Коллектив как фактор развития дефективного ребенка.

1.

Современное научное исследование, занятое проблемами сравнительного изучения развитая нормального и ненормального ребенка, исходит из общего положения, что законы, управляющие развитием как нормального, так и ненормального ребенка, в основе одни и те же, подобно тому как законы жизнедеятельности в основе остаются теми же при нормальных и при болезненных условиях функционирования какого-либо органа или организма в целом. Задача сравнительной психологии и заключается в том, чтобы найти эти общие законы, характеризующие нормальное и ненормальное развитие ребенка и охватывающие всю область детского развития в целом. Признание общности законов развития в нормальной и патологической сфере — краеугольный камень всякого сравнительного изучения ребенка. Но эти общие закономерности находят своеобразное конкретное выражение в одном и другом случае. Там, где мы имеем дело с нормальным развитием, эти закономерности реализуются при одном комплексе условий. Там, где перед нами развертывается атипическое, уклоняющееся от нормы развитие, те же самые закономерности, реализуясь в совершенно другом комплексе условий, приобретают качественно своеобразное, специфическое выражение. Не являющееся мертвым слепком, фотографическим снимком с типического детского развития. Поэтому сравнительное исследование всегда должно иметь в поле внимания двоякую задачу: установление общих закономерностей и раскрытие их специфического выражения в различных вариантах детского развития. Поэтому мы должны отправляться от общих законов детского развития, а потом изучить их своеобразие в приложении к ненормальному ребенку. Таков должен быть путь нашего исследования и на этот раз, при рассмотрении интересующей нас проблемы коллектива (2) как фактора развития ненормального ребенка. Само собой разумеется, что мы ограничимся только суммарным и конспективным изложением тех положений, в свете которых мы собираемся рассмотреть и развитие ненормального ребенка. Основное интересующее нас положение может быть сформулировано в следующем виде: исследование высших психических функций в их развитии убеждает нас, что эти функции имеют социальное происхождение как в филогенезе, так и в онтогенезе.

Относительно филогенеза это положение почти никогда не встречало серьезных возражений, так как совершенно ясно, что высшие психические функции (мышление в понятиях, разумная речь, логическая память, произвольное внимание и т. д.) сложились в исторический период развития человечества и обязаны своим возникновением не биологической эволюции, сформировавшей биотип человека, а его историческому развитию как общественного существа. Только в процессе коллективной общественной жизни выработались и развились все характерные для человека высшие формы интеллектуальной деятельности.

В отношении онтогенеза, в отношении развития ребенка только в последнее время благодаря ряду исследований удалось установить, что и здесь построение и формирование высших форм психической деятельности совершаются в процессе социального развития ребенка, в процессе его взаимоотношения и сотрудничества с окружающей социальной средой. Опираясь на некоторые наши и наших сотрудников исследования, мы формулировали в другом месте это положение так: наблюдение за развитием высших функций показывает, что построение каждой из них строго подчиняется одной и той же закономерности, а именно: каждая высшая психическая функция появляется в процессе развития поведения дважды: сначала как функция коллективного поведения, как форма сотрудничества или взаимодействия, как средство социального приспособления, т. е. как категория интерпсихологическая, а затем вторично как способ индивидуального поведения ребенка, как средство личного приспособления, как внутренний процесс поведения, т. е. как категория интрапсихологическая.

Проследить переход коллективных форм сотрудничества в индивидуальные формы поведения ребенка — и значит уловить принцип построения высших психических функций в их становлении.

Для того чтобы это слишком общее и абстрактное положение о коллективном происхождении высших психических функций не осталось только неясной словесной формулировкой, для того чтобы наполнить его конкретным содержанием, мы должны пояснить на конкретных примерах, как проявляется в психологическом развитии ребенка этот великий фундаментальный закон психологии, по выражению П. Жанэ. Кстати, примеры помогут нам в значительной степени изучить действие закона в приложении к развитию ненормального ребенка. Они послужат мостом, сложенным из конкретных фактов, для перехода от закона нормального развития к законам развития ненормального.

В качестве первого и простейшего примера, позволяющего иллюстрировать этот общий закон, мы могли бы привести процесс развития речи. Достаточно сравнить начальный и конечный моменты в развитии речи для того, чтобы увидеть, в какой мере здесь оправдывается только что приведенная формулировка. В самом деле, в начале развития речь выступает у ребенка в коммуникативной функции, т. е. как средство сообщения, воздействия на окружающих, связи с ними, как форма сотрудничества с другими деть ми или взрослыми, как процесс сотрудничества и взаимодействия. Но стоит сравнить начальный момент развития речи не только с конечным моментом, т. е. с функцией речи у взрослого человека но и с одним из последующих этапов развития, например с судьбой речевой функции в школьном или переходном возрасте, чтобы увидеть, как речь в эту пору становится одним из важнейших средств мышления, одним из важнейших и ведущих внутренних процессов поведения ребенка.

Это первостепенное значение речи в процессах мышления дало повод многим исследователям сделать совершенно ложное заключение о том, что мышление и является не чем иным, как беззвучной, немой, внутренней речью. Мышление-это речь минус звук, так формулируют часто эту крайнюю точку зрения, отождествляющую процессы мышления с внутренней речью. Однако как ни ложно само по себе такое сближение, оно глубоко знаменательно: ведь ошибка, приведшая к этому ложному отождествлению, не возникла бы, если бы процессы речи действительно не были настолько тесно, глубоко и интимно сплетены с процессами мышления, что только специальный и тонкий анализ может вскрыть всю неправильность, лежащую в основе этого понимания.

Если окинуть единым взглядом весь цикл развития речи как психической функции от начального до конечного момента, то легко увидеть, что этот цикл всецело подчиняется тому великому фундаментальному закону психологии, о котором мы говорили выше, показывая, как через целый ряд переходов прокладывается в развитии ребенка путь от внешней речи к внутренней, как главнейшая форма коллективного поведения, социального сотрудничества с другими становится внутренней формой психологической деятельности самой личности. Наметим кратко важнейшие узловые моменты в процессе превращения внешней речи во внутреннюю.

Первым поворотным и решающим этапом для дальнейшей судьбы развития мышления ребенка, является та форма речи, которую в современной психологии часто называют эгоцентрической речью. Изучая с функциональной стороны речь ребенка раннего и дошкольного возраста, мы легко установим, что речевая деятельность проявляется в двух основных формах. С одной стороны, это социализованная речь. Ребенок спрашивает, отвечает на обращенные к нему вопросы, возражает, просит, сообщает или рассказывает что-нибудь, — одним словом, пользуется речью как способом сотрудничества с окружающими людьми. С другой стороны, это речь эгоцентрическая: ребёнок как бы думает вслух, но для себя. Занятый какой-нибудь деятельностью, например рисованием, игрой, манипуляцией с предмета ми, он разговаривает как бы сам с собой, не вступая в речевое сотрудничество с окружающими. Эту форму речи и можно назвать эгоцентрической, поскольку она выступает в совершенно другой функции, чем при речевом общении. Однако правильное психологическое понимание эгоцентрической речи с самого начала ее изучения натолкнулось на ряд трудностей. Ж. Пиаже, первый из современных исследователей, достаточно обстоятельно изучивший, описавший и измеривший эгоцентрическую речь детей разных возрастов, склонен придавать этой форме речи не слишком существенное значение для последующей судьбы детского мышления. Для Пиаже тот факт, что ребенок сопровождает собственную деятельность речевыми высказываниями, является просто выражением общего закона детской активности, согласно которому ребенок еще недостаточно дифференцирует одни виды деятельности от других. Дитя вовлекается в процесс деятельности, так сказать, всем своим существом, и эта общая, разлитая, недифференцированная активность проявляется не только в моторике ребенка, но и в его эгоцентрической речи. Таким образом, эгоцентрическая речь оказывается чем-то вроде побочной, добавочной функции, сопровождающей основную деятельность ребенка, наподобие того как аккомпанемент сопровождает основную мелодию. Но она, эта аккомпанирующая деятельность, эгоцентрическая речь, не выполняет никакой своеобразной психологической функции, она ни для чего не нужна. В поведении ребенка ничего не изменилось бы существенным образом, если бы этот аккомпанемент отпал.

Действительно, по наблюдениям и очень тщательным измерениям Пиаже, эгоцентрическая речь не развивается, а свертывается вместе с прогрессирующим развитием ребенка. Ее наиболее пышный расцвет относится к раннему возрасту. Уже в середине дошкольного возраста она проделывает не резкий, не крутой, но все же решительный поворот, перелом, после которого кривая ее развития начинает неуклонно, хотя и медленно, падать. К началу школьного возраста, согласно исследованиям Пиаже, коэффициент эгоцентрической речи, который является численным показателем ее распространенности и частоты в поведении ребенка данного возраста, падает до нуля. Таким образом, функциональная и генетическая оценка эгоцентрической речи говорит о том, что она является продуктом еще недостаточно развитого детского поведения, вытекает из своеобразных установок раннего детского возраста и исчезает по мере того, как поведение ребенка поднимается на более высокую ступень развития. Иначе говоря, эгоцентрическая речь, по мнению Пиаже, есть побочный продукт детской активности, эпифеномен, какое-то бесплатное приложение к другим видам деятельности, выражение несовершенства детского поведения. Функционально она ни для чего не нужна, ничего существенного не изменяет в поведении ребенка, генетически она не имеет перспективы развития, а просто осуждена на медленное отмирание и свертывание.

Нам думается, однако, что в свете новых и более глубоких исследований эта оценка эгоцентрической речи должна быть признана не соответствующей действительности ни с функциональной, ни с генетической стороны. В специальном исследований, посвященном выяснению функциональной роли эгоцентрической речи (См.: Мышление и речь. — Собр. соч. т. 2. — Примеч. ред.), мы могли установить, что уже очень рано она начинает выполнять в поведении ребенка чрезвычайно своеобразные и вполне определенные функции и не может рассматриваться как побочный продукт детской активности. Эгоцентрическая речь, как показало наше исследование, не включается в процесс поведения ребенка, подобно аккомпанементу, сопровождающему основную мелодию той или иной деятельности. Речь не про сто прибавляется к основной деятельности как ее более или менее безразличный спутник, но очень рано вмешивается в протекание этой деятельности, активно перестраивает ее, видоизменяя структуру, состав и способ функционирования. Так, измеряя коэффициент эгоцентрической речи в деятельности ребенка, мы могли установить, что этот коэффициент повышается дочти вдвое в ситуациях, связанных с затруднением. Анализ одного и того же факта уже приводит нас неизбежно к переоценке функциональной роли эгоцентрической речи. Это значит, что ребенок реагирует эгоцентрической речью преимущественно тогда, когда его основная деятельность натыкается на препятствие, затруднение, прерывается в естественном течении. Но мы знаем из психологии мышления, что именно в ситуациях, связанных с затруднением, возникает интеллектуальная реакция. Там, где инстинктивные и привычные реакции перестают действовать, там, где навыки и другие автоматические формы поведения не могут осуществить требуемого приспособления, там возникает потребность в мышлении, и психологической функцией интеллекта, мышления и является приспособление к новым обстоятельствам, к изменяющимся условиям, т. е. преодоление трудностей.

Таким образом, связь эгоцентрической речи с затруднением уже сама по себе наводит на мысль, что эгоцентрическая речь в поведении ребенка очень рано начинает выполнять интеллектуальные функции, т. е. начинает служить средством мышления. Но решающее подтверждение этому дает не сам по себе факт учащения эгоцентрической речи при затруднениях, а анализ тех форм эгоцентрической речи, которые появляются в поведении ребенка в ответ на препятствия. Анализ показывает, что большей частью эгоцентрическая речь ребенка в этом случае приобретает интеллектуальный характер. В речи не просто отражается замешательство, наступившее в деятельности, — ребенок как бы спрашивает сам себя, формулирует в словах затруднение, нащупывает выходы.

Приведем простейший пример из собственного эксперимента, ясно показывающий, что мы имеем в виду, когда говорим об интеллектуальных функциях эгоцентрической речи. Ребенок рисует трамвай и, когда вычерчивает последнее колесо, сильно нажимая карандашом" грифель ломается, отскакивает в сторону, и колесо остается незаконченным. Ребенок пытается сперва поломанным карандашом завершить начатый круг, но на бумаге ничего не остается, кроме вогнутой черты. Ребенок останавливается, смотрит на рисунок, произносит: "Поломанный" — и дальше переходит к другой части рисунка, сменив карандаш на краску, из чего видно, что слово "поломанный", сказанное ребенком для себя, без обращения к кому-либо из присутствующих, было действительно переломным моментом в его деятельности. Сначала показалось, что это слово относится к карандашу и констатирует просто факт его поломки. Дальнейшее наблюдение обнаружило, что это не так. Ход поведения ребенка в развернутом виде мы можем представить приблизительно следующим образом: ребенок пытался дорисовать последнее колесо, это ему не удалось, выход из трудности он нашел в том, что изменил тему рисунка. Незаконченное колесо стало изображать поломанное колесо, а весь рисунок стал развиваться дальше не по прежде намеченному образцу раскрашивания уже готового чертежа, а совсем в ином направлении. В законченном виде он изображал сломанный, потерпевший аварию вагон, отведенный для ремонта на боковой путь.

Спрашивается, можно ли эгоцентрическое высказывание ребенка, сконцентрированное в одном слове, определить как простой аккомпанемент, сопровождающий основную деятельность — рисование, и видеть в слове просто побочный продукт детской активности? Разве не ясно, что это слово и его произнесение означает ключевой, поворотный момент в деятельности ребенка? Оно, как план, содержит в себе в свернутом виде все дальнейшее поведение ребенка, оно знаменует собой найденное решение трудной ситуации, выраженное намерение, схему будущих действий. Это слово-ключ ко всему дальнейшему поведению ребенка. Именно слово является решением той задачи, которая встала перед ребенком в момент поломки карандаша. То, что было сформулировано в слове, затем было выполнено на деле. Вот эти новые сложные отношения между словами и действиями ребенка, которые в самом, правда, примитивном виде мы наблюдали, уже заслуживают в полной мере того, чтобы их назвать интеллектуальной функцией эгоцентрической речи. (Ребенок в словах решает задачу, с помощью эгоцентрической речи намечает путь своих действий, следовательно, он мыслит в словах, пусть еще очень примитивно и чрезвычайно элементарно. Анализ подобных фактов также согласно показывает, что эгоцентрическая речь выполняет интеллектуальную функцию и является примитивным способом детского мышления вслух в трудной ситуации. Мы не будем останавливаться далее на том изменении состава, строения и способа детской деятельности, которое происходит в связи с появлением примитивного словесного мышления в форме эгоцентрической речи. Скажем только, что все эти изменения в высшей степени серьезны и значительны. Оно и понятно: если речь включается в поведение ребенка не просто как второй, параллельно протекающий ряд реакций, то для судьбы основной деятельности присоединение слова означает не просто аккомпанирующее сопровождение, но перестройку самой основной мелодии детской деятельности. Итак, мы сможем заключить отсюда, что эгоцентрическая речь выполняет важную функцию в детском поведении, она выступает в роли первичного, самого изначального детского словесного мышления. Но если так, то уже заранее следует ожидать, что ее генетическая судьба, ее роль в процессе развития, так же как и функциональное значение, были ложно оценены в прежних исследованиях. В самом деле, если эгоцентрическая речь ничего не меняет в поведении, если она просто побочный продукт, если она не выполняет никакой функции, совершенно естественно, что вместе с возрастом и развитием ребенка она отмирает, выпадает из поведения. Но если она является по существу не чем иным, как первой ступенью в раз витии детского мышления, то трудно ожидать, чтобы она не оказалась тесно, внутренне неразрывно связанной с последующими ступенями развития словесного мышления ребенка. И действительно, ряд исследований позволяют сделать вывод, что в эгоцентрической речи мы имеем один из главнейших моментов перехода от внешней к внутренней речи, что она является лишь первой ступенью в образовании внутренней речи и, следовательно, речевого мышления ребенка.

Эгоцентрическая речь — так сформулировали мы в другом месте результаты наших наблюдений — еще внешняя речь по физиологической природе. Она еще звучит, слова произносятся вовне, ребенок мыслит вслух, его мышление еще не отдалено от разговора, оно еще обнаруживает все черты простого монолога, разговора вслух с самим собой, но психологически перед нами уже внутренняя речь, т.е. речь в основном, в главном, решающем, изменившая свою функцию, превратившаяся уже в способ мышления, во внутренний способ поведения, в особую форму деятельности детского интеллекта.

Мы не будем сейчас останавливаться подробно на всех моментах, говорящих в пользу признания эгоцентрической речи первой ступенью в развитии внутренней речи ребенка. Скажем только, что исчезновение эгоцентрической речи к моменту школьного возраста находит дополнение в других фактах, показывающих, что внутренняя речь складывается и развивается именно в первом школьном возрасте. На основании этого и многих других фактов мы развили гипотезу, состоящую в том, что эгоцентрическая речь не исчезает вовсе в поведении ребенка, но превращается, переходит, перерастает во внутреннюю речь, этот переход подготовлен всем ходом развития эгоцентрической речи и совершается на границе дошкольного и школьного возрастов. Мы проследили один из важнейших переходов от внешней речи к внутренней и можем сказать, что сущность построения функции речевого мышления заключается в следующем: ребенок усваивает социальный способ поведения, который начинает применять к самому себе так же, как прежде другие применяли этот способ к нему или как он сам применял его к другим людям.

Таким образом, на вопрос о том, откуда берутся, как складываются, каким путем развиваются высшие процессы детского мышления, мы должны ответить, что они возникают в процессе социального развития ребенка путем перенесения на самого себя тех форм сотрудничества, которые ребенок усваивает в процессе взаимодействия с окружающей социальной средой. Мы видим, что коллективные формы сотрудничества предшествуют индивидуальным формам поведения, вырастающим на их основе, и являются их прямыми родоначальниками и источниками их возникновения. В этом основной смысл сформулированного нами закона двойного появления высших психических функций в истории развития ребенка. Таким образом, из коллективного поведения, из сотрудничества ребенка с окружающими людьми, из его социального опыта возникают высшие функции интеллектуальной деятельности.

Приведем еще несколько примеров, показывающих зависимость между развитием коллективных форм сотрудничества, с одной стороны, и индивидуальных способов поведения в виде высших психических функций-с другой. Прежде всего, скажем о споре. В свое время Д. Болдуин и Э. Риньяно высказывали мысль, что истинное размышление является не чем иным, как дискуссией, или спором, перенесенным внутрь личности. Пиаже сумел генетически обосновать эту мысль и показать, что в детском коллективе раньше должно возникнуть столкновение мнений, спор, для того чтобы позже у детей данного коллектива могло появиться размышление как особый процесс внутренней деятельности, неизвестный ребенку более раннего возраста. Развитие размышления берет начало в споре, в столкновении мнений — таков основной вывод этого исследования.

И в самом деле, по остроумному выражению Пиаже, мы охотно верим самим себе на слово. В процессе индивидуального мышления не может возникнуть сама задача проверить, доказать, опровергнуть известное положение, мотивировать утверждение. Доказать правильность своих мыслей, возразить, привести доводы-все это как задача приспособления может возникнуть только в процессе детского спора. "Это мое место, — говорит ребенок, которого наблюдал Пиаже. — Ты должен его мне уступить, потому что я всегда здесь сижу". — "Нет, оно мое, — возражает другой, — потому что я пришел раньше и занял его".

В наипримитивнейшем детском споре уже содержится зародыш будущих размышлений: понятие о причинности, доказательстве и т. д. Если в истории детского размышления, тесно связанного со спором, мы наблюдаем генетическую зависимость между коллективной формой сотрудничества и индивидуальным способом поведения в связи с развитием интеллекта, то на примере игр с правилами мы наблюдаем, как показал ряд исследований, ту же самую генетическую зависимость в связи с развитием детской воли. Умение управлять своим поведением, сдерживать непосредственные импульсивные действия, заменять их другими, вытекающими не из непосредственно воздействующей внешней ситуации, а из стремления подчинить свое поведение известному игровому правилу, направить поведение сообразно с задачами игры; умение координировать свои действия с деятельностью товарищей — одним словом, все элементы первичного управления собой, которые заслуживают названия волевых процессов, первоначально возникают и проявляются в какой-либо коллективной форме деятельности. Ее примером может служить игра с правилами. Потом эти формы сотрудничества, приводящие к подчинению поведения известному игровому правилу, становятся внутренними формами деятельности ребенка, его волевыми процессами.

Игра с правилами, следовательно, занимает такое же место в истории развития детской воли, как спор или дискуссия в истории развития размышления.

Если бы тема настоящей работы позволила нам подробно рассмотреть развитие каждой из высших психологических функций, мы могли бы показать, что сформулированные нами выше правила в одинаковой степени охватывают и такие функции, как внимание, память, практический интеллект ребенка, его восприятие и др. Везде и всюду развитие личности ребенка обнаруживается как функция от развития его коллективного поведения, везде наблюдается один и тот же закон перенесения социальных форм поведения в сферу индивидуального приспособления.

Этот закон, как уже сказано, имеет особое значение для правильного понимания развития и недоразвития высших психических функций у ненормального ребенка. Дефект и неразвитость высших функций стоят в ином отношении друг к другу, чем дефект и неразвитость элементарных функций. Это различие необходимо усвоить для того, чтобы найти ключ ко всей проблеме психологии ненормального ребенка. В то время как недоразвитие элементарных функций часто есть прямое следствие того или иного дефекта (например, недоразвитие моторики при слепоте, недоразвитие речи при глухоте, недоразвитие мышления при умственной отсталости и т. д.), недоразвитие высших функций у ненормального ребенка возникает обычно как добавочное, вторичное явление, надстраивающееся на основе его первичных особенностей.

Все современное психологическое исследование ненормального ребенка проникнуто той основной идеей, что картина умственной отсталости и других форм ненормального развития ребенка представляет в высшей степени сложное строение. Ошибочно думать, что из дефекта, как из основного ядра, прямо и непосредственно могут быть выделены все решительно симптомы, характеризующие картину в целом. На самом деле оказывается, что те особенности, в которых проявляется эта картина, имеют очень сложное строение. Они обнаруживают чрезвычайно запутанную структурную и функциональную связь и зависимость и, в частности, показывают, что наряду с первичными особенностями такого ребенка, вытекающими из его дефекта, существуют вторичные, третичные и т. д. осложнения, вытекающие не из самого дефекта, но из первичных его симптомов. Возникают как бы добавочные синдромы ненормального ребенка, как бы сложная надстройка над основной картиной развития. Умение отличить основное и добавочное, первичное и вторичное в развитии ненормального ребенка-необходимое условие не только для правильного теоретического понимания интересующей нас проблемы, но и для практических действий.

Как бы ни показалось парадоксальным это положение, но все научные тенденции современной дефектологии, если взять их практические выводы, ориентируют нас в чрезвычайно неожиданном, с точки зрения традиционной, практики, направлении. Они учат нас, что наибольшие возможности развития ненормального ребенка заложены скорее в области высших, чем низших функций. Долгое время в дефектологии молчаливо признавался в качестве основной предпосылки закон Т. Рибо, X. Джексона и других, гласящий, что порядок патологического разрушения обратный по сравнению с порядком построения функций. То, что позже всего возникает в процессе развития, раньше всего страдает в процессе распада. Процесс развития и процесс распада связаны, таким образом, как бы обратным отношением.

С этой точки зрения естественно, что распад при ряде патологических процессов начинается именно с высших, наиболее поздних, наиболее сложных функций, оставляя вначале в стороне и не затрагивая низших. В применении к недоразвитию этот закон понимался следующим образом: сфера высших психологических функций навсегда признавалась закрытой и недоступной для ненормального ребенка, а все педагогические устремления были направлены на совершенствование и продвижение элементарных, низших процессов. Наиболее ярко эта доктрина отразилась в теории и практике сенсомоторного воспитания, в тренировке и воспитании отдельных ощущений, отдельных движений, отдельных элементарных процессов. Умственно отсталого ребенка учили не мыслить, но различать запахи, оттенки цветов, звуков и т. д. И не только сенсомоторная культура, но и все воспитание ненормального ребенка, было проникнуто равнением на элементарное, низшее.

Современное научное исследование показывает, что это ошибочная точка зрения. Именно из-за теоретической несостоятельности этих педагогических систем последние оказались столь мало полезными, столь практически бесплодными, что привели к серьезному и глубокому кризису, охватывающему сейчас всю область воспитания ненормального ребенка. В самом деле, как показывает исследование, низшие, элементарные процессы, с одной стороны, наименее воспитуемы, наименее зависимы в построении от внешних воздействий, от социального развития ребенка. С другой стороны, они, являясь первичными симптомами, вытекающими непосредственно из самого ядра дефекта, настолько тесно связаны с этим ядром, что победить их не удается до тех пор, пока не будет устранен сам дефект. А так как устранение дефекта есть в огромном большинстве случаев дело практически невозможное, то естественно, что и борьба с первичными симптомами была заранее обречена на бесплодие и неудачу. Оба эти момента, вместе взятые, обусловили тот факт, что развитие и тренировка элементарных, низших функций натыкается на каждом шагу на почти непреодолимые препятствия.

Диалектика развития ненормального ребенка и его воспитания заключается, между прочим, в том, что его развитие и воспитание совершаются не по прямым, а по обходным путям. Как уже сказано, психические функции, возникшие в процессе исторического развития человечества и зависящие в построении от коллективного поведения ребенка, являются той областью, которая в наибольшей мере допускает выравнивание и сглаживание последствий дефекта и представляет наибольшие возможности для воспитательного воздействия. Однако было бы ошибкой полагать, что у ненормального ребенка лучше развиты высшие, чем элементарные, процессы. За исключением небольшого числа случаев (например, развитие высших форм психомоторики при недоразвитии элементарных моторных процессов у слепых и у глухих), обычно высшие процессы оказываются более пострадавшими, чем элементарные. Но это не должно нас обезнадеживать. Существенно, что недоразвитие высших процессов не первично, но вторично обусловлено дефектом, и следовательно, они представляют собой то звено, которое является слабым местом всей цепи симптомов ненормального ребенка, следовательно, то место, куда должны быть направлены все усилия воспитания для того, чтобы в этом наиболее слабом месте разорвать цепь.

Почему высшие функции недоразвиваются у отсталого ребенка? Не потому, что дефект непосредственно препятствует этому или делает невозможным их появление. Наоборот, экспериментальное исследование сейчас с несомненностью показало принципиальную возможность развить даже у умственно отсталого ребенка те способы деятельности, которые лежат в основе высших функций. Следовательно, недоразвитие высших функций — вторичная надстройка над дефектом. Недоразвитие проистекает из того факта, который мы можем назвать выпадением ненормального ребенка из коллектива. Процесс здесь идет примерно следующим образом. Из-за того или иного дефекта у ребенка возникает ряд особенностей, которые препятствуют нормальному развитию коллективного общения, сотрудничества и взаимодействия этого ребенка с окружающими людьми, Выпадение из коллектива или затруднение социального развития, в свою очередь, обусловливает недоразвитие высших психических функций, которые при нормальном течении дела возникают непосредственно в связи с развитием коллективной деятельности ребенка.

Ниже мы поясним это простыми примерами. Сейчас скажем только, что затруднения, которые испытывает ненормальный ребенок в коллективной деятельности, являются все же причиной недоразвития высших психических функций. Это основной вывод, к которому приводит нас все рассмотрение вопроса. Но коллектив, как фактор доразвития высших психических функций, в отличие от дефекта, как фактора недоразвития элементарных функций, находится в наших руках. Насколько практически безнадежно бороться с дефектом и его непосредственными следствиями, настолько законна, плодотворна и многообещающа борьба с затруднениями в коллективной деятельности. Мы могли бы то же самое сказать иначе: при недоразвитии элементарных функций мы часто оказываемся бессильны устранить причину, вызвавшую их недоразвитие, следовательно, мы ведем борьбу не с причиной отсталости, а с ее проявлениями, не с болезнью, а с симптомами. При развитии высших психических функций мы можем воздействовать не на проявление, но на самую причину, мы боремся не с симптомами, а с самой болезнью. Подобно тому как в медицине, причинная терапия, устраняющая причину болезни, является истинным методом лечения в отличие от симптоматической терапии, которая устраняет не болезнь, а ее отдельные тягостные проявления, лечебная педагогика должна строго различать причинное и симптоматическое воспитательное воздействие.

Именно возможность устранить хотя бы ближайшую причину недоразвития высших психических функций выдвигает на первый план проблему коллективной деятельности ненормального ребенка и раскрывает именно в этом пункте перед педагогикой положительно неоценимые возможности.

Нам остается кратко рассмотреть, какое конкретное выражение получают эти общие положения в применении к умственно отсталому, слепому и глухонемому ребенку.

2.

Исследование коллектива умственно отсталых детей, начатое сравнительно недавно, привело к установлению чрезвычайно интересной закономерности в образовании коллективов. Так, наблюдения, опубликованные В. С. Красусским, показали, что при образовании свободных коллективов туда входят глубоко отсталые дети с различным уровнем умственного развития. Это одно из основных условий существования коллектива. Наиболее частыми, стойкими и длительными оказываются коллективы, составленные из разнородных по степени отсталости детей.

Один из традиционных приемов нашей педагогической практики — прием комплектования или подбора школьных групп по уровню умственного развития. Предполагают, что дети одинаковой степени отсталости образуют наилучшие коллективы. Исследование показывает, что, предоставленные самим себе, отсталые дети никогда не группируются по этому закону. Вернее, они всегда нарушают этот закон.

Анализируя полученные данные, говорит автор, можно прийти только к одному заключению: идиот и имбецил, имбецил и глубокий дебил есть те наиболее желанные социальные комбинации, к которым дети чаще всего прибегают. В социальном отношении происходит как бы взаимное обслуживание. Интеллектуально более одаренный приобретает возможность проявить свою социальную активность в отношении менее одаренного и активного. Последний, в свою очередь, черпает в социальном общении с более активным то, что ему еще не доступно, что нередко является неосознанным идеалом, к которому стремится интеллектуально недостаточный ребенок. Наиболее частая возрастная разница в свободных социальных группировках детей 3-4 года. Данные эти как бы повторяют ту же закономерность, что и в отношении разницы в интеллектуальном развитии нормального ребенка.

Мы можем не останавливаться на деталях этого наблюдения. Скажем только, что и другие моменты, характеризующие жизнь коллективов, указывают на такие смешанные по интеллектуальному уровню коллективы как наиболее жизненные.

Приведем в качестве примера следующие данные. В то время как объединение имбецилов с имбецилами дает среднюю численность 2,6 человека и среднюю длительность существования коллективов 7-6 мин, дебил с дебилом дает среднюю численность 2,0 человека и среднюю длительность 9,2 мин, объединение имбецилов с дебилами дает среднюю численность 5,2 человека и среднюю Длительность 12,8 мин. К сожалению, большинство исследований, посвященных проблеме коллектива умственно отсталых детей, изучает внешние, формальные моменты, вроде численности, длительности существования коллектива и т. п., но не внутреннюю структуру поведения ребенка и ее изменения в коллективе. Поэтому в изучении коллектива возникает как бы формальным уклон, который ограничивается учетом двигательной деятельности, моментов торможения, растормаживания и т. д. Если бы от этих формальных моментов мы перешли к глубоким изменениям, которые претерпевает личность умственно отсталого ребенка и которые скрываются за этими формальными моментами, мы увидели бы, что каждый из входящих в коллектив детей, как бы растворяясь в чем-то целом, приобретает новые качества и особенности. Изучение свободной социальной жизни глубоко отсталых детей вскрывает с совершенно новой стороны биологически неполноценную личность идиота, имбецила, дает возможность подойти к проблеме интеллектуальной недостаточности с точки зрения социальной приспособляемости детей. Эта область должна быть поставлена в центр внимания педагогической работы с глубоко отсталыми детьми, и она же, конечно, дает в наши руки ключ к сложной проблеме комплектования глубоко отсталых детей в группы.

Совершенно справедливой представляется нам формулировка В. С. Красусского, когда он говорит, что вопрос о социальной компенсации дефекта может быть в каждом конкретном случае вскрыт и детализирован только при наличии исчерпывающей и всесторонне понимаемой свободной социальной жизни изучаемых детей.

Остановимся на этих данных. Нам думается, правильнее было бы говорить не о том, что в свободных детских коллективах раскрываются новые стороны личности глубоко отсталого ребенка (что тоже само по себе верно), но, скорее, о том, что в эти коллективах личность глубоко отсталого ребенка действительно находит живой источник развития и в процессе коллективной деятельности и сотрудничества поднимается на более высокую ступень.

Теперь видно, как глубоко антипедагогично то правило, сообразно которому мы для удобства подбираем однородные коллективы отсталых детей. Делая это, мы не только идем против естественной тенденции в развитии детей, но, что гораздо более важно, мы, лишая умственно отсталого ребенка коллективного сотрудничества и общения с другими, стоящими выше него детьми, усугубляем, а не облегчаем ближайшую причину, обусловливающую недоразвитие его высших функций. Предоставленный самому себе, глубоко отсталый ребенок тянется к вышестоящему-идиот к имбецилу, имбецил к дебилу. Эта разность интеллектуальных уровней — важное условие коллективной деятельности. Идиот, находящийся среди других идиотов, или имбецил, находящийся среди других имбецилов, лишены этого живительного источника развития. П. П. Блонский, может быть, придавая слишком парадоксальную форму своей мысли, заметил как-то, что идиот, лишенный правильного воспитания, страдает от этого в своем развитии не меньше, а больше, чем нормальный ребенок. И это правда.

Легко поэтому представить себе, что последствия неправильного воспитания гораздо более искажают действительные возможности развития отсталого ребенка, чем нормального, а всякий хорошо знает, до какой степени нормальный ребенок, лишенный соответствующих условий воспитания, обнаруживает педагогическую запущенность, которую так трудно бывает отличить от настоящей умственной отсталости. Если принять во внимание, что речь идет о глубоко отсталых детях, т. е. о таких, развитие которых вообще ограничено более тесными пределами, чем развитие легко отсталых, то станет ясно, до какой степени все сказанное выше приложимо к легко отсталому ребенку. Е. де-Грееф, который подошел к интересующей нас проблеме с внутренней, качественной стороны, установил следующий простой факт.

Если умственно отсталому ребенку предложить, как это делалось в опытах исследователя, оценить по уму себя самого, своего товарища и взрослого воспитателя, то умственно отсталый ребенок ставит обычно, на первое место себя, на второе — товарища (отсталого ребенка) и на третье-взрослого нормального человека. Оставим в стороне сложный и сейчас прямо нас не интересующий вопрос о повышенной самооценке умственно отсталого ребенка. Эта проблема сама по себе в высшей степени важная, но особая. Сосредоточимся на другом. Спросим себя, почему в глазах умственно отсталого ребенка другой отсталый ребенок является более умным, чем нормальный взрослый человек. Потому, отвечает де-Грееф, что умственно отсталый больше понимает своего товарища, что между ними воз можно коллективное сотрудничество, общение и взаимодействие, а понимание сложной интеллектуальной жизни взрослого человека недоступно для отсталого ребенка. Вот почему, в парадоксальной форме, как и Блонский, де-Грееф формулирует совершенно правильную мысль: гений для имбецила лежит в пределах психологической дебильности.

Мы можем на этом остановиться и сделать некоторые выводы. Мы видим, какое первостепенное значение приобретает педагогика коллектива во всей структуре воспитания отсталого ребенка. Мы видим, какую ценность приобретают общие коллективы отсталых и нормальных детей, какую важность приобретает подбор групп и пропорции интеллектуальных уровней в них. В данном случае мы находим основной педагогический закон, который является едва ли не общим законом для всего воспитания ненормального ребенка.

Когда мы сравниваем педагогику коллектива отсталых детей с педагогикой коллектива нормальных детей и спрашиваем себя, что у них общего и отличного, мы получаем тот же ответ, который получаем всегда, когда речь идет о сравнении отдельных педагогических мероприятий, примененных к нормальному и ненормальному ребенку: те же цели и своеобразные пути в достижении этих целей, недостижимых для ненормального ребенка на прямых путях. Так что общая формула сравнительной педагогики нормального и ненормального ребенка вполне подходит и к интересующей нас проблеме педагогики детского коллектива.

3.

Для слепого ребенка та же самая проблема недоразвития высших функций в связи с коллективной деятельностью находит конкретное выражение в совершенно других областях поведения и мышления. Если правильно разобраться в этой проблеме, то корни ее обнаружат сходство с теми корнями, которое мы рассматривали до сих пор, касаясь умственно отсталого ребенка. Для удобства и простоты начнем с педагогической постановки проблемы. Слепой ребенок лишен непосредственного зрительного восприятия зрительных образов, а потому возникает вопрос: чем заменить ему эту недостающую деятельность?

До сих пор это центральный вопрос в педагогике слепых, и до сих пор в этой области педагогика наталкивается на такие же трудности, на которые наталкивается педагогика умственно отсталого ребенка. Она пытается атаковать проблему непосредственно в лоб. Снова на вопрос о том, как бороться с последствиями слепоты и психологическим недоразвитием, обусловленным ею, традиционная педагогика отвечает, называя сенсомоторную культуру, тренировку осязания и слуха, использование так называемого шестого чувства слепых, которое состоит в том, что слепые каким-то особым, неизвестным зрячему человеку способом или чувством ощущают на расстоянии находящиеся перед ними большие предметы. Педагогика указывает также на необходимость наглядности в обучении слепых, на необходимость дополнять из других источников недостающий запас представлений о внешней действительности. Само собой разумеется, что если бы эта задача была разрешима, то дело увенчалось бы полным успехом, мы нашли бы некоторый эквивалент, или, как говорит В. Штейнберг, суррогат, пространственных и зрительных представлений зрячих и с помощью этого суррогата могли бы до известной степени компенсировать тот пробел в опыте ребенка, который создается вследствие слепоты. Но на пути конкретных восприятии и конкретных представлений эта задача неразрешима. Вся беда в том и заключается, что никакая тренировка осязания, никакое шестое чувство, никакое чрезмерно утонченное развитие одного или нескольких обычных способов ощущения, никакие слуховые представления — ничто не способно стать действительным эквивалентом, т. е., равноценной заменой недостающих зрительных образов. Педагогика вступает при этом на путь замещения зрительных образов через ощущения другого рода, не понимая, что сама природа восприятия обусловливает непосредственный характер его деятельности и невозможность его конкретной замены" Таким образом, на пути элементарных процессов, в сфере восприятии и представлений мы никогда не найдем действительной возможности создать конкретную замену недостающих пространственных образов.

Разумеется, отнюдь не бесполезно пытаться с помощью точечного рисунка передать перспективу зрительной формы и даже эстетику архитектурного восприятия. Но однако всякий раз эта попытка создать суррогат зрительного восприятия зрячего (особенно ясно она проявляется в точечных рисунках) напоминает известную басню о слепце, которую приводит А. А. Потебня в доказательство того, что одно обобщение есть познание слишком отдаленное. Слепец спрашивает у поводыря: "Где ты был?" — "Молоко ходил пить". — "Каково оно?" — "Бело". — "Что такое белое?" — "Такое, как гусь". — "А какой гусь?" — "Такой, как мой локоть". Слепец пощупал локоть и сказал: "Теперь я знаю, какое молоко". Между тем психологическое исследование личности слепого ребенка все больше и больше убеждает, что истинная сфера компенсации последствий слепоты не область представлений или восприятии, т. е. не область элементарных процессов, но область понятий, т. е. область высших функций.

А. Петцельд сформулировал это в известном положении о принципиальной возможности неограниченного знания для слепого. Исследователь показал, что слепые, в высшей степени ограниченные в своих представлениях, ничем не ограничены в области отвлеченного знания. Принципиальная возможность знания всего, несмотря на отсутствие представлений известного рода, — таков основной вывод из его работы, вывод глубоко обоснованный как теоретически, так и практически.

Часто ставят аналогичный вопрос в отношении человечества в целом. Спрашивают, критикуя сенсуалистов: если бы человек обладал не пятью, а четырьмя чувствами, как сложилось бы его познание и умственное развитие? С точки зрения сенсуализма следовало бы ожидать, что лишение одного из пяти чувств приведет к построению совершенно другой картины действительности и обусловит совершенно иное направление в психологическом развитии человека, чемто, которое реализовалось на основе пяти чувств. Мы, однако, должны ответить на этот вопрос несколько неожиданным образом.

Мы полагаем, что ничего существенно не изменилось бы в познании человека, обладающего четырьмя чувствами, ибо мышление-способ переработки данных опыта — принципиально осталось бы тем же самым, а картина окружающей нас действительности складывается не только на основе непосредственного ее восприятия, а на основе опыта, рационально переработанного. Следовательно, и слепой человек, и зрячий принципиально знают гораздо больше, чем они могут себе представить, знают гораздо больше, чем они могут воспринимать с помощью пяти чувств. Если бы мы действительно знали столько, сколько можем непосредственно воспринять нашими пятью чувствами, ни одна наука, в истинном смысле этого слова, основная сфера компенсации недостаточности представлений.

Границы развития в области высшего знания превосходят ту сенсомоторную тренировку, которая возможна в области элементарных процессов. Понятие есть высшая форма компенсации недостаточности представлений.

Компенсация сверху, со стороны понятий, приводит к двум опасностям, на которые мы хотели бы кратко указать. Первая и основная опасность — вербализм, широко распространенный у слепых детей. Вербализм — это употребление слов, за которыми не скрывается никакого смысла, содержания, значение которых остается пустым. Вербализм чрезвычайно развит у слепого ребенка и является одним из основных препятствий на пути его развития. Слепой, пользуясь той же речью, что и зрячий, пересыпает ее рядом слов, значение которых для него недоступно. Когда слепой говорит: "Я видел его вчера" или: "Сегодня ясный день", то в обоих этих случаях он употребляет слова, непосредственное значение которых ему недоступно. Употребление пустых, лишенных всякого содержания слов и составляет основу вербализма.

Такой вербализм является ложной, фиктивной компенсацией недостаточности представлений. Однако если данному слову соответствует в переживании слепого известное понятие, хотя непосредственное восприятие обозначаемого этим словом предмета ему недоступно, перед нами все же не вербализм, не фиктивная, а истинная компенсация — выработка понятия относительно предмета, недоступного восприятию и представлению. Черное для слепого столь же черно, как и для нас, правильно формулирует это положение Петцельд, и доказательство этого мы видим в том повседневном факте из жизни слепых, о котором они сами охотно рассказывают. Именно тот факт, что слепой от рождения Н. Соундерсон составил известный учебник геометрии, что слепой А. М. Щербина, по его собственному свидетельству, объяснял оптику при прохождении в гимназии курса физики своим зрячим сотоварищам. Тот факт, что слепой может вырабатывать совершенно адекватные со зрячими, совершенно конкретные понятия о тех предметах, которые он не может воспринимать зрением, является фактором первостепенной важности для психологии и педагогики слепого.

Опасность вербализма приводит нас и ко второй опасности — к опасности лжепонятий. Формальная логика и история психологии объясняли процесс образования понятий так: сперва ребенок накапливает ряд конкретных восприятии и представлений; из смешения, накладывания отдельных представлений друг на друга постепенно вырисовываются общие для ряда различных предметов черты, затушевываются или стираются черты разнородные и выступает общее понятие как коллективная фотографическая карточка у Ф. Гальтона3.

Если бы этот путь соответствовал действительности, то сформулированный Петцельдом закон о возможности неограниченного знания для слепого был бы невозможен. Если бы путь к образованию понятий лежал только через представление, то слепой не мог бы образовать понятия о черном цвете, тем более адекватное нашему понятию. Понятие слепого явилось бы неизбежно лжепонятием и представляло в сфере мышления нечто аналогичное тому, что мы называем вербализмом, т. е. употреблением пустых слов.

Здесь выступает различие между формальной и диалектической логикой в учении о понятии. Для формальной логики понятие есть не что иное, как общее представление-оно возникает в результате выделения ряда немногих общих признаков. Основной закон, которому подчинено движение понятия, формулируется в логике как закон обратной пропорциональности между объемом и содержанием понятия. Чем шире объем какого-нибудь понятия, т. е. чем более общим является понятие о чем к более широкому кругу предметов оно относится, тем беднее становится его содержание, то количество признаков, которые мы мыслим содержащимися, в понятии. Путь обобщения есть, таким образом, путь, уводящий от богатства конкретной действительности в мир понятий, в царство тощих абстракций, далеких от живой жизни, от живого знания.

Для диалектической логики понятие, напротив, оказывается более богатым по содержанию, чем представление, ибо путь обобщения есть путь не формального выделения отдельных признаков, а раскрытия связей, отношений данного предмета с другими, и если предмет подлинно раскрывается не в непосредственном переживании, а во всем том многообразии связей и отношений, которые определяют его место в мире и связь с остальной действительностью, то понятие является более глубоким, более соответствующим действительности, более истинным и более полным ее отражением, чем представление.

Но понятие — и это самое важное из того, что сказано до сих пор, — как и все высшие психологические процессы, развивается не иначе, как в процессе коллективной деятельности ребенка. Только сотрудничество приводит к образованию детской логики, только социализация детского мышления, как это формулировал Пиаже, приводит к образованию понятий. Вот почему педагогика слепых должна учесть раскрывающуюся здесь проблему сотрудничества со зрячими как основную педагогическую и методическую проблему обучения слепых. Коллективное мышление — основной источник компенсации последствий слепоты. Развивая коллективное мышление, мы устраняем вторичное последствие слепоты, разрываем в этом наиболее слабом месте всю цепь, созданную вокруг дефекта, и устраняем саму причину недоразвития высших психических функций у слепого ребенка, раскрывая перед ним необозримые и ничем не ограниченные возможности.

4.

Роль коллектива как фактора развития ненормального ребенка нигде с такой ясностью не выступает на первый план, как в сфере развития глухонемых детей. Здесь совершенно очевидно, что вся тяжесть и все ограничения, создаваемые дефектом, заключены не в не достатке самом по себе, но в тех последствиях, в тех вторичных осложнениях, которые вызываются этим недостатком. Сама по себе глухота могла бы и не быть таким тяжким препятствием на пути интеллектуального развития глухонемого ребенка, но вызываемая ею немота, отсутствие речи является величайшим препятствием на этом пути. Поэтому в проблеме речи как в фокусе сходятся все частные проблемы развития глухонемого ребенка.

Это есть поистине проблема проблем всей сурдопедагогики.

Сейчас, после того, что было сказано выше относительно развития высших форм мышления и логики ребенка в связи с социализацией этих функций, совершенно ясно, что отсутствие речи у глухонемого ребенка, затрудняя его полноценное общение в коллективе, вырывая его из коллектива, является одним из основных тормозов в развитии высших психологических функций. Экспериментальное исследование на каждом шагу показывает: то, что мы отнимаем у глухонемого ребенка в общении, ему не хватает в мышлении. В этом вопросе создался заколдованный круг, из которого до сих пор практическая педагогика не нашла выхода.

С одной стороны, борьба против искусственности речи, фразировки, стремление воспитать живую, действенную речь, дающую возможность социального общения, а не только отчетливого произношения звуков, требуют пересмотра того места, которое речь занимает в традиционном воспитании глухонемого ребенка. Если в традиционном воспитании речь паразитически съедает все остальные стороны воспитания, становится самоцелью, то именно поэтому она теряет свою жизненность: глухонемой ребенок научается произносить слова, но он не научается говорить, пользоваться речью как средством общения и мышления. Поэтому наряду с искусственно привитой речью он пользуется более охотно свойственным ему мимическим языком, который выполняет у него все жизненные функции речи. Борьба устной речи с мимикой, несмотря на все добрые намерения педагогов, как правило, всегда оканчивается победой мимики, не потому, что именно мимика с психологической стороны является истинной речью глухонемого, не потому, что она легче, как говорят многие педагоги, а потому, что она есть подлинная речь во всем богатстве ее функционального значения, а искусственно прививаемое устное произношение слов лишено жизненного богатства и является только мертвым слепком с живой речи.

Таким образом, перед педагогикой встала задача вернуть устной речи ее жизненность, сделать эту речь необходимой, понятной, естественной для ребенка и перестроить всю систему его воспитания. На первый план было выдвинуто положение, что глухонемой ребенок есть прежде всего ребенок и затем уже глухонемой. Это значит, что в 'первую очередь ребенок должен расти, развиваться и воспитываться, следуя общим интересам, склонностям, законам детского возраста, и в процессе развития усваивать речь. В центр воспитания глухонемого ребенка встали общие проблемы воспитания-проблемы общественнополитического воспитания, ибо совершенно справедливым казалось, что, воспитывая коллективизм, социальное поведение глухонемых детей, их совместное сотрудничество, мы создаем единственно реальную почву, на которой может взрасти речь. И действительно, на этом пути педагогика добилась разительных результатов, которые, без преувеличения можно сказать, изменили коренным образом весь облик нашей школы. Но очень скоро обнаружилось, что это только одна сторона вопроса. Другая сторона заключается в том, что именно общественно-политическое воспитание глухонемых детей натолкнулось на колоссальное препятствие в виде недостаточного речевого развития этих детей. Если вначале казалось, что предпосылкой для естественного развития живой речи является общественное воспитание, то впоследствии обнаружилось, что само общественно — политическое воспитание непременно нуждается в качестве одной из основных психологических предпосылок в развитии речи.

В результате должны были обратиться к мимике как к единственному языку, с помощью которого глухонемой ребенок может усвоить ряд положений, мыслей, сведений, без которых содержание его общественно-политического воспитания было бы абсолютно мертво и безжизненно. Таким образом, именно потому, что наша школа встала на путь коренного пересмотра вопроса об отношении речевого и общего воспитания глухонемого ребенка и решила этот вопрос диаметрально противоположным образом по сравнению с тем, как он решался в традиционном воспитании, проблема речи встала перед нами с такой остротой, с какой она не стоит ни в одной европейской или американской стране.

Все зависит от того, какие требования предъявлять к воспитанию глухонемого ребенка, какие ставить перед этим воспитанием цели. Если требовать внешнего овладения речью и элементарной приспособляемости к самостоятельной жизни, то проблема речевого воспитания разрешается относительно легко и благополучно. Если же требовать расширить безмерно, как они расширяются у нас, если поставить целью максимальное приближение глухонемого ребенка, полноценного во всех отношениях, кроме слуха, к нормальному, если ориентироваться на максимальное приближение школы глухонемых к нормальной школе, то обнаружится мучительное расхождение между речевым и общим развитием глухонемого ребенка.

Этот заколдованный круг замыкается окончательно, когда вступает в действие третий, и последний, момент, именно выпадение глухонемого ребенка из коллектива, ограничение глухонемых детей собственным обществом, тяжкие нарушения в общении и сотрудничестве со слышащими. Весь круг слагается, следовательно, из трех взаимосвязанных между собой моментов. Общественное воспитание упирается в недоразвитие речи, недоразвитие речи приводит к выпадению из коллектива, а выпадение из коллектива тормозит одновременно и общественное воспитание, и речевое развитие.

Мы не могли бы сейчас указать на радикальное решение этого вопроса. Больше того, мы думаем, что современная сурдопедагогика и современное состояние науки о речевом воспитании глухонемого ребенка в ее теоретической и практической части, к сожалению, не позволяют еще одним ударом разрубить этот узел. Путь преодоления трудностей здесь гораздо более извилистый и окольный, чем этого хотелось бы этот путь, по нашему мнению, подсказан развитием глухонемого, а отчасти и нормального ребенка-этот путь заключается в полиглоссии, т. е. во множественности путей речевого развития глухонемых детей. В связи с этим возникает необходимость переоценить традиционное теоретическое и практическое отношение к отдельным видам речи глухонемого, и в первую очередь к мимике, и письменной речи.

Психологические исследования, экспериментальные и клинические, согласно показывают, что полиглоссия, т. е. владение различными формами речи, при настоящем состоянии сурдопедагогики есть неизбежный и наиболее плодотворный путь речевого развития и воспитания глухонемого ребенка. В связи, с этим коренным образом должен быть изменен традиционный взгляд на конкуренцию и взаимное торможение различных форм речи в развитии глухонемого и" поставлен теоретически и практически вопрос об их сотрудничестве и структурном комплексировании на различных ступенях обучения.

Последнее требует в свою очередь сложного дифференцированного подхода к речевому развитию и воспитанию глухонемого ребенка. Опыт передовых европейских и американских педагогов, в особенности скандинавских и американских, свидетельствует об осуществимости как комплексирования различных форм речи, так и дифференцированного подхода к речевому воспитанию глухонемого ребенка. Все это, вместе взятое, выдвигает на очередь ряд проблем и вопросов теоретической и практической сурдопедагогики, которые в совокупности могут быть решены не в плане методики, но в плане методологии речевого воспитания и которые требуют в качестве непременного условия разработку психологии глухонемого ребенка.

Только глубокое изучение законов речевого развития и коренная реформа метода речевого воспитания могут привести нашу школу к действительному, а не мнимому преодолению немоты глухого ребенка. Это значит, что практически мы должны использовать все возможности речевой деятельности глухонемого ребенка, не относясь свысока, пренебрежительно к мимике и не третируя ее как врага, понимая, что различные формы речи могут служить не только конкурентами друг для друга и взаимно тормозить развитие одна другой, но и ступенями, по которым глухонемой ребенок восходит к овладению речью.

Во всяком случае педагогика не может закрывать глаза на то, что, изгоняя мимику из пределов дозволенного речевого общения глухонемых детей, она тем самым вычеркивает из своего круга огромную часть коллективной жизни и деятельности глухонемого ребенка, закрепляет, утрирует и расширяет основной тормоз в его развитии — затруднения в формировании его коллективной деятельности. Поэтому изучение коллектива глухонемых детей, возможности коллективного сотрудничества со слышащими детьми, максимальное использование всех видов речи, доступных для глухонемого ребенка, — необходимое условие коренного улучшения воспитания глухонемых детей.

Традиционная сурдопедагогика опиралась на индивидуальное чтение с губ (перед зеркалом) отдельного ребенка. Но разговор с зеркалом — плохой разговор, и поэтому вместо речи получался безжизненный механический слепок с нее. Речь, оторванная от коллективной деятельности детей, оказалась мертвой речью. Наша педагогика на первых порах перенесла центр тяжести на общественное коллективное воспитание глухонемого ребенка, но оторвала это воспитание коллективного сотрудничества от речи и поэтому очень скоро болезненно почувствовала расхождение между требованиями социального воспитания и речевыми возможностями глухонемого ребенка. Только связь того и другого, только коллектив как основной фактор речевого развития, только речь в коллективе могут служить действительным выходом из этого заколдованного круга.

Мы закончили, коснувшись глухонемых детей, изложение основных моментов, из которых складывается тема данной главы. В заключение мы хотели бы указать, что наша цель отнюдь не какое-нибудь исчерпывающее, окончательное решение поставленной проблемы. Скорее это просто ввод в необъятную область доследования — и только. Уметь по-новому и в соответствии с истинной природ ой явлений понять связь между коллективным сотрудничеством и развитием высших психологических функций, между развитием коллектива и личности ненормального ребенка — в этом сейчас главная и основная точка опоры для всей нашей педагогики ненормального ребенка.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: