Четвёртая сила» – альтернатива Смуте.

Когда говорят о гражданской войне в России, обычно имеют в виду непосредственное противостояние вооружённых враждующих сторон, преимущественно «красных» и «белых». Сейчас стало традицией констатировать наличие «третьей силы» – крестьянского (добавлю: и рабочего) повстанческого движения. Но… История (как уже говорилась) – капризная и подчас проституированная дама: она любит всё эффектное (как точно подметил в своё время русский исторический писатель А. Филиппов). К сожалению, за эффектным, за громом сражений и потоками крови почти никто не замечает негромкое, неброское, но абсолютно реальное явление тех лет. Здесь речь пойдёт о «четвертой силе» противостояния – о движениях ненасильственных, движениях чисто гуманитарного или религиозного характера. Именно они по природе своей могли стать альтернативой тогдашней смуте.

Прежде всего, вспомним в этой связи о демократическом движении. У этого феномена российской политической жизни – довольно глубокие традиции. Собственно, всё движение второй половины XIX – начала ХХ веков против пережитков феодальных отношений (в том числе и против самодержавия) пошло под демократическими лозунгами. Практически вся русская классическая литература, критикуя современное ей общество, делала это с демократических позиций – даже если авторы декларировали обратное, как поздние Пушкин и Гоголь или же Достоевский. Сама система ценностей, которую защищал любой из названных литературных мэтров – права человека на жизнь, счастье, человеческое достоинство, на естественное проявление чувств – была, безусловно, демократической (и вдобавок напрямую восходила к христианской нравственной максиме).

Идеи демократии имели понимание и поддержку в весьма широких слоях тогдашнего российского общества – среди студенчества, горожан, предпринимателей, вообще среди представителей среднего класса. Наконец, не чужды этим идеям были и крестьяне, о чём убедительно свидетельствуют письма крестьян-избирателей своим депутатам в Государственную думу. И всё рабочее движение 1901-1917 годов прошло под общедемократическими лозунгами. Да и партийная палитра России тех лет также показывает, что политических партий, руководствовавшихся в своих программах идеями демократии и либерализма, было более чем достаточно: «Союз 17 октября», конституционные демократы, Либеральный блок, народные социалисты.

Именно эти партии, однако, ответственны за катастрофический обвал демократического движения во 2-й половине 1917 года. Оказавшись на гребне Февраля у власти, они не справились с водоворотом революционных страстей и слетели на обочину политической жизни, как неудачный игрок на чёртовом колесе. (Именно такое сравнение дал великий сатирик А. Аверченко в очерке «12 ножей в спину революции» по отношении к Временному правительству). Тем самым оказались существенно подорванными позиции российского демократического движения вообще, что особенно отчётливо сказалось на выборах в Учредительное собрание.

И тем не менее… Идеи демократизма, безусловно, сохраняли свою привлекательность, а в условиях начавшейся междоусобной войны – вдвойне. Партии и движения демократического толка существование своё отнюдь не прекратили, да и социальная поддержка у них не исчезла. Как же всё это проявило себя в условиях российской междоусобицы?

Вспомним, что Белое движение – это далеко не только воюющие армии. Во всех четырёх регионах, где базировались основные силы белых – Север, Северо-Запад, Юг России, Урал и Сибирь – были сформированы правительства, игравшие роль политических центров сопротивления. Их деятельность обычно оценивается негативно, и тому есть причины, но об этом – ниже. Пока отметим, что роль этих правительств была определённо двойственной. С одной стороны, каждое из этих правительств официально солидаризировалось в своей позиции с линией военных лидеров основных центров Белого движения – Колчака, Деникина, Юденича (которые одновременно были главами этих правительств). Но с другой стороны, и это принципиально важно, эти правительства в своей политической окраске не только не совпадали с генеральной линией своих лидеров и тем более с настроениями в армиях каждого региона, но в определённой степени противостояли им. Противостояли с позиции всё той же «четвёртой силы» – демократического движения.

Судите сами. Согласно данным, которые приводит очевидец и участник событий, левый кадет В. Горн, из двенадцати человек, входивших в состав Северо-Западного правительства, двое, включая Юденича – правые, двое – левые (эсеры), все же остальные (то есть 8 человек, две трети состава) – демократы. Картина ясна! Ещё больший перевес имели они в Северной правительстве, которое в 1918-1919 годах возглавлял старейший участник российского демократического движения, умеренный народник, член партии народных социалистов Н. Чайковский – тот самый, который в 70-х годах был инициатором знаменитого «хождения в народ». Аналогичная политическая направленность была и у колчаковского премьер-министра В. Пепеляева.

И это очень показательно: разделяя с собственно белогвардейцами антипатию к большевикам и их союзникам, демократы из «белых» правительств в своих практических программах придерживались совершенно противоположной стратегии. Их идеал – политическое, а не военное решение проблемы. Такая постановка вопроса неизбежно должна была привести к прямому конфликту, и он действительно имел место.

Вот характерный пример. Министр торговли, снабжения и здравоохранения в Северо-Западном правительстве, левый кадет М. Маргулиес, в разгар наступления войск Юденича (главы этого правительства!) на Петроград обратился через посредников к премьер-министру Франции Ж. Клемансо с просьбой «предотвратить ужасы белого террора в освобождённом Петрограде». Комментарии, думаю, не требуются.

Но демократия проявила себя далеко не только в персоналиях белых правительств. Сейчас стали известны факты многочисленных неформальных объединений демократической интеллигенции, разрабатывавших, по словам А. Солженицына, «альтернативные варианты общественно-политического развития» – альтернативные по отношению как к белому, так и к красному сценариям. Так, в 1919 был осуждён Петроградским трибуналом на разные сроки заключения в концлагерь так называемый Тактический центр – собственно, кружок научной интеллигенции, оппозиционный к большевикам и одновременно разрабатывавший проект политических мер для защиты города от генеральской диктатуры Юденича. (По этому процессу, к слову, на 3 года села дочь Льва Николаевича Толстого).

Не следует также забывать о славных традициях земства, отнюдь не вымерших в первые годы смуты. Именно земцы налаживали нормальную жизнедеятельность городов в белом тылу – например, на Урале: у меня имеются подробности этого процесса по Шадринску, Петропавловску, Долматову. Именно они наперекор ужасающим реалиям жизни продолжали нести крест учителя, врача, ветеринара на селе. Так, как это делали, к примеру, сёстры Серафима, Елизавета и Вера Суворовы, мои прабабки, в южноуральских деревнях Борнёвка. Мехонское и Хлызово… Да и в городах, контролируемых красными, вчерашние земцы делали то же самое. Вспомните рассказ о легендарном московском водопроводном инженере Ольденборгере на страницах «Архипелага ГУЛАГ»… В общем, не будет преувеличением сказать, что демократические тенденции, путь негромко, неявно, но всё же ощутимо воздействовали не общественную жизнь тех лет.

Но были и иные проявления «четвёртой силы». Одно из них – проблема женщины в гражданской войне. Собственно женских политических движений в России как таковых не было – они не успели оформиться, хотя к этому определённо шло дело: небезызвестные тургеневские нигилистски или, скажем, Софья Ковалевская – чем не предтечи российского феминизма! Однако участие женщин в общероссийском движении за общедемократические права (в том числе и против ограничений прав женщин в политике и материальной сфере) было весьма значительным. Я уже не говорю о массовом патриотическом почине женщин в годы Первой мировой войны (здесь в числе первых оказалась императрица Александра Фёдоровна) и о не менее массовом участии женщин в февральских событиях.

Неудивительно, что и гражданская война закрутила в свою круговерть прекрасную половину населения России. А вот как это было конкретно, об этом – особый разговор.

С одной стороны, имело место массовое непосредственное участие женщин в вооружённой борьбе. Как это происходило у красных, мы, в общем, знаем: женщины-комиссары, женщины-чекистки, женщины-подпольщицы. На Урале мартиролог последних весьма велик: Мария Авейде и Рипсимия Полежаева в Екатеринбурге, Софья Кривая в Челябинске, Наталья Аргентовская в Кургане. Менее известно, что вполне похожая картина наблюдалась и на противоположной стороне баррикады. Достаточно вспомнить, что знаменитый Женский ударный батальон, сформированный по инициативе героини Первой мировой войны Марии Бочкарёвой, не только защищал Зимний – его боевой путь полёг через поля сражений Восточного фронта, по городам и весям Урала и Сибири.

Но женщины России внесли и другую – мирную, чисто женскую лепту в историю гражданской войны. Женщины, заменившие ушедших на фронт мужчин на почтовых, телеграфных и телефонных станциях, женщины в органах местного управления (вспомните Панову из «Любови Яровой» К. Тренёва), женщины-учителя – это всё тоже лицо той эпохи. А уж женщины-медработники – это вообще славная традиция русской армии (я видел так называемый «Докторский памятник» в Софии, монумент в честь павших в годы русско-турецкой войны 1877-1878 годов русских военврачей и сестёр милосердия; там высечено несколько тысяч фамилий, из которых более половины – женские!)… Наконец… Вот любопытнейшее сообщение историка Л. Юзефовича: «Во многих городах Урала и Сибири (речь идёт о колчаковских войсках в 1919-1920 годах – Д. С.) имеется специальный раздел «Почтовый ящик фронта»; в нём публикуются адреса полевой почты тех, кто желает обзавестись крёстной матерью по переписке. При этом, естественно, каждый надеется, что напишет ему такая женщина, которой по возрасту он не будет годиться в сыновья. Адресов печатают много – видимо, спрос на заочных крестных матерей велик… Образ прекрасной незнакомки в разных ипостасях витает над отступающими. Измученными и завшивленными, потерявшими веру в победу армиями Колчака». Пронзительное свидетельство: воистину, как добавляет автор, «линии фронтов походят в буквальном смысле через сердца любящих».

Наконец, было и ещё одно, очень мощное проявление «четвёртой силы» – весьма запоздалое, но всё же состоявшееся возрождение религиозного движения. В первую очередь это касается, естественно, Русской Православной церкви. Первый (после известной отмены патриаршества Петром I) патриарх Тихон взял курс на активизацию роли церкви в общественной жизни страны. «Церковь в те годы держала себя независимо – пишет Э. Радзинский. – Тон задавал патриарх Тихон». Мужество этого человека общеизвестно; интересующихся отсылаю к приводимому А. Солженицыным на страницах «Архипелага» протоколу допроса патриарха в ходе так называемого Московского церковного процесса (1922 г.). Цитируя его смелые и полные достоинства ответы следователю, Солженицын с горечью восклицает: «Все бы так отвечали – другая была бы у нас история!»

И действительно, из всех потоков, составивших «четвёртую силу», церковный, пожалуй – самый значительный. Никто в задоре междоусобной бойни не поднимал протестующий голос против братоубийства и кровопролития столь открыто и гневно, как церковь: достаточно вспомнить тихоновскую анафему большевикам. Почти никто из деятелей духовного сопротивления не заходил так далеко в прямом ненасильственном противодействии насилию, как люди, облачённые саном. Вспомним, как героически пытался спасти царскую семью епископ Тобольский Гермоген. Вспомним, как он же бесстрашно, вопреки запрету П. Хохрякова, выводил тоболяков на крестный ход; как архиепископ Пермский Андроник, не страшась пыток и смерти, возглашал известное патриаршее послание об отлучении в кафедральном собор Перми и как ехал в ту же Пермь в свою последнюю командировку архиепископ Черниговский Василий – расследовать преступления красных против местного клира[1]…

Цена этому подвижничеству будет – это мы сейчас тоже знаем – ужасной. Заживо зарыт с вырезанными щеками и выколотыми глазами Андроник, сброшен с моста в Каму Василий, утоплен в Туре Гермоген, а с ним протоиерей Ефрем Долганов и священник Михаил Макаров; заживо заморожен в полынье епископ Соликамский Феофан, зарублены епископы Уфимские Симеон и Иов, сошёл с ума от мучений епископ Нижнетагильский Никита… Только к сентябрю 1918 года и только по Пермскому епархиальному управлению зверски умерщвлены красными два архиерея, десять протоиереев, сорок один иерей, пять дьяконов, четыре псаломщиков и тридцать шесть монахов. А по Уралу в целом? А по всей России?.. Только за 1918 год красные уничтожили 600 православных монастырей (с физической ликвидацией всех живущих в них), и ведь это был только старт сего процесса… А вот и финиш: в 1922 году, согласно сухой статистике, только по суду уничтожено священников – 2691, монахов и монахинь – 6 тысяч (а не по суду сколько, кто ответит?..). Только на Соловках нашли смерть 15 000 иереев и монахов[2]…

Но подвиг духовного сопротивления злу – это удел не только русского православия, но и других религиозных объединений и движений. Достаточно вспомнить о массовом отказе членов ряда протестантских церквей и сект, а также старообрядческих «толков» и «согласий» участвовать в междоусобной бойне на чьей бы то ни было стороне: «Сказано – не убий!»[3]. Аналогичную и даже ещё более непримиримую в этом вопросе позицию заняли последователи толстовского учения (за что подверглись особо жестоким преследованиям со стороны красных). Кстати, толстовцы были весьма популярны на Урале, где перед революцией процветали толстовские коммуны.

После ареста Тихона, уже на излёте гражданской войны, эту эстафету подхватили представители так называемого «тихоновского православия» – члены полностью порвавших с Советами православных группировок (Катакомбная и Свободно-православная церкви, имяславцы, иоанниты, краснодраконовцы). Этих истребляли буквально поголовно (один такой сюжет, повествующий о тотальном уничтожении имяславской общины, повествуется у Солженицына в «Архипелаге»), да и впоследствии, в годы «развитого социализма», никого, пожалуй, так жестоко не преследовали, как «православных независимцев».

Похожие тенденции можно проследить и среди нехристианских церквей. Вспомним хотя бы протесты раввинов в адрес Троцкого или явную оппозицию как к Семёнову, так и к его оппонентам со стороны ламства Забайкалья (глава русских буддистов Бандидо хамболама[4] Лувсан Сагдан предал Семёнова церковному проклятию). А на Волге и Южном Урале татары-мусульмане неоднократно препятствовали надругательству над христианскими храмами (об этом повествует о. А. Мень).

В общем, можно констатировать наличие вполне определённого социального движения в духе позднейшей знаменитой доктрины Махатмы Ганди: сопротивление насилию посредством одной силы духа, без скатывания до насильственных действий. Впоследствии, уже в 20-е годы, эта линия, найдёт своё воплощение в возникновении тайных религиозно-политических кружков, единственной духовной оппозиции на территории СССР в раннесталинскую эпоху: один из таких кружков описан И. Римской-Корсаковой в романе «Побеждённые».

Зададим себе вопрос: могла ли «четвёртая сила» если не победить, то хотя бы стать реальной альтернативой окружающему её всеобщему кровавому безумию? К сожалению, навряд ли. И причин тут несколько.

Во-первых, составные части «четвёртой силы» были страшно разобщены. Партии демократического профиля ещё до 1917 года плохо находили общий язык – не сумели они его найти и в круговерти революции. Во всяком случае, все без исключения мемуары членов всех без исключения белых правительств рисуют картину бесконечных дискуссий, в коих тонуло всё. То же можно сказать и о религиозном движении: разные церкви и конфессии даже в минуту смертельной опасности не захотели подать друг другу руки и начать диалог, каждый героически боролся и погибал в одиночку[5]. Весьма характерно, например, что в 1917 году контакт патриархии о старообрядцами ограничился тем, что специальным посланием Русская Православная церковь (в лице Тихона)… простила старообрядцев – хотя ещё неизвестно, кто кого в этом случае должен был прощать (о чём с горечью сказал А. Солженицын, выступая в Нью-Йорке перед иереями Русской Православной церкви За Рубежом в начале 80-х годов ХХ века). А так называемых «восточных католиков», последователей Владимира Соловьёва (то есть просто православных экуменистов), продолжал считать своими – то есть церковными – оппонентами даже такой глубокий и проницательный человек, каким был философ о. Сергий Булгаков. Да и в самих рядах Русской Православной церкви совмещались столь несовместимые фигуры, как либеральный вольнодумец о. Павел Флоренский и черносотенцы архиереи Томский Макарий и Волынский Антоний.

Во-вторых, все эти движения, безусловно, запоздали. Если бы им суждено было войти в зенит, скажем, до Первой мировой войны, результат мог быть и иным. Тем более, что вполне реальной становилась в этом случае возможность слияния или хотя бы блокирование таких движений с рабочим и крестьянским – события вокруг «полицейского социализма» Зубатова и столыпинской аграрной реформы определённо показывают нефантастичность такого прогноза.

В-третьих, несомненно, трагическое фиаско Временного правительства больно ударило и по имижду подобных движений, и по их дееспособности. Вряд ли можно считать случайным, что даже в эмиграции организаций, стоявших на демократической платформе, было раз-два и обчёлся – пожалуй, только кадеты и сменовеховцы. Русская же Православная церковь за рубежом, по существу, дистанцировалась от них, предпочитая поддерживать монархистов и военно-белогвардейские группировки типа «Молодой России» и «Российского Общевоинского союза»[6].

И, наконец, четвёртое – и главное. Приходится признать горькую истину: от альтернативы «четвёртого пути» отвернулось подавляющее большинство сражающегося населения России. Про большевиков и говорить нечего – они просто сделали героев нашего рассказа объектом красного террора. Крестьянские повстанцы – те просто игнорировали призывы к «непротивлению злу насилием»: вспомните характерный эпизод из фильма «Сердце Бонивура», где сибирские партизаны насмехаются над проповедующим евангельские истины баптистом. Ну, а белые? Увы, увы…

Вот неумолимые и беспощадные свидетельства. В уже упоминавшемся Северо-Западном правительстве (где, по сообщениям В. Горна, процент демократов составлял сначала 44%, потом – 72%, а затем – 83%) свою линию грубо гнул гориллоподобный Юденич («офицер суворовской выучки», как его называли сослуживцы, прекрасный полководец, но никакой политик), а министры-демократы, по свидетельству журналиста «Современного слова», кадета Г. Кирдецова, опасались в случае победы собственной армии… угодить на виселицу. И это не была пустая угроза: после переворота, произведённого в ночь на 18 ноября 1918 года в Омске Колчаком, немало земцев оказалась за решёткой (об этом у нас речь впереди). Вывод прост: военные явно перевешивали политиков в окружении всех без исключения белых лидеров. Поэтому Деникин и Колчак могли принимать самые что ни на есть совершенные демократические программы (и они их принимали), но на практике эти программы не работали. (Что это было именно так – в смысле демократической ориентации белых руководителей – вынужден был признать даже Ленин в «Письме рабочим и крестьянам по поду победы над Колчаком»). Да и как эти демократические программы могли работать, если даже в ближайшем окружении Верховного правителя России его премьера В. Пепеляева откровенно «не переваривали», а у Деникина либеральнейший Павел Николаевич Милюков слыл за опаснейшего либерала и «якобинца»…

Что же касается полевых командиров белых, то… Вот свидетельство Николая Рибо, личного врача атамана А. Дутова. Покинув Россию в 1920 году, он стал свидетелем вторжения в монгольскую столицу Ургу Азиатской дивизии барона Р. Унгерна. Начались репрессии против местной русской колонии (где, к слову, большевиков, естественно, не было, а преобладали сторонники «центра» – то есть демократии: их-то и били). Рибо вспоминает: его привели к Унгерну и стали дознаваться, кто он такой. Тогда Рибо сообщил, что он был личным врачом Дутова: ему казалось, что для белогвардейцев это должно быть полным алиби. Не тут-то было! Заявление о Дутове едва не стоило доктору жизни: Унгерн в ярости заявил, что Дутов – «гнилой либерал, из тех, кто развалил и предал Россию». Весьма лестная характеристика из уст предтечи русского фашизма, каким был «чёрный барон»…

Нелишне здесь будет вспомнить и то, что в Милюкова в эмиграции стреляли черносотенцы (кстати, закрыл его своей грудью, пожертвовав собой, его первый «зам» по кадетской партии Вл. Набоков, отец прославленного писателя). Нелишне также отметить, что резко негативное отношение к идеям демократии и либерализма (и, естественно, к «религиозно-толстовскому» наследию) разделяли весьма и весьма многочисленные вожди белых на уровне начдивов и ниже. По Уралу подобный пример – свирепый командир Партизанской казачьей дивизии атаман Б. Анненков (как мы помним, правнук декабриста).

В связи с этим надо отметить, что не всё гладко было и в отношениях белогвардейцев (особенно казаков) и церкви. Конечно, расправ, подобных красному террору, у белых не было, но… Резня в селе Куломзино под Тюменью, где жертвами анненковцев стал и местный клир, и убийство унгерновцами в Урге иерея консульской церкви Парнякова (за то, что он в разгар еврейского погрома крестил еврейских детей и этим спасал их, и за то, что его сын пошёл в большевики) – вот он, «белый большевизм» в действии! Пусть это не система, но было же это, было! Я уже не говорю о подобных «контактах» с неправославным духовенством. Насилие над раввинами в полосе деникинской армии – в порядке вещей; унгерновский есаул Казанцев в Монголии вырезал буддийский монастырь (включая мальчиков-послушников); старообрядческих и протестантских пастырей на Урале, Сибири и Дальнем Востоке просто зачастую не выделали из общей крестьянской массы и во время карательных операций им доставалось вместе с паствой своей… А уж насчёт диалога с церковью на тему «не убий» – увольте, господа[7]! Какое там «не убий», когда «убий», да ещё как «убий»! Такое даже и не обсуждалось…

И по отношению к женскому вопросу – та же картина. Увы, не только красные, но и белые практиковали издевательства, убийства и изнасилования женщин. Зачастую это делалось вполне обдуманно, перед казнью: именно так надругались над екатеринбургской подпольщицей Р. Полежаевой. Причём это делалось не только по отношению к «пролетариям»: у того же Унгерна имело место коллективное – всей дивизией! – изнасилование выпускницы Смольного института Ружанской, жены дезертирствовавшего из дивизии офицера (последнего живьём сожгли в стогу)[8]. А в бытность Азиатской дивизии в Забайкалье постоянно практиковалась… порка офицерских жён. Как вы думаете, за что? Оказывается, за сплетни! Пусть Унгерн был, без сомнения, патологическим типом, но про Анненкова этого не скажешь. А у него в Партизанской дивизии был заведён следующий порядок: офицерские жёны должны были квартировать не ближе 10 вёрст от лагеря, и свидания супругов допускались один-два раза в неделю в указанное время и в указанном месте. Нарушителей сего правила воспитывали… шомполами – атаман был поборником строгой нравственности… И не одни «большевички» попадали под этот страшный каток: так, командир деникинской Добровольческой армией В. Май-Маевский официально – открытым текстом, в приказе! – отдавал занятые города на поток и разграбление собственной солдатне, мотивируя это, что совсем запредельно, ссылкой на… «исторические традиции Московской Руси» (о чём с возмущением поведал в своих мемуарах П. Врангель). Прямо по известному кличу Алексашки Меньшикова: «Братва – в крепости вино и бабы!». И с «бабами» в этом деле не церемонились, отводили душу по полной…

В общем, многие из полевых командиров белых могли подписаться под словами Ницше: «Презираемые твари – лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и прочие демократы»…

Один из самых беспощадных писателей ХХ века, англичанин Уильям Голдинг, вернувшись с кровавых полей Второй мировой войны, написал: «Все благодарили Всевышнего за то, что они не нацисты. А я видел: буквально каждый мог стать нацистом – потому что определённые начала в человеке были высвобождены, легализованы и целенаправленны». Речь, как вы понимаете, не только о нацистах – это имеет прямое отношение к истории гражданской войны в России: красные сознательно «выпустили джинна из бутылки», используя энергию миллионов вооружённых людей для эскалации насилия, а их оппоненты молча принимали правила игры. В результате все оказывались в ситуации, которую поэт М. Волошин охарактеризовал так:

 

…Не суйся, товарищ

В русскую круговерть!

Не прикасайся до наших пожарищ!

Прикосновение – смерть!

 

Всё вышесказанное предопределило трагическую изоляцию сторонников «четвёртого пути», литературным символом которого может служить эпизодический образ Колосова из пьесы Тренёва «Любовь Яровая». Вокруг него все захлёбываются в своей и чужой крови, а он самоотверженно и одиноко противостоит всеобщему безумию, проповедуя евангельскую истину словами Ф. Тютчева: «Люди истекут кровью, если её не остановить любовью». И… окружающие – и красные, и белые – отмахиваются от него, как от назойливой мухи, а главная героиня в сердцах обзывает «юродивым». Что ж, это весьма ёмкий символ всего феномена «четвёртой силы», если вспомнить, что именно юродивые на Руси были теми, кто мог, не таясь, сказать в лицо сильным мира сего: «Нельзя молиться за царя Ирода»…

[1] Есть, впрочем, и точка зрения участника тех событий, митрополита Вениамина (Федченкова) о фактической самоустранённости большинства православного клира от активной борьбы с «безбожным режимом» и о принятии на церковном соборе 1917-1918 гг. решения… молиться за существующую (то есть большевистскую) власть. Как мы знаем, впоследствии – благодаря прессингу Кремля и Лубянки, а также усилиям «живоцерковников» – именно такая линия восторжествовала в Московской патриархии.

[2] Справка без комментариев: в 1914 году в Российской империи было 112 629 сявщенников, к 1936 году их осталось 17 857. Разумеется, здесь надо учитывать и последствия эмиграции.

[3] Частично это было позицией и патриархии: в 1919 году Тихон специальным указом запрещал служителям церкви «вмешиваться в политическую жизнь». Впрочем, реально это било только по белым – у красных священников и так не было.

[4] Духовный сан в буддийском монашестве (аналог архимандрита в православии или аббата в католичестве).

[5] Плохо же они усвоили послания апостола Павла о грехе разделения…

[6] Такая позиция – не случайность: почитайте современные церковные издания, и вы увидите, что неприятие демократических идеалов здесь в начале XXI века столь же непримиримо, как и в начале века ХХ-го…

[7] Уже упоминавшийся митрополит Вениамин (Федченков) замечал, что и последний император не особо жаловал духовенство подобными беседами…

[8] Жуткая подробность: один раненый прапорщик специально ради такого дела сбежал из госпиталя – чтобы не пропустить своего участия в этом деле…

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: