Сравнительные жизнеописания 21 глава

XIV. Но группа собравшихся вокруг Катилины заговорщиков, притаившаяся было в страхе, снова ободрилась. Они начали сходиться вместе и призывали друг друга смелее приняться за дело раньше, чем явится Помпей, уже возвращавшийся, как было слышно, со своим войском. Катилину же подстрекали главным образом ветераны Суллы; они осели по всей Италии, большая же их часть, в том числе самые боеспособные, расселились по Этрусским городам; все они снова стали мечтать о грабежах и расхищении готовых богатств. Имея предводителем Манлия, человека из числа тех, которые особенно отличались в походах под начальством Суллы, они примкнули к Катилине и явились в Рим, чтобы поддержать его кандидатуру, ибо Катилина снова домогался консульства, решив убить Цицерона в суматохе, во время самых комиций.664 Казалось, и божество предостерегало от того, что совершалось, землетрясениями, громовыми ударами и появлением призраков; людские же показания, хоть и были справедливы, еще не могли быть использованы как улики против человека знатного и столь влиятельного, каким был Катилина. Поэтому Цицерон, отсрочив день выборов, вызвал Катилину в сенат и допросил его обо всем, что о нем говорили. Последний же, полагая, что и в сенате есть люди, стремящиеся к новым порядкам, и вместе с тем желая выказать себя перед своими сообщниками, дал Цицерону резкий ответ. «Что же ужасного делаю я, — сказал он, — если, имея перед собою два тела, одно истощенное и гибнущее, но с головою, а другое без головы, но сильное и большое, я сам приставляю к последнему голову». После этих слов, содержавших намек на сенат и народ, Цицерон еще более устрашился, так что от дому до Марсова поля его, одетого в панцирь, проводили все влиятельные люди и многие из молодежи. Сам он, спуская тогу с плеч, намеренно выставлял наружу часть панциря, дабы показать, в какой опасности он находится. Народ, негодуя, стал собираться вокруг него и, в конце концов, приступив к голосованию, вторично отверг Катилину, а выбрал в консулы Силана и Мурену.665

XV. Вскоре после этого, когда к Катилине уже стали сходиться и составлять отряды бывшие в Этрурии приверженцы его и близок был день, назначенный для нападения, к дому Цицерона, около полуночи, явились первейшие из римлян и влиятельнейшие люди — Марк Красс, Марк Марцелл и Сципион Метелл. Постучавшись в двери и вызвав привратника, они приказали разбудить Цицерона и сказать ему об их приходе. Дело в том, что Крассу после ужина привратник его подал принесенные каким-то неизвестным человеком письма. Письма, адресованные другим лицам, были подписаны, и одно лишь, предназначавшееся Крассу, было анонимное. Красс прочитал одно это письмо и, так как в нем говорилось, что Катилина готовит великое кровопролитие, и давался совет тайно уйти из города, он остальных писем распечатывать не стал, а тотчас же явился к Цицерону, пораженный грозившей опасностью, а быть может желая освободиться от обвинений, которые падали на него из-за дружественных связей с Катилиной. Итак, посовещавшись с ними, Цицерон на рассвете следующего дня собрал сенат, передал принесенные с собою письма тем, на чье имя они были присланы, и предложил прочесть их вслух. Во всех без различия говорилось о заговоре. А когда пришло известие от бывшего претора Квинта Аррия, уведомлявшего о формировании боевых отрядов в Этрурии, и другое — о том, что Манлий бродит по окрестностям этрусских городов, все время ожидая новостей из Рима, — сенат постановил вверить республику консулам,666 с тем чтобы они поступали по своему усмотрению в целях спасения государства. Исстари велось, что сенат поступал так не часто, но лишь под угрозой большой опасности.

XVI. Получив эту власть, Цицерон внешние дела всецело доверил Квинту Метеллу,667 управление же городом взял в свои руки и каждый день выходил охраняемый таким множеством людей, что занимал значительную часть форума, когда вводил туда за собой своих провожатых. С своей стороны, Катилина, не будучи уже в состоянии терпеть дальнейшее промедление, решил сам ускользнуть к Манлию и его отряду, а Марцию и Цетегу отдал приказание явиться, захватив мечи, поутру к двери Цицерона под предлогом приветствия и, напав, умертвить его. Об этом известила Цицерона Фульвия, женщина знатного рода, придя к нему ночью, и увещевала его остерегаться Цетега. А те явились на рассвете и, не допущенные в дом, стали спорить и подняли такой шум, что навлекли на себя еще большее подозрение. Цицерон же, выйдя из дому, созвал сенат в храм Юпитера Остановителя, которого римляне называют Статором; храм этот построен у начала священной дороги, там, где поднимаются на Палатин.668 Когда сюда пришел вместе с другими и Катилина, как бы для того чтобы оправдаться, то никто из сенаторов не остался сидеть вместе с ним — все они отошли от его скамьи. Когда он начал говорить, его стали шумно прерывать и, наконец, Цицерон, поднявшись с места, приказал ему удалиться из города; «Раз я, — сказал он, — действую словом, а ты оружием, между нами должна быть стена». Катилина, тотчас же выступив во главе 300 вооруженных людей из города, окруженный, словно военачальник, ликторами с секирами и сопровождаемый военными знаменами, двинулся к Манлию. Собрав затем до 20 тысяч войска, он стал обходить города, склонял их на свою сторону и призывал к восстанию. И когда дело дошло таким образом до открытой войны, для борьбы с Катилиной был послан Антоний.

XVII. Тех из соблазненных Катилиной людей, которые остались в городе, собрал и ободрил Корнелий Лентул, по прозвищу Сура, человек знатного рода, но дурной жизни, раньше изгнанный за распутное поведение из сената, а теперь вторично занимавший должность претора, как это было обычно для лиц, желающих вернуть себе сенаторское звание. Говорят, что прозвище Сура было дано ему по следующему поводу. Исполняя во время Суллы должность квестора, он растратил большие суммы государственных денег. А когда разгневанный Сулла в сенате потребовал у него отчета, тот выступил, приняв самый беспечный и небрежный вид, и заявил, что отчета он не даст, а выставит икру ноги; так обычно делают мальчики, проиграв партию в мяч. Поэтому-то он и прозван Сурой, так как римляне словом «сура» обозначают икру ноги. Привлеченный к ответственности в другой раз, он подкупил некоторых из судей и, будучи оправдан большинством двух лишь голосов, заметил, что взятка, данная им одному из судей, оказалась лишней тратой: с него достаточно было бы и того, если б он был оправдан большинством одного только голоса. Человека этого, бывшего уже от природы таким и возбужденного к тому же Катилиной, окончательно совратили лжепрорицатели и шарлатаны пустыми надеждами, читая ему стихи и пророчества, ими же выдуманные, но якобы взятые из сивиллиных книг и предвещающие, что судьбою назначено трем Корнелиям единовластно править в Риме; из них двое уже исполнили волю судеб — Цинна и Сулла, и теперь ему, остающемуся третьему Корнелию, божество готовит монархию, которую он должен принять, не упуская из-за промедлений, подобно Катилине, благоприятного случая.

XVIII. Итак, Лентул строил не ничтожные какие-либо мелочные планы, а хотел истребить весь сенат и кого окажется возможным из прочих граждан, а самый город сжечь и никого не щадить, кроме детей Помпея: их намерен он был похитить, держать при себе и оберегать как заложников, которые обеспечат ему примирение с Помпеем: повсюду уже шли упорные слухи о возвращении последнего из его большого похода. Для нападения была назначена одна из ночей праздника Сатурналий. Мечи, паклю и серу заговорщики спрятали, снеся все это в дом Цетега. Выбрав сто человек и разделив город на столько же частей, они в каждую из них назначили по жребию одного из этих людей, чтобы поджигали сразу многие и город запылал одновременно со всех сторон. Другие же должны были заградить водопроводы и убивать тех, кто приходил бы за водой.

В то время, как делались эти приготовления, в Риме находились двое послов от аллоброгов,669 народа, терпевшего тогда горькую участь и тяготившегося римским владычеством. Лентул с товарищами, полагая, что послы могут пригодиться для побуждения Галлии к восстанию и отпадению от Рима, включили их в число своих сообщников и дали им письма для их сената и другие — для Катилины, в первых обещая аллоброгам независимость, в последних призывая Катилину даровать свободу рабам и спешить в Рим. Послали они вместе с ними к Катилине и некоего Тита, родом кротонца,670 которому поручено было нести письма. Но за этими распоряжениями, исходившими от людей опрометчивых и много раз собиравшихся вместе за вином и в обществе женщин, неустанно следил Цицерон, действовавший с трезвой обдуманностью и во всем отлично разбиравшийся. Имея к тому же в своем распоряжении множество людей, наблюдавших за тем, что творилось вокруг, и помогавших ему в слежке, скрытно сносясь и с многими доверенными лицами, которые считались участниками заговора, Цицерон узнал и об условии, заключенном заговорщиками с иноземцами. Устроив ночью засаду, он задержал кротонца с его письмами при тайном содействии тех же аллоброгов.

XIX. Собрав на рассвете следующего дня сенат в храме Согласия, он ознакомил присутствующих с содержанием писем и выслушал осведомителей. С сообщением выступил и Юний Силан: некоторые люди слышали, как Цетег говорил, что предстоит убийство трех консулов671 и четырех преторов. Известие в этом же роде передал и бывший консул Пизон, а Гай Сульпиций, один из преторов, посланный в дом Цетега, нашел там много метательного и другого оружия, особенно же много вновь отточенных мечей и кинжалов. В конце концов, после того как сенат постановил обещать кротонцу безнаказанность в случае, если он все откроет. Лентул был изобличен и отрекся от власти (ибо он был тогда претором), снял с себя в сенате свою окаймленную пурпуром тогу и заменил ее приличествовавшей его несчастию одеждой. Как он, так и сообщники его были переданы преторам для содержания их под домашним арестом.

Наступил уже вечер, и народ толпился в ожидании, когда Цицерон вышел из сената. Обратясь к гражданам, он объяснил им дело,672 а затем, провожаемый ими, вошел в дом жившего с ним по соседству друга — собственный его дом заняли женщины, справлявшие там таинственными священнодействиями праздник той богини, которую римляне называют Доброй, а греки Женской богиней: ей ежегодно приносятся жертвы в доме консула женой или матерью последнего в присутствии дев-весталок.673 Итак, войдя в дом и имея при себе лишь очень немногих лиц, Цицерон стал обдумывать, как поступить ему с теми людьми. Применить к ним высшую меру наказания, соответствовавшую столь великим преступлениям, он остерегался и не решался на это, с одной стороны, из врожденного чувства гуманности, а с другой — опасаясь, как бы не показалось, что он злоупотребил своей властью, сурово расправившись с людьми знатного происхождения и имевшими в городе влиятельных друзей. Поступить же с ними мягче мешал страх перед угрожавшей с их стороны опасностью. Ибо, подвергшись каре более легкой, чем смертная казнь, они не оценят этого, но, соединив свою исконную порочность с новым приливом озлобления, возгорятся готовой на все решимостью; а сам он, и без того не слывущий в народе человеком очень мужественным, покажется малодушным и слабым.

XX. В то время, как Цицерон терзался этими сомнениями, женщинам, совершавшим жертвоприношения, было явлено знамение: когда огонь, казалось, уже совсем затухал, алтарь выбросил из пепла и сожженной коры большое и яркое пламя. Прочие женщины перепугались, а весталки велели жене Цицерона Теренции, не медля, отправиться к мужу и сказать ему, чтобы он делал то, что признал нужным для блага государства, так как богиня даровала яркий свет, предвещающий ему благополучие и славу. Теренция (а это была и в других случаях женщина отнюдь не кроткая и не робкая по природе, но отличавшаяся честолюбием и, по признанию самого Цицерона, больше входившая в его заботы о государственных делах, чем делившаяся с ним домашними заботами) не только передала ему это, но и сама постаралась восстановить его против заключенных. То же делали и Квинт, брат Цицерона, и один из товарищей его по научным занятиям Публий Нигидий,674 содействием которого он пользовался при решении очень многих важных государственных дел. Когда на следующий день в сенате был поставлен на обсуждение вопрос о наказании тех людей и Силану первому было предложено подать свое мнение, тот сказал, что их следует отвести в тюрьму и применить высшую кару. Все, один за другим, присоединялись к этому мнению, пока не настал черед Цезаря, который позже стал диктатором. Будучи тогда еще молод, тая в себе задатки предстоящего величия, он своей политикой и замыслами уже вступил на тот путь, следуя которым заменил римскую республику монархией. От других он умел скрывать это, но в Цицероне много раз возбуждал подозрения, хоть и не выдавал себя ничем, что могло бы послужить уликой. Некоторые даже говорили, что он чуть не был уличен, но сумел вывернуться. Другие же говорят, что Цицерон умышленно оставил донос на Цезаря без внимания и без последствий, страшась его влияния и друзей, ибо было совершенно ясно, что скорее ради этих последних Цезарь будет избавлен от преследования, чем они из за Цезаря подвергнутся преследованию.

XXI. И вот, когда очередь дошла до него, Цезарь, встав с места, высказался за то, чтобы арестованных не казнить, а, обратив их имущество в государственную собственность, самих удалить в города, какие покажутся Цицерону подходящими, и держать скованными под стражей, пока не будет побежден Катилина. Мнению этому, отличавшемуся милосердием и высказанному говорившим с величайшей убедительностью, немалый вес придал и Цицерон: поднявшись в свою очередь, он развил обе точки зрения,675 соглашаясь частью с первой из них, частью с тем, что сказал Цезарь. Да и все друзья, полагая, что предложение Цезаря соответствует интересам Цицерона (ибо он меньше подвергнется обвинениям, если не казнит тех людей), склонялись скорее на сторону этого второго мнения, так что и Силан передумал и взял обратно свои слова, заявив, что он за смертную казнь не стоял, ибо для римского сенатора высшая кара — тюрьма. Когда это мнение было высказано, первым против него восстал Лутаций Катул, а вслед за тем его поддержал и Катон: обратив всю силу своего красноречия на усиление подозрений против Цезаря, он наполнил гневом сердца сенаторов, и обвиняемым был вынесен смертный приговор. Тогда Цезарь выступил против конфискации имущества, считая несправедливым, чтобы сенат, отвергнув все, что было милосердного в его, Цезаря, предложении, использовал лишь самую жестокую его часть. А так как многие сильно настаивали, он обратился к народным трибунам, последние не вступились, но Цицерон сам пошел на уступки и отказался от конфискации.

XXII. Вслед за тем он отправился вместе с сенаторами к арестованным; они находились не все в одном и том же месте, но каждый из них под стражей у одного из преторов. Забрав первым Лентула с Палатина, он повел его по Священной дороге и через середину форума, окруженный кольцом охранявших его высших должностных лиц, между тем как народ следовал за ним в немом ужасе от совершавшегося; в особенности же была поражена изумлением и страхом молодежь, которой представлялось, что она присутствует при совершении какого-то древнего обряда аристократии. Перейдя форум и прибыв к тюрьме, Цицерон передал Лентула палачу с приказанием казнить его. Приведя вслед за тем Цетега, равно как и каждого из прочих по очереди, он предал их смерти. Заметив же еще многих из сообщников, стоявших кучкой на форуме в неведении о происшедшем и ожидавших ночи в предположении, что арестованные еще живы и могут быть освобождены, он громко крикнул им: «Они прожили». Так выражаются римляне о людях, которые умерли, когда не хотят произносить зловещих слов.

Был уже вечер, и Цицерон направился через площадь домой, но уже не среди шествующих с ним в тишине и порядке граждан, а встречаемый кликами и рукоплесканиями людей, громко называвших его восстановителем и спасителем отечества; многочисленные огни освещали улицы: у дверей все ставили светильники и факелы. А женщины освещали его путь с крыш в знак почета, глядя, как он с великим торжеством возвращается в сопровождении знатнейших людей. Почти все они завершили великие войны, въезжали в город триумфаторами, присоединили к Риму немало земель и морей, но, шествуя с Цицероном, единодушно говорили, что многим полководцам народ римский обязан благодарностью за богатства, военную добычу и за свое могущество, но за безопасность и спасение — одному только Цицерону, отвратившему от него столь великую и грозную опасность. Ибо не то казалось достойным удивления, что он помешал осуществлению плана и покарал исполнителей, а то, что самый обширный по замыслу из всех когда-либо бывших мятежей был им подавлен с помощью наименее бедственных мер, без волнений и смут: стекшиеся к Катилине люди, лишь только узнали о том, что случилось с Лентулом и Цетегом, в громадном большинстве покинули его и разбежались, а сам он, вступив во главе оставшихся при нем в битву с Антонием, погиб;676 отряд же его был уничтожен.

XXIII. Однако ж были и лица, готовые и хулить действия Цицерона, и вредить ему. Имели они вождей из числа выбранных на следующий год магистратов — претора Цезаря и народных трибунов Метелла и Бестию. Приняв власть в то время, как до окончания полномочий Цицерона677 оставалось лишь несколько дней, они не позволили ему выступать перед народом и, поставив на рострах скамьи, не пускали его туда и не давали возможности говорить; единственное, что они ему предложили, — это выступить лишь для клятвенного отречения от должности, если бы он того пожелал. Под этим условием и выступил Цицерон — как бы для присяги, и, когда вокруг него водворилась тишина, он произнес клятву,678 но не ту, которую установили предки, а свою, особенную, еще не слыханную: поклялся он в том, что спас отечество и сохранил в полной неприкосновенности его господство. И весь народ единодушно повторил за ним его клятву. Цезарь же и народные трибуны, еще более ожесточившись после этого, готовили Цицерону новые тревоги: они вынесли закон, согласно которому Помпей с войском призывался в Рим с целью положить конец властвованию Цицерона. Но в это время великую пользу принес и ему и всему государству Катон: он был тогда народным трибуном и противился декретам своих сотоварищей, будучи облечен равной с ними властью, но пользуясь большей славой. Легко разрешив и другие затруднения и выступив перед народом, он так возвеличил в своей речи консульство Цицерона, что народ постановил оказать последнему еще не бывалые почести и приветствовать его как отца отечества. Насколько известно, Цицерону первому досталась честь этого имени, которое Катон дал ему в Народном собрании.

XXIV. Великую приобрел он тогда силу в городе, но и многих заставил ненавидеть себя, и не дурным каким-либо поступком, а потому лишь, что возбуждал общее недовольство постоянным самовосхвалением и самовозвеличиванием. Ибо ни сенат, ни суд не могли собраться без того, чтобы не услышать его разглагольствований о Катилине и Лентуле. Даже свои книги и писания он стал наполнять похвалами самому себе. Эта некрасивая привычка завладела им, словно какая-то порча, почему и речь его, полная прелести и грации, сделалась тягостной и неприятной для тех, кто ее слышал. В то же время, несмотря на столь неумеренное его честолюбие, он был далек от того, чтобы завидовать другим. Как видно из его сочинений, он без малейшей зависти восхваляет людей, живших как до него, так и в его время. Но многое из того, что он сказал, передается и по памяти: об Аристотеле, например, что он — река струящегося золота, о диалогах Платона — что это речи Зевса, если ему свойствен человеческий язык. Феофраста же он называл «своей усладой», а на вопрос, какая из речей Демосфена кажется ему наилучшей, он ответил: «Самая длинная».

