоломей (нам это не известно), но соловецкий уставщик не склонен был принимать спущенные сверху реформы. Я, говорил Геронтий, не отрицаю, что новации могут быть правильными, только «боюсь суда Божия признать их православными без свидетельства с харатейными (пергаменными. — А. Б. ) книгами». Другими словами, уставщик мог принять только то, в истинности чего самостоятельно убедился, и не считал возможным слепо исполнять приказы церковного начальства.
|
|
|
Теперь, после отъезда Варфоломея, недовольство многих политикой архимандрита выплескивалось на его приближенного. Священники не слушались Геронтия, препираясь между собой прямо в алтаре. Когда же уставщик пошел к келарю Савватию с просьбой примирить священников, по обители моментально разнесся слух, что он ходил просить новые никонианские служебники, чтобы немедля пустить их в оборот.
Напрасно оправдывался Геронтий, «на душу представляя свидетеля Господа Бога, что ни в уме моем, ни в помышлении того никогда не бывало, чтобы желать новых служебников… Нужно мне для спасения последовать преданию преподобных чудотворцев». Молва была неистребима, и многие, в том числе старший монастырский священник Леонтий, держались с Геронтием холодно.
Неудивительно, что, совершая литургию по покойному старцу Гурию в Благовещенской церкви над Святыми воротами, уставщик был рассеян. Он не замечал, сколь внимательно следят за службой набившиеся в церковь трудники — они же сразу заметили, что дьякон Иов положил Евангелие на высокий столик-налой, не застелив столик пеленой, и читал Евангелие без свечи. Люди насторожились, а тут еще пономарь старец Игнатий Драницын, когда священник Варлаам закончил заамвонную молитву, не вынес из алтаря священный антидор[20]!
Ну и перепугался же пономарь Игнатий, когда после службы его окружила угрожающая толпа трудников! Сидор Хломыга, Григорий Яковлев сын Черный, Федот-токарь и другие мужики, хватая Игнатия за одежду, сурово вопрошали, что означают все эти нововведения в литургии?! Перетрусив, Игнатий свалил все на Геронтия — дескать, это он велел служить без пелены на налое, без свечи, без выноса святыни. Этой искры было достаточно. Сотни людей оставили свои дела, бросившись отстаивать старую веру.
Делегация мужиков во главе с Сидором Хломыгой пришла к келарю и казначею, требуя расследования преступления Геронтия. Монастырские власти, не веря оправданиям уставщика, стали на сторону трудников. «Хотят тебя камением побити — оттого поберегись! » — заявили келарь и казначей Геронтию, на которого восстали «вся братия и миряне». Геронтий скрылся в келье «в кручине, печали и слезах». Неведомые люди вымазали ему окно калом. Власти же, видя мужиков и чернецов не унимающихся, писали слезные челобитные к Варфоломею «на торос», прося его вернуться и навести порядок.
Варфоломей резко отвечал, что «по государеву указу приказано во обители ведать нам, а не Сидору Хломыге с товарищами! ». Однако поспешил вернуться и провести требуемое трудниками тщательное расследование. Волнения утихли, и власть вернулась к соборным старцам лишь тогда, когда недоразумение было полностью выяснено, а подробный отчет о деле послан в Москву.
Никанор и его единомышленники, не участвовавшие в «мятеже», были удовлетворены тем, что архимандрит и соборные старцы убедились в опасности экспериментов с необдуманными церковными переменами. 16 февраля монастырский собор утвердил особый приговор, чтобы «впредь не было никаких чинов нововводных. А если кто от нас, священников и дьяконов, станет какие вводить нововводные чины… и тех смирять монастырским жестоким смирением. Абуде я, архимандрит, стану превращать чины церковные и вводить чины новые… и им, священником и дьяконом, мне о том говорить без студения (стеснения. — А. Б. )». Любое маленькое изменение могло производиться только с общего совета.
Уверенный в своих силах и надеясь на царскую милость, Соловецкий монастырь утверждал себя твердым поборником «отцепреданного благочестия». Отныне все, начиная с начальства и кончая простым служкой, как от адовой муки, открещивались от новых служебников и всяческих никонианских «прелестей» и даже в переписке с Москвой старательно уверяли своих корреспондентов, что никакие реформы Никона не проникли в Беломорскую твердыню.
Архимандрит Варфоломей сделал из событий еще один вывод и, несмотря на царское приглашение, целый год не выезжал из монастыря, всячески укрепляя в нем свое положение. Прозорливый Никанор видел, что суета Варфоломея скорее вредит, чем помогает архимандриту, подрывая его авторитет и плодя врагов. Варфоломей так и не усвоил, что не хитроумные интриги, а моральный авторитет у братии и трудников являются главной опорой власти в Соловецкой обители.
|
|
|
