Философия убийства»: исповедь пермского палача.

История – весьма капризная дама. К одним она благосклонна, а к другим – увы… В истории гражданской войны на Урале есть эпизод не менее значимый, чем трагедия в Ипатьевском доме. Это – убийство великого князя Михаила в Перми.

Сей трагический факт знаменателен и сам по себе, и тем, что он предшествовал екатеринбургской и алапаевской бойням. Михаил Александрович Романов был последним Романовым, хотя бы формально и хотя бы на короткий срок выполнявшим функции монарха[1]. Да и сам по себе персонаж он не менее интересный и драматический, нежели Николай II. Но ещё интереснее здесь фигура палача, так как главный режиссёр и постановщик пермской трагедии – личность просто несоизмеримая с нашими старыми знакомыми: Юровским, Голощёкиным и К*. Те, даже если судьба заносила их в верхние эшелоны власти, всё-таки были персонажами явно второго плана – либо исполнителями, либо фигурами местного значения. Во всяком случае, их «местечковость» бросается в глаза при первом же знакомстве. И дело не в должностях, ими занимаемых, а в масштабе личности. Ни один из них не мог, да и не пытался преодолеть провинциальную планку, стать руководящим деятелем не регионального, а общероссийского масштаба. Не случайно Белобородова не без иронии называли «уральским Наполеоном», с ударением на слове «уральский»[2].

Совершенно иная картина возникает, когда знакомишься с героем нашего рассказа. Это личность во всех отношениях незаурядная и, безусловно, масштабная. Он принадлежит к особой породе людей, которых выделяют непредсказуемость поступков, импульсивность, фанатичная вера в удачу, богатая фантазия, прожектёрство, смелость, решительность, жестокость, эгоцентризм, любовь к внешним эффектам, мифотворчеству и политиканству, склонность к перемещениям в географическом пространстве, к отмене устоявшихся нравственных норм.

Итак, представляем героя нашего рассказа: Гавриил Ильич Мясников (1889-1945 гг.). Родом из прикамского города Чистополя, что в Татарстане. Выходец из бедной многодетной семьи. Образование – четыре класса ремесленной школы. И биография, поражающая своей незаурядностью и, если хотите, литературностью. «Какие биографии!» – восклицал Э. Радзинский, говоря о жизни и смерти многих участников российской смуты начала ХХ века. Смею утверждать: даже на этом фоне история Г. Мясникова – явление совершенно экстраординарное.

Впрочем, судите сами. Вот что сообщает по этому поводу заведующий библиотекой НИПЦ «Мемориал» Б. Беленкин (г. Москва):

«В 1905 г. Мясников едет в Мотовилиху и поступает на знаменитый пушечный завод. Здесь он прожил 4 с половиной года и начал свою революционную деятельность: вступил в РДСРП(б), участвовал в «эксах» и вооружённом восстании (1905 г.), там же его избили до полусмерти казаки и в первый раз арестовали. Первый побег – в 1908 г. Далее – череда арестов, побегов, переездов по чужим документам. С 1914 по март 1917 гг. Мясников отбывает заключение в Орловской каторжной тюрьме, где окончательно формируется его мировоззрение (одновременно с голодовками, пытками и избиениями идёт процесс усиленного самообразования). Весной 1917 г. он возвращается в Мотовилиху и сразу же занимает заметную позицию в местной партийной и советской иерархии… Организатор убийства великого князя Михаила Александровича (в ночь с 12 на 13 июня 1918 г.). После падения Перми (декабрь 1918 г.) некоторое время находился на фронте в качестве комиссара дивизии. Пик партийной карьеры – пост председателя Пермского губкома (1920 г.). Тогда же начинаются его идейные расхождения с «генеральной линией». Оппозиционная активность периода 1921 – начала 1922 гг. заканчивается исключением из партии. После нескольких недель на посту заместителя директора Мотовилихинского завода его арестовывают, но 12-дневная голодовка протеста приводит к освобождению. Жив в Москве без права покидать город, продолжает оппозиционную деятельность. В 1923 г. – снова арест, и, после раздумья, куда выслать – в Минусинск или Берлин – ОГПУ останавливает свой выбор на последнем.

В Берлине Мясников не сбавляет политической активности, сходится с местными «левыми». Между тем в Москве ОГПУ активно разрабатывает дело «Рабочей группы», почти ничем не проявляющей себя оппозиционной организации, по сути дела, партии, которую ещё весной 1923 г. пытался создать Мясников (об этом ниже – Д. С.). В сентябре арестовано свыше 20 человек, к октябрю основной этап следствия закончен. В начале ноября Мясникова заманивают в Москву и арестовывают. Длительная голодовка протеста, попытка самоубийства, полный отказ от участия в следствии – всё это заканчивается трёхлетним тюремным сроком, по отбывании которого ему немедленно дают новый, такой же. Но… вскоре почему-то, зная склонность Мясникова к побегам, заменяют тюремный срок ссылкой в… Ереван. Оттуда он снова бежит – на сей раз в Иран – в ноябре 1928 г. Следует пребывание иранских, а затем турецких тюрьмах, но, благодаря усилиям возникшего в Германии «Комитета помощи Мясникову», турецкие власти отменяют приговор – 4 года тюрьмы. Мясников получает въездную визу во Францию.

Первые годы в эмиграции Мясников пытается играть политическую роль среди местных «левых», но суд по поводу кражи у него рукописей, провал ряда начинаний, арест и угроза высылки из Франции сводят на нет его политическую активность. До конца 30-х гг. он… пишет трактаты, разоблачающие «предательскую политику и идеологию» Сталина, Троцкого, Бухарина и других бывших и настоящих советских лидеров. Единственный источник дохода во Франции – физический труд на разных, обычно небольших предприятиях. Во время немецкой оккупации его арестовывают, и в течение года он находится в гитлеровских концлагерях. Совершив очередной побег (чем не кандидат в книгу рекордов Гиннеса! – Д. С.), до освобождения Парижа союзниками Мясников живёт по чужим документам. С 1929 по 1939 гг. он неоднократно обращается в советское посольство с просьбой разрешить ему снова вернуться в СССР; скорее всего, все эти обращения (исключая, может быть, последнее, в 1939 г.) занимали какое-то место в игре, которую он вёл против политического режима в СССР. В конце 1944 г. советское представительство сообщило Мясникову, что такое разрешение, наконец, получено, и в январе 1945 г. он возвращается в Москву. Последовал арест, 9 месяцев следствия, суд и расстрел (16 ноября 1945 г.)».

Вот такая биография. Ни один писатель такую судьбу специально не придумает, а если и придумает – не поверят: скажут, что слишком много майн-ридовщины.

Хочу особо обратить внимание читателя вот на что. Вскользь упомянутые Б. Беленкиным оппозиционная активность 1921-1922 годов и «Рабочая группа» отнюдь не заслуживают скороговорки: это было совсем не рядовое явление в политической жизни тогдашней Совдепии, а по ряду признаков их можно считать и вовсе уникальными. Присмотримся поближе.

1921 год, если помните, был годом Кронштадта и антоновщины, Урало-Сибирского восстания и сплошной «мелкобуржуазной» (читай – крестьянской «контрреволюции», которая «страшнее Деникина, Колчака и Врангеля, вместе взятых» (В. И. Ленин). И ещё: год приснопамятной внутрипартийной дискуссии о профсоюзах, роль которой в становлении тоталитаризма в нашей стране общеизвестна. То, что все ведущие политические силы (и персоналии) внутри ВКП(б) схлестнулись в ходе этой дискуссии насмерть (и свою последнюю, по сути уже пиррову победу на ней одержал Ленин), тоже общеизвестно.

А вот то, что практически не помнит никто: помимо столичных «зубров», в этом своеобразном политическом «рестлинге» участвовал ещё один политик – Г. И. Мясников. Участвовал со своей не совпадающей ни с чьей программой, с претензиями на право говорить на равных с вождями партии (и, если хотите, на власть в соответствующих масштабах). Отметим: Мясников был единственным в тогдашней России (а в дальнейшем – и в СССР) региональным лидером, бросившим такой вызов как Ленину (самому!), так и уже дышащим ему в затылок преемникам. Воистину наш родной Урал вновь отличился…

Могут возразить: ну и что, просто мания величия провинциального мини-фюрера. Позвольте не согласиться, и вот почему. Как вы помните, 1921 год для Мясникова был годом старта в его 24-летней борьбе с режимом. Борьбе, которую он начал раньше Троцкого (тот ещё у власти), раньше Бухарина и Рыкова (те ещё вполне лояльны, считают себя фигурами №1 и ни о чём таком не помышляют), раньше памятных разоблачений Ф. Раскольникова, И. Рейсса и В. Кривицкого, раньше легендарной подпольной организации М. Рютина. И что важнее всего, отнюдь не в качестве одиночки. «Рабочая группа» Мясникова действительно была первой (де-факто) политической оппозиционной партией, возникшей на территории СССР после его образования; причём партия эта по замыслу должна была стать инструментом озвучивания политических притязаний Ильича №2 на власть (точно так же Ильич №1 создавал свою «партию нового типа», и с той же целью). Чувствуете замах? Можно смело утверждать, что ничего подобного не будет вплоть до самой «перестройки». А если учесть, что это региональная инициатива, то следует признать: вызов был для верхушки ВКП(б) серьёзнейший, и отнеслись в Москве к нему вполне адекватно.

И ещё одна характерная деталь, говорящая о размахе мясниковского начинания и о небезуспешности многих его инициатив. Вспомните немецкий «Комитет помощи Мясникову». Это уже уровень, как тогда говорили, «в мировом масштабе»: не каждому руководящему деятелю Коминтерна такая честь выпадала. Во всяком случае, про «Комитет помощи Ленину» слышать что-то не приходилось… А то, что этот комитет сумел повлиять на турецкую Фемиду (в те годы в Турции коммунистов зашивали в мешки и выбрасывали в Чёрное море) и добиться не просто смягчения приговора, а его отмены, говорит само за себя. Выходит, комитет был весьма влиятельный (на заурядные коминтерновские «сходняки» в тогдашней официальной Анкаре просто чихали), и такой вряд ли стали бы собирать для спасения мелкого провинциального параноика. Мясников в Берлине явно времени даром не терял…

В этой связи для нас особенно интересны истоки карьеры этого безусловно незаурядного человека. А они со всей неизбежностью возвращают нас в 1918 год, к роковой ночи с 12 на 13 июня. Дело в том, что вся жизнь Мясникова до этой ночи – в общем-то, преамбула. «Эксами», побегами могли тогда похвастаться многие. А вот убийство Михаила – это входной билет Мясникова в Большую Историю.

И тут нам на помощь приходит… сам Мясников. В 1935 году, находясь на полулегальном положении во Франции и испытывая необходимость в создании своего рода собственной апологии (а может, для своих сторонников), Мясников написал так называемую «Философию убийства» – уникальнейшее произведение, раскрывающее для нас многие тёмные места истории. Это не мемуары в привычном смысле этого слова, а нечто вроде своеобразного «самоаналитического этюда» на 429 страницах. В 1940 году Мясников отправил свой труд… Сталину (поворот сюжета, однако!). А в 1945 году сия рукопись стала томом следственного дела Мясникова. Что интересно, на допросах Мясникова его «Философия» в вину ему ни разу не ставилась. После приведения приговора в исполнение рукопись, против обыкновения, не сожгли, а сохранили в спецхране; о её существовании долгое время было известно лишь благодаря интервью экс-консула СССР в Париже Л. Тарасова на страницах журнала «Огонёк» в 1966 году.

Рукопись имеет подзаголовок: «Как и почему я убил Михаила Романова». Учитывая явно апологетический характер всего сочинения, нетрудно сделать вывод: именно факт пермского убийства был для Мясникова ключевым в оценке собственного жизненного пути. Живя в парижском подполье, под угрозой мести и со стороны монархистов, и со стороны НКВД, оттеснённый в качестве антисталинистского оппозиционера гораздо более крупнокалиберными фигурами (типа Троцкого, Зиновьева или Каменева), Мясников гордо заявляет: я убил Михаила – только так и не иначе, никаких «великих князей» и прочая! Я сделал это сам – и ещё до Екатеринбурга! И это мой главный вклад в революцию!

Сами понимаете, читать такие откровения приходится далеко не каждый день. У меня возникает лишь единственная аналогия с мемуарами В. Пуришкевича, где он подробно (и лживо!) описывает, как убивал Распутина. Поэтому для нас мясниковский «самоанализ» представляет огромный интерес. Что же там мы встречаем?

Фактологического материала в «Философии убийства» немного, и он не бесспорен. Мясников сообщает о каком-то заговоре с целью освобождения великого князя и о том, что в связи с этим глава Пермской ЧК Ф. Лукоянов (наш старый знакомый) расстрелял некоторое количество рабочих, по партийной принадлежности – эсеров и меньшевиков. Явное враньё! Лукояновские расстрелы, судя по документам, имели место много позже описываемых событий, а что касается рабочих левой партийной принадлежности, якобы организующих заговор в пользу монархии, то это уже даже не смешно. Мясников ещё упоминает какого-то унтера, который ему тет-а-тет перед расстрелом что-то на сию тему сообщил, и приводит кое-что из разговоров городских обывателей (в фольклоре это называется «радиостанция ОБС» – «одна баба сказала»). То есть откровенный блеф, да ещё с неясной целью. Не в этом состоит ценность мясниковского «шедевра».

Главное, на мой взгляд, сосредоточено в двух отрывках. В одном из них Мясников описывает свою палаческую инициативу. Предоставим слово самому Гавриилу Ильичу:

«Это надо сделать так, чтоб и голову контрреволюции снять, и Советскую власть оставить в покое. Если будет нужно в угоду буржуазии Запада, в целях избежания столкновений, найти виновника, ответственного за этот акт, то я предстану перед судом и возьму на себя всю ответственность… это единственный путь… Но как делать? Если пойду в номера и просто пристрелю Михаила, то кто поверит, что я, член ВЦИК, действовал без предварительного обсуждения с верхами? Не поверят. Будут шуметь, и вместо того, чтобы убрать эту падаль с дороги революции, может случиться, что труп Михаила будет превращён в баррикаду мировой буржуазии… Есть опасность осложнений, и приму это за установленный факт. Но есть и опасность… оставить в живых эту пакость. Итак: убивать опасно, а не убивать ещё опаснее. Как быть? А что, если взять и «бежать»? (Этот термин у Мясникова явно означает «убить при попытке к бегству»: в 1922 году его самого чуть-чуть так не кокнули в советской тюрьме, и он напишет: «Меня бы «бежали», как я «бежал» некогда Михаила – Д. С.). Далее: «А почему бы нет? Они хотят его… выкрасть и увезти, так почему же мне нельзя? Для одного – невозможно. Ну так ведь это и не обязательно. Нужно только всё продумать во всех деталях и остановиться на окончательном, твёрдом решении и простом плане. Говорить ни с кем до решающей минуты не буду, а в решающую минуту позову товарищей и расскажу им, что надо делать… И если он (Михаил) до сих пор не убежал, то только потому, что он ленивый дурак… Ленин и Свердлов могут козырнуть: вот приказы, вот телеграфные распоряжения, а вот последствия нашего гуманного отношения. Вот и будь после этого: никак нельзя – они процитируют кого-нибудь и скажут: твёрдость, твёрдость и ещё раз твёрдость. И волки будут сыты, и овцы целы. То, что надо. Это не расстрел, не убийство: он исчез, его нет. Он будет убит, это ясно, но только мне и моим товарищам, кому я доверю тайну. А для всех он бежал, и хорошо. А как отнесутся к этому Ленин и Свердлов, для меня безразлично. Я знаю и выполню свой долг, а потом на мне пут хоть выспятся… Точка. Конец колебаний и сомнений».

Далее Мясников подробно описывает, как добровольно, удивив всех, напросился работать в ЧК, вышел на контакт с окружением вельможного ссыльного, был подозрительно быстро рекомендован в качестве «опытного чекиста» (проработал 6 дней!) в Екатеринбург, но успел организовать киллерскую команду, которая всё и провернула. Сам Мясников только «дирижировал» по телефону, да ещё после убийства исполнители перед ним во всём отчитались. Каждый взял по безделушке из карманов убитых. Через некоторое время по просьбе Мясникова Ленин и Свердлов были конфиденциально проинформированы об истинном положении дел. И остались «весьма довольны» (так!).

Вот что пишет по этому поводу Б. Беленкин: «В истории убийства Михаила, благодаря мясниковскому мемуару, можно найти исчерпывающие ответы на вопросы, давно мучающие исследователей. Насколько самостоятельными были или могли быть инициативы «снизу», какова была позиция центра по отношению к бессудным несанкционированным расправам, в чём вообще в этот период (до августа-сентября 1918 г.) заключалась оппозиция «провинция – центр»? Мясниковский текст, среди прочего, развенчивает излюбленный миф о централизованном тайном заговоре против Романовых: всё было примитивней, ничтожней и безнравственней. Создаётся впечатление, что центр не без удовлетворения наблюдал, как амбициозные большевистские «удельные княжества» повязывают себя по рукам и ногам кровью своих жертв. В то период центр вообще удерживал власть отчасти благодаря именно местным инициативам – в области и экономической, и военной, и карательной».

Здесь я позволю себе не вполне согласиться с вышеприведённым текстом – в плане отсутствия «централизованного заговора». Во-первых, пермское убийство нужно рассматривать в контексте всех остальных акций (Екатеринбург, Алапаевск, Ташкент, Петроград), а там центр «наследил» очень даже густо. Во-вторых, сам Б. Беленкин признаёт, что «самоустранённость центра от бурной активности местных мясниковых и есть самое главное соучастие – не менее преступное, чем тайные указания». В-третьих (и это главное), хотя Беленкин считает, что «не верить Мясникову нет оснований», я всё же не склонен доверять Гавриилу Ильичу на все 100%: слишком уж сильно сказываются в его писаниях законы жанра апологетики. Ему нужно непременно доказать именно свой приоритет в расправе, убедить всех, что именно он, а не Ленин и Свердлов – инициаторы всего случившегося (в свете всего ранее сказанного читателю уже должно быть ясно, зачем автору мемуаров всё сие надо). А посему – есть основания сомневаться, и весьма веские.

Второе, и, наверное, самое интересное: как Мясников себя готовил в плане идейном к Главному Событию своей жизни. Ещё раз дадим слово вам персонально, Гавриил Ильич:

«Я, может быть, физически не убью ни одного, но надо быть лично готовым к тому, чтобы убить их всех… И только в том случае я имею право пойти на это дело… готов ли я? Без всяких колебаний… А странно всё-таки: Иван Сусанин, крестьянин, спасает Михаила I, рабочий, изгой, смерд, уничтожаю Михаила II и последнего. Начало и конец, альфа и омега: Михаил… Кто я? Сын смерда, пролетарий, сижу в одиночке. За что? За мою правду; за то, что, вкусив от древа познания добра и зла, понёс эти плоды к таким же пролетариям… Вот я – атеист, а там – православие, Достоевские, Мити и Алёши Карамазовы (! – Д. С.). Это они поют «Христос воскресе», избив меня за то, что я не хочу им подпевать (! – Д. С.).). Может, поэтому я понимаю образ Смердякова, как ещё никто не понимал… Если Моисей убивает 15 000 человек, то это нормально и законно, а если трудовик (! – Д. С.) убил Михаила, то это богопротивно, ибо «не убий»… Если б Толстому предстояло убить Михаила и спасти тысячи жизней трудовиков (опять «трудовиков»! – Д. С.), то убил он бы? Если б ему нужно было убить тифозную вошь и тем спасти множество людей от заразы? (Чуть ли не прямая цитата из «Преступления и наказания»! – Д. С.).Убил бы он и не задумался? А Достоевский? Этот откровенный защитник самодержавия, православия и народности стал бы думать ещё меньше, чем Толстой… Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского (!!! – Д. С.), показать величие Смердяковых-борцов на сцене битвы свободы с гнётом богов (!!! – Д. С.). …Все против меня – Достоевский, Толстой, Милюковы, Керенские, колчаки (именно так у Мясникова – Д. С.). И вот я один против всех. Скучно, брат. В тюрьме поневоле один, а когда в кругу товарищей, но один – это тяжелей, чем одиночка. Но нет: я чувствую, что делаю нужное и полезное нашей революции дело. В этом моя сила и право».

Согласитесь, такое колоссальное саморазоблачение приходится читать не каждый день. В этом почти параноидальном «потоке сознания» до ужаса явственно вырисовывается лик человека с ницшеанскими претензиями, искренне считающим себя сверхчеловеком, который один против всех творит историю. Между прочим, идеи впоследствии трижды обруганного и проклятого советской идеологией Ницше были чрезвычайно близки тогдашним «левым». Вспомните хотя бы М. Горького: все его хрестоматийные «соколы» и «буревестники», горящее сердце Данко и знаменитое: «Человек – это звучит гордо» – всё это напрямую взято из идейного и художественного арсенала великого немца. Более того, можно прямо утверждать, что для Мясникова цареубийство становится прямо-таки религиозным, сакральным актом очищения от скверны (отсюда и ссылки на Библию и воспринятого в кривом зеркале Достоевского).

В этом смысле мясниковский опус – документ чрезвычайной важности. Ведь в нём, как нигде более, действительно раскрывается философия убийства, препарируется анатомия террора не просто как истребления людей, но, если хотите, как целого философско-культурного явления. И отнюдь не только «красного» террора. Такая же сакральная подоплёка имелась и у «белого», и у «чёрного», фашизоидного, а позднее – просто фашистского террора. В. Пуришкевич, к примеру, в мемуарах описывал свою душевную и затем организационную подготовку к ликвидации Распутина чуть ли не теми же словами, что и Мясников: он тоже уничтожал «вошь». И само убийство для него было просто тяжёлой, но необходимой работой, своего рода «авгиевыми конюшнями»: он не психовал, как Юсупов, переходивший от парализующего страха к истерическому глумлению над полумёртвым Распутиным (сам Юсупов в собственных мемуарах поведал об этом достаточно откровенно). Нет, единственное, что волновало Владимира Митрофановича, так это то, что не с первого раза попал в бегущего Григория Ефимовича. И так же будут потом черносотенцы стрелять в Милюкова, в Герценштейна… А эсеры – в великих князей, в генералов, в городовых.

(Между прочим, мне посчастливилось читать «Mein Kampf» Гитлера. Так вот, прочитав, я был просто потрясён поразительным сходством гитлеровского и мясниковского опусов. Тот же стиль, та же манера, та же образность, тот же склад мышления и даже фактически те же идеи. Образ врага у Гавриила Ильича и Адольфа Алоизовича разный – у Мяснкова это «враги народа», у Гитлера «враги нации», но принцип поиска врага совершенно идентичен[3]. Да и написаны оба «опуса» примерно в одно и то же время! И ведь при этом стопроцентно доказано – Гитлер и Мясников никогда не встречались и «трудов» друг друга не читали! Значит, дело – в родстве душ…).

И в белом лагере – та же картина. Знаменитый русский журналист А. Амфитеатров отказывал красным («жидам», по его терминологии) в праве называться людьми и писал: «Со зверями не разговаривают – на них охотятся!». Крупнейший прозаик Серебряного века М. Арцыбашев призывал беспощадно истреблять всех, кто хотя бы косвенно причастен к торжеству большевиков, в том числе и левую интеллигенцию типа Горького или поэтов-футуристов (что ужаснуло даже такого террористического патриарха, как Б. Савинков). А Д. Мережковский и Зинаида Гиппиус (считавшиеся до революции, согласно картотеке департамента полиции, «террористами») почитали большевиков за «воинство Антихриста», уповали на некоего харизматического вождя, который беспощадно поразит сие исчадие ада, и готовы были признать таким новым «архангелом Михаилом»… Гитлера. Всех их объединяло как раз то, что с предельной и вульгаризированной откровенностью вскрыл на страницах своей «Философии убийства» уральский претендент в Наполеоны: готовность перешагнуть через человеческие и божеские законы во имя очищения человечества от зла (у каждого зло персонифицировано по-своему, и в этом – ядовитейшая фантасмагоричность всего происходящего, ибо злом они считали друг друга!).

И ещё. Вне зависимости от цвета знамён, у всех идеологов «философии убийства» – высокие помыслы неизбежно на практике (прямо по Достоевскому!) приобретали чудовищную, бредовую окраску. Как это было у красных, мы уже знаем, а вот несколько фактов с противоположной стороны баррикады. В 1921 и 1927 годах на стол руководителя Российского Общевоинского Союза А. Кутепова дважды ложился поразительный документ – план бактериологической войны против СССР. Автором был фантастический человек – Э. Стауниц-Опперпут, фанатичный белогвардеец и одновременно… чекист, агент небезызвестного Артузова (и участник знаменитой чекистской провокации, известной под названием «Операция» Трест»). Как Опперпут собирался отделить в этой войне коммунистов от остального населения страны, неясно… Главное, что Кутепов не только не дистанцировался от такого документа (хотя бы из нравственных соображений), но изучал его как практическую директиву. А в 1922-1933 годах некий С. Соколов в эмиграции создал «Братство русской правды» и 11 лет издавал журнал с таким названием, где советовал жителям СССР заниматься «вредительством» (это слово перекочевало в сталинский лексикон именно от С. Соколова) – «кидать в комсомольские танцульки всякую вонючую дрянь», «мазать говном красные памятники» и даже… «стрелять из-за угла по коммунистам… из лука стрелами, отравленной тараканьей бурой». Комментариев не будет – такое впечатление, будто автор сих статей в детстве не наигрался в индейцев; однако дело было проще и страшнее – после смерти С. Соколова в 1936 году выяснилось, что у него был запущенный рак мозга. Этим всё и объясняется… Но ужасает не то, что у одного конкретного журналиста было разрушенное сознание, а то, что членами Соколовского «братства» были несколько великих и светлейших князей, что его поддерживали такие «зубры» эмиграции, как атаман П. Краснов и генерал Д. Хорват («начальник русского Харбина», как его называли), что Соколова особо благословил глава Русской Православной Церкви за рубежом митрополит Антоний Храповицкий (известный черносотенец, предоставивший «Союзу Русского народа» в 1905 году типографию Иово-Почаевской лавры), что некролог по Соколову, написанный П. Красновым, был опубликован в чрезвычайно престижном эмигрантском журнале «Часовой», органе связи участников Белого движения. Выходит, все эти люди были согласны с шизофреническими планами Соколова? Выходит – тоже «того»?

Диагноз ясен. Налицо массовое и заразное «политико-психологическое заболевание» (определение Д. Зубарева), охватившее едва ли не всю Россию. И исповедь пермского цареубийцы – ярчайшее том свидетельство. Как написала в том же 1918-м Зинаида Гиппиус:

 

Мы, умные – безумны; мы, гордые – больны.

Растленной язвой чумной мы все заражены.

 

[1] Первый Романов был тоже Михаил, и начало династии состоялось в Ипатьевском монастыре под Костромой. Мистика русской истории…

[2] Н. Соколов так характеризует Белобородова: «Порождение уральской глуши. Его никогда не увидели бы за её пределами, если бы не убийство царской семьи. Он никогда не был самостоятелен» (курсив мой – Д. С.).

[3] Да и разница не так велика, как может показаться – анализ текста «Mein Kampf» убеждает: в сознании Гитлера понятия «еврей», «капиталист», «либерал» и «социал-демократ» практически слились. А нацистская наглядная агитация 30-х годов всегда изображала еврея «буржуем» (непременно толстым и в цилиндре!), а немца – мускулистым трудягой-пролетарием (причём в характерной стилистике, типичной для советского политического плаката 20-х годов – например, для «Окон РОСТа»). Это уже никакое не совпадение, а прямое заимствование – так сказать, перенимание нацистами нашего «творческого опыта»…

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: