История после Христа: растрата или накопление?

Протестантизм отличается от православия и католичества тем, что из двух источников духовных знаний — Писания и Предания — протестантизм признает только первый. Solа Scriptura. Только Писание. Этот лозунг протестантизма привлекателен лишь до тех пор, пока не задумаешься: а что же именно осталось за скобками этого solа. Что исключается этой формулой? Жить по Писанию — прекрасно. Но что уходит из поля зрения человека, который читает только Евангелие? — Уходит Предание. В реальности это означает, что философский и религиозный кругозор обычного убежденного протестанта значительно у0же круга знаний убежденного православного: из церковной библиотеки он избирает одну Библию, объявляя все остальное ненужным умствованием. Августин и Златоуст явно оказываются обременительным чтением, интересным только для историков. Православие — это библиотека; “евангелизм” — религия одной книги. Баптисты не видят смысла в Литургии — и значит, напрасно написаны хоры Чайковского и Рахманинова, и Гоголю надлежало бросить в печь не только второй том “Мерт­вых душ”, но и рукопись своих “Раз­мышлений о Божественной Литургии”. Раз икона есть нечто иное, чем Евангелие, то из принципа Solа Scriptura неизбежно следует, что преп. Андрей Рублев не более чем идолопоклонник…

Поэтому позиция протестантов по отношению к православию оказывается культурно-нигилистической. Если даже Грецию газета “Протестант” называет “страной, закрытой для Еван­гелия” (это страну, на языке которой Евангелие было написано!), — то Россия тем более воспринимается американскими миссионерами как пустыня, в которой до их приезда если и было какое-то христианство, то все сплошь зараженное “сред­не­вековыми искажениями”. “Мы, русские, — пишет современный проповедник баптизма П. И. Рогозин в своей книге, столь же невежественной, сколь и агрессивной, — принявшие христианство спустя девять веков после его основания, унаследовали его от Греции уже тогда, когда христианство было сильно засорено, испытало на себе влияние различных государственных систем и пропиталось византийским язычеством. Приняв христианство не из первоисточника, а как бы из вторых рук, мы приобщились ко всем его “го­то­вым” вековым наслоениям и заблуждениям”[gggggggg]. Ну да, если славяне приняли Евангелие из рук свв. Кирилла и Мефодия — это замаранные “вторые руки”, а вот современные российские ученики Билли Грэма, несомненно, получили Евангелие из “первых рук”.

Баптистский журнал уточняет список родовых дефектов русского православия: «Каковы же были особенности греческого богословия, воспринятые Киевской Русью и выразившиеся в церковном устройстве? Надо иметь в виду, что за тысячу лет существования этой исторической церкви она во многом отошла от евангельского христианства. Уже ко времени первого Вселенского собора в Никее, в 325 году, в практике церкви существовали поминовения мертвых и молитвы, обращенные к ним, крещение детей и культ Богородицы. Но главным отступлением было следующее: идея о вселенской видимой церкви, состоящей из епископов[hhhhhhhh]; вера в то, что таинства магическим образом сами в себе имеют преображающую благодать; образование особого класса духовенства, которое только и могло эти таинства преподавать. На чем основывались все эти отступления от евангельского здравого учения и простоты? На признании совершенной непостижимости Бога человеческим разумом[iiiiiiii]. Отсюда вытекала необходимость некоей мистической обрядности или магических действий, чтобы как-то приблизиться к неведомому Богу, и значит были необходимы и специальные служители для совершения таинств, класс духовенства, и специальные здания - храмы, которые являлись бы Домом Божиим»[jjjjjjjj].

Элементарная логика приводит к неизбежному выводу о том, что в России со времен князя Владимира христиан вообще не было[kkkkkkkk]: ведь баптистская догматика запрещает крещение детей, а на Руси вот уже тысячу лет поколение за поколением в детстве проходили через крещаль­ную купель. И вот оказывается, что Сергий Радонежский и Достоевский, Серафим Саровский и Павел Корин, священномученик патриарх Тихон и те, кого Ключевский назвал “доб­рые люди древней Руси” — все они не были христианами, ибо были крещены в детстве.

Баптистский историк Л. Корочкин в брошюре “Христианст­во и история” уже сказал, что Александр Невский не может считаться святым (в отличие, скажем, от любого баптиста) на том основании, что, защищая Русь от крестоносцев (это-то зачем надо было делать?!), он убивал людей[llllllll], а Василий Блаженный никакой не “юродивый Христа ради”, а просто психически больной. А уж какими лютыми грешниками предстают древнерусские иконописцы – можно понять из письма протестантской неофитки, присланного мне в Духовную Академию: «Раньше я очень верила в иконы, в их непогрешимую святость, Молилась перед ними на коленях, обращалась с молитвами не только к Богу, но и к умершии святым. Бывало, что и засну с иконой на груди. По профессии я художник и позволяла себе написание икон, бывало и продавала их и дарила людям. Не знала я до прочтения Библии как мерзостно то, что я делала… Когда я прочла всех 17 пророков, где они в один голос призывают людей верить в Бога Живого, я вдруг поняла весь ужас своего грехопадения. Я кинулась к иконам, посрывала их со своих мест и без всякого замешательства и без тени сомнения бросила их в растопленную печь. «Господи, прости меня! Унизила я тебя идолопоклонством своим. Пусть высохнут мои руки – рисующие кумиров пусть высохнет мой язык – уповающий на мертвецов, пустья ослепну и никогда не увижу икон». Теперь я поняла – не по пути мне с православной церковью… Ставить муляж Иисуса Христа распятого на древе в храме Бога Живого – кощунство и идиотизм. Я – одна из немногих, кто отделился от общего стада, вернее сказать: кого Господь отделил»[mmmmmmmm].

И сто лет назад протестанты проповедовали такое же резко негативное отношение к православию: «На “Международной Миссинерской Конференции студентов в Лондоне” решено - непременно весь мир просветить Христианством в течение жизни и деятельности нынешнего поколения. К числу языческих стран, которые решено просветить, причислены и Россия с Грецией» (св. Николай Японский. Запись в дневнике 14.2.1901)[nnnnnnnn].

По протестантской логике выходит, что со смертью последнего апостола умер последний христианин. Нет, более строго: в ту минуту, когда последний из новозаветных авторов поставил точку в своем последнем послании, люди вновь стали далеки от Бога. Бог ничего больше не может и не имеет права сказать людям. И люди более никогда не могли сказать о своем сердце, о том, что в нем происходит во время его странствия к Богу, ничего сверх того, что было запечатано библейской обложкой. “Если кто прибавит слово к книге сей…”.

Так мыслят протестанты. Протестантское и православное мировосприятие более, чем вопрос об иконах, разнит отношение к истории. Протестантизм — это внеисторическое мировоззрение. Из него уходит история людей, история Церкви. В истории ничего не копится, не происходит. Бог прекратил говорить с написанием последней новозаветной книги, а сами по себе люди ни к чему доброму не способны: “по своей природе человек является не только чадом зла, но еще и преступником и даже уголовником”[oooooooo]. Святоотеческая традиция никогда не видела в человечестве сборище амнистированных уголовников и потому иначе относилась к плодам человеческого творчества: “Мы одни из всех тварей, кроме умной и логической сущности, имеем еще и чувственное. Чувственное же, соединенное с логосом, создает многообразие наук и искусств и постижений, создает умение возделывать (культивировать) поля, строить дома и вообще создавать из несуществующего (хотя и не из полного ничего — ибо это может лишь Бог). И это все дано людям. Ничего подобного никогда не бывает у ангелов”, — говорил св. Григорий Палама[pppppppp]. И в самом деле ангел — это ведь вестник. От почтальона не ждут, чтобы он творчески переиначивал порученную ему телеграмму, потому еще за тысячу лет до Паламы св. Иоанн Златоуст подтверждал: “не ан­гельское дело творить”[qqqqqqqq]. И, напротив, — “Бог соделал человека участником в творчестве”, — пишет преп. Ефрем Сирин[rrrrrrrr]. Поэтому и возможно Предание: Бог способен творить за пределами Библии, а человек способен не только ко греху, но и к сотрудничеству с благодатью.

Отсюда исходит различие протестантского и православного отношений к Преданию. В перспективе протестантского богословия, отрицающего Предание и созидательный смысл церковной истории, трудно объяснить, зачем в Библию включена книга Деяний. Зачем рассказы о жизни и проповеди Спасителя дополнены первой церковной хроникой? Зачем рассказывать о поступках людей, если уже сказано о том, что совершил Единственный Посредник?

Библия исторична. Это история народа, а не жизнеописание Моисея. Этого-то исторического дыхания и доверия к действию Бога в истории людей и лишен протестантизм. В своем историческом антицерковном нигилизме он утверждает — незачем всматриваться в дыхание Духа в людях, давайте изучать только слово Бога и не будем интересоваться тем, как люди слышали это Божие слово. Но слово Божие обращено все-таки именно к человекам…

История человечества готовилась к приятию Евангелия, и в истории же, в людях всходили и продолжают всходить те дары, ради которых Евангелие было дано. Анти-исторический нигилизм протестантов может быть принят только при одном допущении: если считать, что Писание — это метеор, лишь в одно мгновение пронесшийся по земному небу. Из надысторической выси однажды ворвался к нам вихрь Откровения, оставил следы, закрепленные новозаветными текстами, и вновь воспарил в заисторические и зачеловеческие дали. Людям осталось только одно: изучение тех знаков, что остались от Посещения. Огонь вырвался наружу, опалил, выплавил скалы, оставил на них странные потеки и спрятался. Метеорит давно окончил свой полет. Евангельский огонь погас. Христос ушел, а вместо Себя оставил только книгу. Всё, что мы знаем о Христе и о Боге — “геологам” известно лишь из книжки. Из Евангелия. Геологи-теологи могут изучать рассказы апостолов о том, как Бог изменил их сердца. Но больше ничьим свидетельствам о том же самом Огне они не верят. Остальные люди не всегда правильно (с точки зрения последней гео(тео)логической комиссии) понимали значение завещанных нам слов. Геологи, не имея личного опыта соприкосновения с тем огнем, изучают эту метеоритную воронку, эти странные потеки на древних скальных породах, и по особенностям той или иной необычно оплавленной скалы строят свои предположения о том, что же это был за огонь и откуда он мог придти.

Евангелие для гео-теологов — лишь объект для изучения; это пассивный материал, пассивный текст, который лежит и ждет умного и понятливого читателя (оно столетиями ждало своих баптистских и адвентистских толкователей, терпеливо снося насилия со стороны православных и католиков).

А что, если Евангелие само живет? Если оно активно? Что, если оно не ждет читателя, а само создает его? Что, если “благодать Твоя, Господи, ходит в след безумных и заблудших и взывает к немудрым: не объюродевайте во грехах ваших”?[ssssssss]. А вдруг Христос действительно посреди нас и продолжал в третьем веке, в девятом или девятнадцатом творить дела не меньшие, чем в веке первом? “Бог не в храмах рукотворенных живет”, — и именно поэтому православие не считает, что Дух Святой оказался замкнут в стенах сионской горницы, что дар Пятидесятницы недоступен никому, кроме тех, кому посчастливилось находиться в том доме в тот час. Но если “Христос вчера и сегодня и во веки Тот же” (Евр. 13, 8) и если Дух действует не только в сионской горнице, то, значит, и в других людях, не только в апостолах, могли проявить себя дары Духа.

С точки зрения православия книга Деяний тем и драгоценна, что она подтверждает: обетование Христа (“Я с вами… Дам вам Утешителя”) исполнилось. Его дар оказался действенным: с нами Бог. Бог не только был с нами, но и есть. Бог с нами не только во дни Своей земной плоти, но и после. И после того, как Он вознес с земли Тело, рожденное Марией, Он оставил здесь То Свое Тело, которое Он создал Себе Сам на Тайной Вечере. Бог с нами, потому что Своим Телом Он соделал Свою общину, Свою Церковь (Кол. 1, 24). И книга Деяний — это первый экклезиологический[tttttttt] трактат, первое прикосновение к тайне Церкви. Это рассказ о действии Духа в людях. Неужели оно прекратилось? Для протестантов книга Деяний закрывает историю Церкви. В дальнейшем они видят лишь историю блужданий, искажений и измен (странным образом прекратившихся лишь с появлением их общины). Для православных же книга Деяний открывает историю Церкви.

Значит, говоря словами Л. Успенского, “не следует упрощать проблему: если чего-то не было в первые века христианства, это не значит, что этого не нужно и в наше время”[uuuuuuuu]. И, следовательно, если Григорий Богослов говорит нечто, чего не говорил Иоанн Богослов — это не обязательно есть искажение апостольского слова. Церковь есть живой организм, а для живого свойственно развитие. И поэтому баптистские уверения в том, что они вернулись к “апостольской простоте”, неубедительны: нельзя заставить взрослого человека вновь влезть в колыбель и носить детские одежды, как бы милы они ни были. Христианство уже взрослое. Ему две тысячи лет, и это древо, разросшееся за два тысячелетия, нельзя вновь обрезать до размеров и форм того росточка, с которого оно начиналось на заре христианства.

Для человека естественно самое главное в своей жизни выражать формами искусства, и нельзя же запрещать всякую религиозную живопись лишь из предположения о том, что апостольская община ее не знала! Для человека естественно искать осознания своей веры, естественно стремиться пронести во владения разума то, что он обрел в опыте Откровения — не для того, чтобы проверить разумом Откровение, а для того, чтобы научить разум жить с Откровением, чтобы тот опыт, который дается сердцу, сделать предметом умного рассмотрения. И если Церковь не сразу привлекала философский инструментарий для разъяснения своей веры и надежды — это не значит, что все наработки послеапостольского богословия должны быть отменены. Христос сравнивал Царство Божие с растущим семенем, древом, закваской. И что же пенять дереву за то, что оно не осталось семечком, но вобрало в себя всю сложность мира и человека! Древо, оставленное Христом “после Себя”, проросло сквозь историю, вобрав в себя ее соки и срастворив их с токами Небес. И только человек, стыдящийся Христа и тайны воплощения Бога, может сказать, что Церковь “зря связалась” с “миром сим”.

Да, Писание — норма христианской веры и жизни, это камертон. Но разве может камертон заменить весь хор? Разве заменяет таблица умножения реальную работу математика? Разве издание учебника русской грамматики налагает вето на появление стихов Пушкина или романов Достоевского? Нельзя противоречить канону. Но нельзя противоречить и правилам русского языка. Делает ли установление правил речи излишним последующее развитие литературы? Разве признание посланий Павла богодухновенными заставляет пренебрежительно отнестись к “Исповеди” Августина?

Что вообще значит Православие? Это Евангелие плюс благодарное приятие его воздействия на тех людей разных времен, культур и народов, которые всецело открылись Христовой вести. Православие — это доверие к Богу как к Господину истории. Для православного немыслимо представление о том, что опыт откровения и Богообщения, который был у апостолов, затем стал вдруг недоступен. Нам кажется странным это “новое учение” о том, что Христос на полтора тысячелетия забыл своих учеников и оставил их заблуждаться в вопросах, имеющих значимость для спасения (ибо это противоречит догмату о человеколюбии Творца).

Православию чужда тотальная подозрительность, которая полагает, что “был один христианин на свете — и того распяли”. Православие полагает, что на пространстве двух тысячелетий христианской истории было немало людей, которые расслышали своим сердцем Евангелие и не исказили его ни в своей жизни, ни в своей проповеди. В классической книге монашеской духовности, в “Лествице” говорится, что “монах есть тот, кто держится одних только Божиих слов и заповедей во всяком времени и месте и деле”[vvvvvvvv]. А, по замечанию прот. Иоанна Мейендорфа, Церковь в своем “Символе веры” называет себя апостольской, а не святоотеческой потому, что святым отцом становится тот, кто в адекватных словах смог проповедовать своему времени изначальную апостольскую веру и являть в себе Евангельскую жизнь.

Для православного мировосприятия очень дороги евангельские притчи о Царстве Божием. Это притчи о терпении и смирении Божием. Царство Божие не приходит “заметным образом”, оно не просто вторгается в историю извне, — оно забрасывается в человеческий мир, но постепенно зреет и всходит внутри этого мира. Таковы притчи о зерне, о закваске, о “горчичном зерне”.

И еще особо дороги православному сердцу прощальные слова Христа: “Се, Я с вами во все дни до скончания века” (Мф. 28, 20). Из этих “всех дней” протестантская экклезиология вынуждена исключить те дни, что прошли между временем апостолов и появлением той деноминации, от имени которой проповедует протестант (в мягком варианте это время от императора Константина до Лютера, в жестком — от апостолов до, скажем, возникновения пятидесятников)[wwwwwwww].

Православные же не могут провести грань между эпохой “нас­тоящей Церкви” и веками “полуязыческого псевдохристианства”. Мы не можем ограничить время действия Духа Христова периодом жизни апостолов. Мы не видим перелома между апостольской Церковью и последующей. Дары, бывшие у апостолов, мы видим и в христианах последующих поколений (“Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание” — Гал. 5, 22-23). Я эти дары видел у своих современников. Протестанты скажут, что они их у православных не видели? Что ж — это будет суждением, характеризующим лишь их опыт, их мир, но не мир православия.

Вообще же позиция человека, утверждающего “я не видел”, “я не встречал”, “мне не попадалось”, всегда слабее позиции тех, кто говорит: а мы там были, и о том, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и осязали руки наши, о том возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами. Да, да, я здесь прилагаю к протестантам тот аргумент, который мы (и православные, и протестанты) так часто используем в полемике с неверующими. Как может судить о религии человек, не имеющий, не переживший вообще никакого религиозного опыта? Не будут ли его суждения столь же компетентны, как суждения глухого о музыке? Не такова ли цена “научно-атеисти­чес­ким” трактатам, как и диссертации слепорожденного по истории живописи? Знают же протестанты и используют аргумент путешественника скептику-домоседу: если ты, соседушка, не был в Иерусалиме и не знаешь дороги туда, это еще никак не означает, что Иерусалима действительно нет, что попасть туда невозможно и что все рассказы путешественников не более чем выдумки[xxxxxxxx]. Так вот, именно отталкиваясь от религиозного опыта можно этот аргумент путешественника переадресовать протестантам: братья, ну если не паломничали вы по православным монастырям, если вы не ощущали тихого веяния духа в монастырских кельях, если не взлетало облегченно ваше сердце после исповеди и вы не ощущали в своих жилах кровь Христа после причастия — то хотя бы не торопитесь со своими отрицаниями. Не у всех опыт прикосновения к православию был столь печален и бесплоден. Иначе и православия бы не было.

И даже если мы заведем речь о грехах и болезнях современного православия — то ведь все равно не удастся провести границы между “церковью безгрешной” и “церковью согрешившей”. “Вся Церковь есть Церковь кающихся, вся она есть Церковь погибающих”, — еще в четвертом веке сказал преп. Ефрем Сирин[yyyyyyyy]. Грехи, знакомые нам по нам самим, по нашим современникам и из истории Церкви, были и в апостольские времена, и в апостольских общинах (и властолюбие, и споры, и расколы, и честолюбие, и непонимание Христа, и преувеличенный материальный интерес, и законничество, и либертинизм[zzzzzzzz]). Апостольским Церквам говорит Христос: “Ты оставил первую любовь твою <...> знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв <...> Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом Моим <…> ты не холоден, ни горяч <…> ты говоришь: “я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды”; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг” (Откр. 2, 4; 3, 1-2; 3, 15-17). И уже апостолам приходилось говорить своим ученикам: “Вы шли хорошо: кто остановил вас?” (Гал. 5, 7).

С давней поры в монашеских книгах есть рассказ о двух монахах, которые пошли по делам в город и там были соблазнены блудницами. Вернувшись в монастырь, они покаялись, а для исправления и оплакивания грехов собор старцев определил им провести какое-то время у себя в кельях без всякого общения, но только в молитвах. По прошествии этого времени епитимьи оба грешника вышли из своих келий. Один был бледен, и глаза его были красны от слез. Другой — весел и без следов плача. Братья спросили первого: что ты делал в это время? — Плакал и просил Господа простить мне мой грех. Затем спросили второго: а ты как провел это время? — Радовался и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех и позволил вернуться к монашеской жизни. Старцы посовещались и сказали, что оба пути хороши… Эти два монаха и есть два основных настроения исторического православия. Мы знаем наш грех и не отрицаем его (хотя и состоит он совсем не в почитании икон, как кажется протестантам). Но мы знаем и благость Божию. “Ибо что же? если некоторые и неверны были, неверность их уничтожит ли верность Божию? Никак. Бог верен, а всякий человек лжив” (Рим. 3, 3). Когда православный человек читает это слово апостола, то под “всяким” он понимает и себя. Поэтому я вполне могу сказать: “Бог верен, а всякий православный человек лжив”. Дерзнет ли пятидесятник сказать “вся­кий пятидесятник лжив”? Или они нашли способ употреблять слова “все” и “всякий”, исключая при этом самих себя из этих “всех”?

Мы знаем, что христиане могут грешить — а потому можем всматриваться в светотень истории. Православие приемлет историю: дар Христов не погас, не затух. Его присутствие, Его действие в Его народе не уменьшилось со сменой поколений. Но если Дух Божий дышит во всех столетиях, если Христос действительно с нами во все дни (с нами, а не только с апостолами до дня их кончины), то разве можно уклониться от исследования и от приятия того опыта жизни во Христе, который был накоплен за эти “все дни”?

Этот опыт мы не ставим выше апостольского. Святоотеческие творения мы проверяем Евангельским мерилом. Но Евангелие-то дано, чтобы воплощаться в жизнь. А жизнь столь слож­на и многообразна. Бог невместим в книги. Человек невместим в книги. Человеческие ситуации сложны и неиссчётны. Поэтому и говорит православие: Евангелие для нас — мерило, правило. Но жизнь не сводится к сборнику правил. Не в том смысле, что допускает исключения из правил, а в том, что один и тот же совет может быть выполнен весьма по-разному разными людьми в разных обстоятельствах.

Так что же накопило православие за те века, когда, по мнению протестантов, христиан на земле не существовало? Прежде всего — знание глубин человеческой души. Очевидна разница между литературой протестантской и православной: протестантская носит миссионерский характер, она подводит людей к принятию Бога и к Евангелию. Протестантская литература говорит о том, что происходит в человеке на рубеже веры и неверия (впрочем, глубин Достоевского и бл. Августина протестантские брошюры не достигают).

Всем уже известна структура протестантской проповеди: я был атеистом и был грешником, но я уверовал во Христа и стал счастлив. Вот глава “Свидетельствовать о Боге неверующим” из “Методического Вестника для учителей воскресных школ”[aaaaaaaaa]: “Процесс евангелизации значительно ускорится, если помощник директора по евангелизации научит верующих свидетельствовать о своей вере. Один из способов свидетельства — рассказ о своем обращении к Богу, который можно построить по такому плану: 1. Какая у меня была жизнь, когда я был неверующим. 2. Как я осознал, что мне нужен Христос. 3. Как я поверил в Него. 4. Какой стала моя жизнь после того, как я принял Христа”. Более в этой главе ничего нет!

Хотя и сложно говорить о чужом духовном опыте, все же то, о чем человек проповедует, что вызывает в нем наибольшее воодушевление и искренность, показывает достаточно ясно некоторое потаенное строение его духовного опыта. То, что протестантская проповедь ограничена одним лишь моментом личного обращения, не случайно. Это просто показывает отсутствие другого серьезного духовного опыта. Обычная баптистская брошюра говорит о том, как побыстрее пройти путь от неверия к принятию Евангелия; традиционная православная проповедь обращается к уверовавшим людям и говорит о той духовной брани, которая поднимается в душе человека уже после крещения. Тончайшая аналитика душевных и духовных состояний и переживаний, опытно разработанная православными подвижниками, остается у протестантов и непонятной, и невостребованной. Именно отказ от традиции христианской мистики, сведение протестантизмом религиозной жизни к чисто языковой, брошюрочно-пропо­вед­ни­чес­кой практике побуждают людей Запада искать труда для души “на стране далече” — в кришнаизме и йоге. Неудивительно, что в той религиозной среде, где слово “аскетизм” стало ругательным, начали чрезвычайно успешно распространяться нехристианские аскетические практики[bbbbbbbbb].

В церковном богословии есть такой термин — “призываю­щая благодать”. Это то действие Божие, которое происходит вне Церкви, то касание Богом человеческого сердца, которое поворачивает это сердце к вере. Поскольку назначение этой энергии — привести к Церкви человека, который еще вне нее, то это — единственный вид благодати, который действует вне Церкви. О ней св. Феофан Затворник сказал, что “Призыва­ю­щая благодать — всеобщая, никто не исключен”[ccccccccc]. Я думаю, что эта благодать есть в протестантизме, ибо “никто не может назвать Иисуса Господом, только как Духом Святым” (1 Кор. 12, 3).

Проповедь о Христе — это, конечно, замечательно. Но все же: “Дом Мой домом молитвы наречется” (Мф. 21, 13). Домом молитвы, а не домом проповеди. Православное богослужение и есть прежде всего молитвенное предстояние, а не миссионерское мероприятие. Я признаю доброкачественность опыта обретения веры у протестантов. Я говорю только, что это — всего лишь часть того духовного опыта, который может быть дарован человеку за церковным порогом. Отношения протестантизма с православием ярко подтверждают мысль Г. К. Честертона о том, что каждый еретик делает элементарную арифметическую ошибку: он часть считает больше, чем целое[ddddddddd]. О каждой из протестантских деноминаций можно сказать, что она — это ограничение, слишком прямолинейное выведение одной из тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. Скажем, ответ на вопрос, чем отличается баптизм от православия, нельзя сформулировать в позитивной форме: “В баптизме есть это, а православие это запрещает”. Ответ будет носить негативный характер: “в православии это есть, а в баптизме — нет”. Нет икон, нет священников, нет причастия, нет исповеди, нет крещения детей, нет храмов, нет Предания, нет постов, нет молитв за умерших… Помнится, некий персонаж Михаила Булгакова в подобных случаях говорил: “Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!”… Нормальная церковная жизнь строится по иной парадигме: “Сие надлежало делать, и того не оставлять”.

Нет человека, который видел бы всю истину. Но там, где во имя частичной правды воинственно не желают видеть нечто большее, рождается ущербность, ограничение полноты и равновесия дыхания Традиции, как диспропорциональное увеличение частного положения до размеров всеобщего и исключительного, произвольное избрание чего-то одного, части вместо целого, т. е. именно односторонность[eeeeeeeee]. Многочисленные протестантские “нет”, сказанные перед порогом Православия, — это ограничение, это слишком прямолинейное выведение одной из тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. Многие богословские схемы отвергались Церковью не на основании того, что в них было, а на основании того, чего в них не было, что им недоставало для того, чтобы быть православием; как сказал Паскаль, “ошибка их не в том, что они следуют лжи, а в том, что не следуют иной истине”[fffffffff].

Я готов сказать, что я согласен с тем, чему учат баптисты. Когда они утверждают, произнося положительные утверждения – о Христе и Боге, о Библии и вере, я с ними соглашаюсь. Я несогласен с тем, что баптисты отрицают: причастие и Предание, молитва перед иконой и общение со святыми.

Итак, православная литература, в отличие от протестантской, обращена к человеку, уже осознавшему себя христианином. Оказывается, мало христианином стать. Гораздо сложнее бывает — им остаться: возвращаются сомнения, душевная пустота и окаменелость[ggggggggg]. Посещает и былая бессовестность.

Жизнь человека вообще “полосата”. За периодами духовного и душевного подъема следует спад. Вот вроде недавно сердце вспыхивало радостью от каждой евангельской страницы, а вот уже я смотрю на Евангельский текст холодно-профессиональ­ным взглядом. Недавно я готов был что угодно отдать за право войти в храм и помолиться в нем, а сегодня мне за это самому деньги платят… Здесь и проверяется вера человека. Молитва живая, льющаяся из сердца, молитва по вдохновению мало что дает человеку и потому мало ценится Богом. Ведь она по вдохновению, а, значит, не от самого человека, а от Бога и дана. Эту молитву Бог подарил человеку — и что же еще ждать большего от этого подарка? А вот молиться, когда “нет настроения”, когда всё серо и скучно (и вокруг, и в сердце) — вот это и значит нудить себя к Царству Небесному. Вера — это не только момент обращения от отрицания Бога к принятию Евангелия; это еще верность, — верность, верная память самым светлым минутам своей жизни, тем минутам, когда “расходятся морщины на челе, и в небесах я вижу Бога”. Когда я был настоящим — в ту минуту, когда крестился или в ту, когда пересказываю церковную сплетню? Вера есть постоянно необходимое усилие, возвращающее меня к “моменту истины”. Поэтому “в случае случайных охлаждений извольте тянуть и тянуть заведенные порядки, в той уверенности, что это сухое исполнение дел скоро возвратит живость и теплоту усердия”[hhhhhhhhh].

Тут становится нужна разность православия и протестантизма. Те советы, которые старцы давали монахам, могут оказаться совсем не лишними и для протестантов (уж что-что, а искушения и грехи у нас одинаковые, “экуменические”). Например, начал обуревать человека помысл: “Брось все эти догмы и предписания, откажись от подвига, забрось свою веру. Мало ли что тебе показалось. Ну, был юношеский порыв, но сейчас-то ты уже стал серьёзнее. Брось ты это дело, возвращайся к обычной жизни…”. Преп. Иоанн Лествичник о таком случае говорит: если уж ты все иные способы борьбы с этим помыслом испробовал, и молился, и каялся, а он не отстает — что ж, ляг и поспи. А утром, может, всё будет уже иначе…

Возвращаются к христианину и грехи. Как бороться с грехом — это и есть основной вопрос аскетики. О том, как грех вхо­дит в душу человека, как можно его заметить и изгнать, как можно не допустить углубления болезни и вернуться ко Христу, и говорит классическая литература православия: православно-аскетическая, монашеская литература. И самая большая духовная травмированность протестантизма в том, что он как раз и не имеет своей аскетической традиции, а святоотеческую традицию отринул. Самое главное, что может открыть мир православной аскетики протестанту: если однажды благодать коснулась сердца — это еще не значит, что она там останется навсегда и несмотря ни на что. Христианский мир знает немалое число тех, “которые, получив благодать, заморили ее” (свт. Феофан Затворник)[iiiiiiiii]. А еще — бывают христиане-грешники. Оказывается, можно и омыться Святым Духом, и опытно знать, что есть благодать — а все же оставить в себе место для греха, а все же вернуться ко греху. Протестанты и сами это знают. Но их догматика (“мы спасены! мы не грешим! мы святы!”) не позволяет им замечать свои грехи, плакать о них, исповедовать их и предупреждать о них своих единоверцев. Как однажды со слезами на глазах говорил мне один адвентистский пастор: “Я же знаю, что я возрожденный христианин, и я знаю, что я все равно грешник. Та, первая радость обращения уже ушла, а грехи вернулись. Мне бы впору выйти и каяться, плакать о своих грехах, а я должен только воспевать “Аллилуйя,” улыбаться и всех заверять в том, что истинный христианин уже не грешит…”.

Но вот что писал в IV веке преп. Макарий Египетский: “И в душе есть грех, а равно соприсутствует, нимало не стесняясь, и Божия благодать… Бывает и то, что в ином есть благодать, а сердце еще нечисто… Человек имеет такую природу, что и тот, кто в глубине порока и работает греху, может обратиться к добру, и тот, кто связан Духом Святым и упоен небесным, имеет власть обратиться ко злу… Если же кто, не имея молитвы, принуждает себя к одной только молитве, чтобы иметь ему молитвенную благодать, но не принуждает себя к кротости, к смиренномудрию, к любви, к исполнению прочих заповедей Господних, то по мере его произволения и свободной воли согласно с прошением его дается ему иногда отчасти благодать молитвенная, в упокоении и веселии духа, но по нравам остается он таким же, каким был и прежде”[jjjjjjjjj].

Поэтому “христиане суть боги, отводимые в плен”[kkkkkkkkk]. Для пояснения того, что и освященный человек может подвергаться искушениям, преп. Макарий вспоминает библейский рассказ о том, как помазанный на царство Давид тотчас подвергся гонениям… Но если кто, почувствовав в сердце первое, зовущее веяние благодати, вдруг решит, что более нет и не будет в нем греха — то он впадет в злейшую из ошибок: в прелесть. “Если же увидишь, что кто-нибудь превозносится и надмевается тем, что он — причастник благодати; то хотя бы и знамения творил он, и мертвых воскрешал, но если не признает своей души бесчестною и униженною, и себя нищим по Духу, окрадывается он злобою и сам не знает того. Если и знамения творит он — не должно ему верить; потому что признак христианина стараться таить сие от людей, и если имеет у себя все сокровища царя, скрывать их и говорить всегда: ‘не мое это сокровище, другой положил его у меня; а я — нищий; когда положивший захочет, возьмет его у меня’. Если же кто говорит ‘богат я’, то таковой не христианин, а сосуд прелести и диавола… Ибо наслаждение Богом ненасытимо, и в какой мере вкушает и причащается кто, в такой мере делается более алчущим. Люди же легкомысленные и несведущие, когда отчасти действует в них благодать, думают, что нет уже греха на них”[lllllllll]. Лишь малое знание себя порождает уверенность в своей избавленности от грехов. Но “если всмотришься в совесть твою, и перещупаешь там все, как в сундуке каком, извлекая находящееся там одно за одним, то все узнаешь чисто-начисто. Ибо в сундуке совести твоей находятся идольчики славолюбия и тщеславия, истуканчики человекоугодия, сласти похвал человеческих, наряды притворства и лицемерия, семя сребролюбия и других страстей. Впрочем, если поверх всего этого находится у тебя кичение и гордость, то нет тебе возможности познать ни их, ни то, что под ними”[mmmmmmmmm].

Итак, грех реально угрожает христианину. Грех долго и поэтапно идет с периферии сознания в его центр, от абстрактного представления о некоем поступке к тому, что воля и жизнь человека будут подчинены ему, от случайно мелькнувшего образа к реальному делу (прилог-сочетание-сосложение-пленение-страсть[nnnnnnnnn]).­ Как его вовремя заметить, как отогнать — об этом много говорит православная аскетика. Движение ума ко греху надо останавливать усилием воли — гневом. Гнев в нашей душе выполняет ту же функцию, что и система иммунной защиты в нашем теле: распознавание инфекции и уничтожение (изгна­ние) ее. “Как выгонять? Неприязненным к ним движением гнева или рассерчани

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: