Глава пятая

Когда Сидельников остался один в комнате, он вскочил и заметался. Освоить или как-то приручить всё, что он сегодня услышал, казалось невозможным, но со всем этим надо было что-то делать. Прежде всего он подбежал к зеркалу и стал рассматривать собственные глаза с таким интересом, будто они только что у него появились. Ничего особо виноградного не наблюдалось. Но цвет был, бесспорно, тёмно-зелёный.

Уже смеркалось. Процесс разглядывания себя в зеркале затягивал, очень скоро стало казаться, что с той стороны стекла молча глядит кто-то незнакомый. Лицо его темнело на фоне голубовато-белых стен, таких же голых, как и с этой стороны. Он не просто молчал, он как бы упорно вымалчивал окончательную правду о том, что было едва приоткрыто в словах Розы и о чем Сидельников никогда не решится спросить, а потом и спрашивать будет не у кого.

Осенённый какой-то дикарской хитростью, Сидельников попытался применить маневр, а именно: он начал еле заметно сдвигать лицо влево, к самому краю зеркала, надеясь обнаружить зазор, хоть самую малую щель между этой и той сторонами. Он до последней секунды удерживал неморгающий, напряжённый взгляд незнакомца, который пока ещё выглядывал из-за багетной рамы, готовясь к вторжению… Ответами на каждую такую попытку были прохладные сухие пощёчины стенной побелки.

Из открытой форточки тянуло мокрыми запахами земли и старых листьев, доносились жестяные щелчки отдельных запоздалых капель. Сидельников залез на табуретку, а с неё на подоконник и высунул голову наружу. У него не проходило ощущение чьего-то наблюдающего присутствия.

Воздух был таким вкусным, что его хотелось есть кусками, но оставалась неясная необходимость оглядки… Возможно, этим раздвоением и было подсказано слово «свежесть», недомашнее, пышное, которое Сидельников произнёс вполголоса дважды, будто попробовал на вкус языком и губами светлую жесть водостока. На слово «свежесть» внятно откликалось другое, недавно прозвучавшее в комнате и словно бы желающее найти себе пару. Слезая на пол, он чуть не свалился с подоконника под грузом вспоминательных усилий. Но стоило ему снова сесть на табуретку, повернуться лицом к столу – и звук повторился сам: «Нежности, – сказал Иннокентий, – очень мало нежности».

Стихотворение явилось легко и внезапно, как если бы оно существовало всегда и только поджидало удобного момента, чтобы потрясти самого сочинителя. Потрясение и впрямь было нешуточным. Сидельников носился по комнате как угорелый, повторяя своё произведение на все лады с многозначительными интонациями. Вот его полный текст:

Возле форточки пахнет свежестью.

В сорок лет мало нежности.

Ничего более впечатляющего он просто никогда не слышал. Не считая разве что «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». Правда, была ещё одна песня с непонятным, но изумительным словом «карелиесница». Её тоже часто передавали по радио. Нездешний женский голос выпевал: «До-олго будет карелиесница…», и было понятно, что имеется в виду такая алмазная колесница, которая, к счастью, долго будет.

Ликующий автор вскоре овладел своими чувствами и решил, что на достигнутом останавливаться нельзя. Нужен был серьёзный подход. Поэтому в ящике этажерки была тут же изыскана двенадцатилистовая ученическая тетрадь с таблицей умножения на спине. Он написал красивыми печатными буквами на лицевой стороне обложки:

Полное собрание сочинений

Г. Ф. СИДЕЛЬНИКОВА

И чуть ниже:

Том 1

Единица получилась жирной и торжественной.

Зная о том, что все настоящие книги начинаются если не с предисловия, то с кратких сведений об авторе, Сидельников был вынужден подчиниться этому скучному правилу.

Сведенья об авторе потребовали тяжёлых раздумий. Здесь полагалось высоко оценивать и вообще хвалить. Но жизнь предстояла, несомненно, славная, поэтому он сумел найти достойные слова:

«Г. Ф. Сидельников известный советский поэт. И писатель. Он родился (зачёркнуто). Всю свою жизнь (зачёркнуто). Он сочинил очень много известных стихов. Ещё он сочинил…»

Надо было срочно решить, что ещё он будет сочинять, кроме стихов. Давать себе послабления в виде всяких там коротких рассказов Сидельников не собирался, поэтому без колебаний выбрал крупную форму.

«Ещё он сочинил много интересных романов…»

Оставалось придумать названия хотя бы нескольких – и сведения об авторе, считай, готовы. Но с названиями романов вышла заминка.

К этому времени вернулась Роза, включила свет и села за стол напротив него, разложив какие-то свои бумаги и книги. Немного погодя она спросила: «Что пишешь? », не переставая листать потрёпанный немецко-русский словарь, а когда узнала, что идёт работа над полным собранием сочинений, с минуту помолчала и задала только один вопрос: «Дашь почитать? »

Это был конец дня, одного из тех по пальцам считанных дней, которые сидельниковской памяти впоследствии удалось выудить из целого океана времени, проведённого рядом с ещё живой Розой. Добыча, прямо скажем, скудная. Так случилось благодаря, а может, и вопреки дурацкой возрастной привычке забегать и заглядывать вперёд, в послезавтра, пренебрегая чистой длительностью текущего дня, которому отводится жалкая выморочная роль подготовительного периода. В такие дни с нетерпением готовятся жить, потом оказывается, что – жили.

Что же касается писательской карьеры Г. Ф. Сидельникова, то здесь уместно рассказать ещё один, более поздний случай, который сам Г. Ф. предпочитал не вспоминать.

Дело в том, что однажды уже тринадцатилетний Сидельников удосужился-таки написать роман. Это фантастическое (по жанру) произведение объёмом в две трети общей тетради создавалось без отрыва от места учёбы в седьмом классе средней школы, то есть непосредственно на уроках. В романе решалась жгучая проблема борьбы советских космонавтов с космическими пиратами в условиях взрыва сверхновой звезды. Называлось не иначе как «Затерянные во Вселенной». Когда была закончена первая глава, Сидельников с тетрадью под мышкой поехал на трамвае в Старый город, где располагалась редакция единственной городской газеты «Южно-уральский рабочий». Сотрудник редакции по фамилии Деверьянов производил впечатление изнемогающего одновременно от безделья и от тяжёлых забот. Он проглотил содержимое тетради сразу в присутствии автора, затем снял очки и возмущённо спросил: «А дальше? » Сидельников, тронутый такой читательской ненасытностью, поспешил успокоить: вы, мол, не волнуйтесь, печатайте и внизу ставьте «продолжение следует», а я-то знаю, что там будет дальше, и всё напишу. «Ну уж нет, – сказал Деверьянов, набычившись. – Нет уж». Работа, конечно, проделана большая, но так дело не пойдёт. Пусть Сидельников сначала всё напишет, а там будет видно.

Видно стало недели через три, когда Деверьянов был поставлен перед фактом готовой рукописи, но он запросил неделю на обдумывание, а когда она истекла, выдвинул неожиданное условие: в романе есть молодые люди (он начал загибать пальцы), есть женщина и девушка, но совсем нет юмора и нет любви. «Надо бы это вставить», – ласково и твёрдо добавил Деверьянов и тем самым создал для автора непредвиденную трудность. С юмором и любовью как раз никаких трудностей не было. И то и другое легко досочинялось уже в трамвае на обратном пути. Но Деверьянов сказал: вставить. А вот технологией вставки, увы, Сидельников пока не овладел. Писательский труд оказался кропотливым и грязным. Приходилось до глубокой ночи фигурно вырезать ножницами мелко исписанные кусочки бумаги и вклеивать их в нужные места. Не считая того, что он дважды опрокинул на себя баночку с канцелярским клеем. Но самое неприятное – Сидельников перестал понимать, зачем он вообще ездил в редакцию. Написанное его больше не интересовало. Хвастаться ни перед кем не хотелось. А серые простынки «Южно-уральского рабочего», служившие, например, для заворачивания школьной сменной обуви, не вызывали ни малейшей приязни. Тем не менее разбухшая от вклеек тетрадь была отдана на съедение Деверьянову, причем безвозвратно, в обмен на туманные обещания без указания сроков. Возвращаясь из Старого города всё на том же трамвае номер четыре, Сидельников уже не помнил ни о каких сверхновых звёздах, ни о сопутствующих им пиратах, потому что его занимала куда более жгучая проблема – смертельные бои древнеримских гладиаторов, которые он собирался отобразить непременно с помощью линогравюры, и первейшей творческой задачей было добывание подходящего куска линолеума.

Прошло не меньше четырех месяцев до того момента, когда в хозяйственной сумке у Розы, встречавшей его после уроков, он обнаружил, кроме свёртка со своими излюбленными беляшами, десять одинаковых экземпляров газеты, в которую даже не захотел заглянуть. «Тебя напечатали», – сказала Роза и раскрыла сумку.

В тот день, выходя из школы, Сидельников едва ли не впервые увидел Розу со стороны. Она стояла неподалёку от выкрашенного золотом ленинского бюста, стояла, как продрогший часовой, в старом коричневом пальто, продуваемом насквозь, таком же коричневом старушечьем платке, в суконных ботах на молнии и со своей единственной на все времена чёрно-сизой кошёлкой, где лежали купленные для Сидельникова, ещё теплые беляши и десять серых газеток.

Кому она их столько купила, зачем? Это нельзя было ни дарить, ни показывать, ни даже читать. Нет, он, конечно, развернул, когда остался наедине со своим позором, и даже попытался сыграть перед самим собой роль заядлого читателя газет. Та-ак, па-смотрим, что сегодня интересного пишут… Заголовки интриговали и манили: «Крепнет союз серпа и молота», «Планы намечены. Выполним их! », «Эстафета в надёжных руках», «Воспитатель и наставник Ю. Хезов». Ага, вот, «Затерянные во Вселенной»! Ну-ка, что там? «Шёл последний час ночи…» И тут Сидельникову показалось, что у него отнимаются руки и ноги. Всё, кроме этой первой фразы, было написано кем-то другим. Безымянный автор, гораздо более опытный, смог придумать такие изысканные выражения, которые неискушённому Сидельникову просто не приходили в голову: «звёздная даль», «неведомые просторы» и «нерушимая дружба экипажа».

В течение трёх последующих дней мать молодого писателя-фантаста принимала по телефону поздравления от подруг и знакомых. В её голосе бурлило непривычное кокетство. (Отца не было – он уже год как уехал от них. ) Всё это, слава богу, скоро закончилось, испарилось почти бесследно. А в остатке, с которым ничего не поделаешь, была Роза, стоящая на ветру в школьном дворе с ненужным подарком наготове. Не то чтобы Сидельников стеснялся её присутствия, а всё же еле заметно тяготился. К тому же из дверей школы вот-вот могли выйти его враги и мучители, которым нельзя было давать повод для насмешки. Роза что-то поняла, заторопилась, и они пошли, но не рядом друг с другом. Она немного опережала, а он плёлся позади, на ходу сглатывая свой беляш и стараясь не трогать глазами её вытертое на спине коричневое пальто.