Некоторые лица, выдающие себя за поклонников Демосфена, придираются к словам Цицерона, попавшим в письмо к одному из друзей, где сказано, что Демосфен иногда дремлет над своими речами, но они забывают о великих и восторженных похвалах, которые Цицерон часто воздает этому оратору, забывают и о том, что те из речей, над которыми он ревностнее всего трудился, а именно речи против Антония, названы им «Филиппиками». Из современников же его, прославившихся даром слова или мудростью, нет ни одного, кого он не сделал бы еще более славным, доброжелательно отзываясь о каждом и в речах своих, и в писаниях. Перипатетику Кратиппу выхлопотал он римское гражданство у Цезаря, бывшего тогда уже диктатором, а у Ареопага — постановление о том, чтобы просить того же Кратиппа остаться в Афинах, дабы он вел собеседования с юношеством и служил украшением города. Есть и письма Цицерона к Героду и другие — к сыну,679 в которых он уговаривает их учиться у Кратиппа. Ритора же Горгия обвиняет он в том, что тот поощряет молодого человека к чувственным удовольствиям и попойкам, а сыну велит избегать общения с Горгием. Из греческих писем Цицерона это почти единственное, написанное в несколько раздраженном тоне, если не считать еще другого — к византийцу Пелопу. На Горгия он нападает заслуженно, если тот в самом деле был тем дурным и распутным человеком, каким казался. С Пелопом же он сводит мелочные счеты, упрекая последнего в том, что тот не постарался исходатайствовать для него у византийцев какие-то почести и декреты.

XXV. Не только это говорит о его надменности, но и то, что, увлекаясь своим красноречием, он часто выходил из границ дозволенного. Так, например, он защитил однажды в суде Мунатия,680 и когда тот после своего оправдания возбудил судебное преследование против Сабина, друга Цицерона, последний, говорят, настолько забылся от гнева, что сказал: «Разве ты, Мунатий, сам добился своего оправдания, а не я окутал густым мраком суд, когда все было ясно?» Расхвалив с трибуны Марка Красса, он имел большой успех, а потом через несколько дней стал поносить его. «Не ты ли сам хвалил меня недавно на этом же месте?» — спросил его Красс. «Да, для практики, — отвечал Цицерон, — я упражнялся в речи на неблагодарную тему». В другой раз Красс заявил, что никто из Крассов не прожил в Риме долее шестидесяти лет, а позднее отрицал это, говоря: «Зачем стал бы я это говорить?» — «Ты знал, — ответил Цицерон, — что римляне с радостью услышат об этом, и заискивал перед ними». Тот же Красс уверял однажды, будто ему нравятся стоики, утверждающие, что богат тот, кто добродетелен. «А не тем ли скорее они тебе нравятся, — заметил Цицерон, — что, согласно их учению, все принадлежит мудрому». Красс же был известен своим сребролюбием. А когда один из сыновей Красса, казавшийся похожим на некоего Аксия и из-за сплетен насчет последнего навлекавший этим сходством бесчестие на свою мать, выступил в сенате с речью, имевшей успех, и Цицерона спросили, какого он о нем мнения, тот ответил: «Достоин Красса».681

XXVI. Намереваясь отплыть в Сирию,682 Красс почел для себя лучшим иметь в Цицероне друга, чем врага. Заверяя его в своей дружбе, он выразил желание пообедать у него, и Цицерон любезно его принял. Немного дней спустя некоторые из друзей замолвили перед ним слово за Ватиния, стремившегося, по их словам, к примирению и восстановлению дружественных отношений (Ватиний был его врагом). «Уж не хочет ли и Ватиний пообедать у меня?» — спросил Цицерон. Таков-то был он по отношению к Крассу. А самого Ватиния, страдавшего опухолью шейных желез, он назвал, в то время как тот защищал свое дело перед судом, надутым оратором. Прослышав же, что Ватиний умер, а вскоре затем узнав достоверно, что он жив, Цицерон сказал: «В таком случае, пусть умрет скверной смертью тот, кто солгал так скверно». Когда Цезарь провел постановление о разделе между воинами земель в Кампании, в сенате многие стали высказывать недовольство. Луний же Геллий, едва ли не самый старый из сенаторов, сказал, что этому не бывать, пока он жив. «Подождем, — заметил на это Цицерон, — ибо не велика отсрочка, которую требует Геллий». Был в Риме некий Октавий, который слыл за уроженца Ливии. На замечание его во время какого-то процесса, что он не слышит Цицерона, последний ответил: «А ведь нельзя сказать, что у тебя не проколото ухо».683 Метелл Непот сказал однажды, что Цицерон своими обвинительными речами погубил больше людей, чем защитительными спас. «Вполне согласен с тобою, — ответил Цицерон, — что во мне больше добросовестности, чем уменья говорить». Некий юноша, обвинявшийся в том, что дал отцу своему яду в лепешке, держал себя дерзко и говорил, что готовит поношение Цицерону; тот сказал на это: «Охотнее приму от тебя это, чем лепешку». Публий Сестий, взяв себе в качестве защитника в каком-то процессе Цицерона684 вместе с некоторыми другими, хотел все время говорить сам и никому не давал вымолвить слово. Когда стало ясно, что судьи его оправдают, и они уже приступили к голосованию, Цицерон сказал: «Пользуйся сегодня возможностью, Сестий, ибо завтра ты не будешь оратором». Публия Косту, человека невежественного и бездарного, но претендовавшего на звание юриста, вызвал он однажды свидетелем по какому-то делу, и когда последний заявил, что ничего не знает, Цицерон заметил ему: «Ты, верно, полагаешь, что тебя спрашивают о чем-нибудь, касающемся законов». Метелл Непот в каком-то споре все время повторял: «Кто твой отец, Цицерон?» — «Ответ на такой вопрос, — сказал Цицерон, — для тебя сделала более затруднительным твоя мать». Мать Непота слыла женщиной распутной, а сам он — человеком взбалмошным. Однажды он, внезапно покинув должность народного трибуна, отплыл к Помпею в Сирию, а затем вернулся, что было еще нелепее. Похоронив с великой заботливостью своего наставника Филагра, он поставил на его могиле каменного ворона. «Очень мудро поступил ты, — заметил ему Цицерон, — он скорее выучил тебя летать, чем говорить». Марк Аппий, выступая в каком-то процессе, заявил в виде предисловия, что друг просил его выказать заботливость, здравый смысл и добросовестность. «Неужели, — спросил Цицерон, — ты такой жестокосердый человек, что ничего не хочешь сделать из многого, о чем просил тебя друг?»

XXVII. Можно признать, что применение колких шуток против врагов или тяжущейся стороны допустимо в качестве ораторского приема. Но Цицерону случалось обидно шутить над людьми просто ради смеха, и это часто навлекало на него ненависть. Упомяну о нескольких таких случаях. Марка Аквилия, два зятя которого находились в изгнании, он прозвал Адрастом.685 В цензорство же Луция Котты, человека, сверх меры любившего вино, происходили выборы Цицерона в консулы. Ему захотелось пить. Утоляя жажду, он сказал своим друзьям, обступившим его со всех сторон: «Вы правы, опасаясь, как бы цензор не рассердился на меня за то, что я пью воду». Встретив же Викония, который вел с собою трех своих крайне некрасивых дочерей, он воскликнул: «Без изволенья Феба он родил детей».

Марк Геллий, который, как полагают, происходил от родителей несвободнорожденных, читал однажды перед сенаторами письма прекрасным и сильным голосом. «Не удивляйтесь, — промолвил Цицерон. — И этот один из тех, которые были публичными крикунами».686 А когда Фавст, сын Суллы, неограниченно правившего в Риме и предавшего многих смерти посредством публичных объявлений — проскрипций, оказался весь в долгах и, расточив большую часть своего имущества, объявил аукцион, Цицерон заметил, что это объявление нравится ему больше, чем отцовское.687

XXVIII. Из-за этого он и стал многим неприятен, и против него сплотилась и партия Клодия по следующему поводу. Клодий, человек знатного рода, был возрастом юн, нравом же смел и своеволен. Влюбленный в Помпею, жену Цезаря, он тайно проник в его дом в одежде и с принадлежностями арфистки: женщины в доме Цезаря совершали сокровенное, недоступное мужским взорам священнодействие, и из мужчин там не было никого. Но Клодий, совсем еще юный и безбородый, надеялся незаметно пробраться вместе с женщинами к Помпее. Он вошел ночью в большой дом и заблудился в переходах. В то время, как он блуждал там, его увидела прислужница Аврелии, матери Цезаря, и спросила его имя. Вынужденный сказать что-нибудь, Клодий ответил, что ищет служанку Помпеи, которую зовут Аброй, а та, разобрав, что голос не женский, стала кричать и созывать женщин; женщины же заперли двери и, обыскав все помещение, захватили Клодия, укрывшегося в спальне рабыни, вместе с которой он вошел в дом. Дело это получило широкую огласку, и Цезарь развелся с Помпеей. Клодия же привлек к суду, обвиняя его в нечестии.

XXIX. А Цицерон был другом Клодия и имел в нем во время событий, связанных с именем Катилины, ревностнейшего помощника и телохранителя. Однако в то время, как Клодий, возражая против обвинения, утверждал, что он тогда в Риме не был, а проживал в отдаленнейших местах, Цицерон засвидетельствовал, что тот пришел к нему в дом и разговаривал о некоторых делах. Но Цицерон, по-видимому, выступил свидетелем не правды ради, а с тем, чтобы оправдаться перед женой своей Теренцией: она ненавидела Клодия из-за сестры его Клодии, которая, по ее мнению, хотела вступить в брак с Цицероном и устраивала это дело через посредство некоего Тулла. Этот последний был товарищем и одним из самых близких друзей Цицерона, а в то же время постоянно бывал у Клодии и оказывал ей услуги как близкой соседке, чем и навлек на себя подозрения Теренции. Своенравная и командовавшая своим мужем, она побудила его выступить вместе с другими против Клодия и дать свои показания. Свидетельствовали же против Клодия многие честные люди, обвиняя его в клятвопреступлениях, плутовстве, подкупе черни, совращении женщин. А Лукулл выставил и служанок свидетельницами того, что Клодий был в связи с младшей из своих сестер в то время, как она жила в замужестве с ним, Лукуллом. По мнению многих, Клодий находился в близких отношениях и с другими двумя своими сестрами — Тертией, женой Марка Рекса, и Клодией, женой Метелла Целера; последнюю прозвали Квадрантарней за то, что кто-то из ее любовников, насыпав в кошелек медных монет, послал ей это вместо серебра: самую мелкую из медных монет римляне называют квадрантом. Из-за этой-то сестры и пострадала больше всего репутация Клодия. Но так как, несмотря на это, народ стал тогда во враждебные отношения к тем, кто свидетельствовал и выступал против Клодия, судьи испугались и поставили вокруг судилища стражу, а сами по большей части подавали свои таблички с неразборчивыми начертаниями.688 Но все же большинство из них высказалось, по-видимому, за его оправдание, а по слухам, имел место и подкуп. Поэтому Катул, встретив судей, сказал им: «Правильно поступили вы, потребовав себе для безопасности стражу: вы боялись, как бы кто-нибудь не отнял у вас денег». А Цицерон так ответил Клодию, попрекавшему его тем, что судьи не дали веры его, Цицерона, показаниям: «Но ведь мне поверили 25 судей, ибо столько было их, осудивших тебя, а тебе не поверили 30, так как они оправдали тебя не раньше, как взяв деньги». Но Цезарь, вызванный в суд, показаний против Клодия не дал, причем заявил, что он не подозревает жену свою в прелюбодеянии и развелся с нею потому, что супружеская жизнь Цезаря должна быть чиста не только от постыдных поступков, но и от порочащих слухов.