Богатство и нищета народов

 

Давайте, не вдаваясь в подробности, поразмышляем о жизни Нашона Зимба. Ему 25 лет, и он живет с женой и совсем маленькой дочкой в Малави. Его трудолюбие не вызывает сомнений. Он сам построил себе дом. Вот как это описано в журнале «The Economist»:

 

Он копает глину, формует из нее кубики, а затем высушивает их на солнце, чтобы они превратились в кирпичи. Он сам замешивает строительный раствор, тоже сделанный из глины. Он рубит ветви, из которых делает стропила, и кроет крышу сизалем или травой. Единственным имеющимся у него орудием производства промышленного изготовления является металлическое лезвие топора. Работая на самого себя и одновременно выращивая продовольствие для своей семьи, м-р Зимба построил дом — темный, неказистый дом, в котором холодно зимой, душно и жарко летом, а вода есть только тогда, когда влага, принесенная тропическими бурями, проникает сквозь кровлю [137].

 

При всем его трудолюбии м-р Зимба — человек бедный. В 2000 г. его денежные доходы составили примерно 40 дол. И м-р Зимба не исключение. В Малави ВВП в расчете на душу населения не дотягивает до 200 дол. Совокупное ежегодное производство всей страны составляет 2 млрд дол., что приблизительно равно одной восьмой годового производства штата Вермонт. Для того чтобы кто-нибудь не стал тешиться наивной иллюзией, будто такое существование исполнено приятной простоты, следует отметить, что 30 % малавийских детей страдают от недоедания более одной пятой детей умирают, не дожив до пяти лет.

По данным Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН, в мире насчитывается свыше 800 млн человек которые недоедают. Большинство голодающих проживают в развивающихся странах; примерно половина голодающих живет в Индии и Китае. Каким образом это возможно? Почему ныне, когда мы можем расщеплять атом, летать на Луну и расшифровывать геном человека, 2,8 млрд людей (или примерно половина населения мира) живут менее чем на 2 дол. в день? [138]

Краткий ответ на этот вопрос таков: этих людей подвела экономика их стран. В сущности, создание материального богатства — это процесс использования ресурсов, включая человеческие способности, для производства вещей, имеющих стоимость. Экономика бедных стран не приспособлена для решения этой задачи. В своей великолепной книге об экономическом развитии «The Elusive Quest for Growth» («Неуловимые поиски роста») экономист Всемирного банка Уильям Истерли описывает уличную сцену в Лахоре, Пакистан:

 

Рынки в старом городе, где переулки так узки, что машине не проехать через толпу, переполнены людьми. Люди покупают, продают, едят, готовят пищу. Каждая улица, каждый переулок ломятся от лавок, а каждая лавка ломится от наплыва людей. Такова частная экономика, обладающая огромным динамизмом [139].

 

Автор отмечает, что Пакистан — страна, в которой большинство населения неграмотно, где жилищные условия ужасны и где люди недоедают. Пакистанское правительство создало собственное ядерное оружие, но оно неспособно осуществить программу вакцинации от кори. Мистер Истерли пишет: «Замечательные люди. Кошмарное правительство». У любой страны есть ресурсы, хотя бы в форме трудолюбия и ума населяющих ее людей. У большинства стран, в том числе и у самых бедных, ресурсов гораздо больше.

Давайте не будем думать о таких неприятных вещах, как отсутствие у экономистов рецепта превращения бедных стран в богатые. (Да, есть истории сказочных успехов, скажем истории первых азиатских «тигров» — Гонконга, Сингапура, Южной Кореи и Тайваня, стран, экономика которых в течение почти трех десятилетий растет темпами, превышающими 8 % в год. Но у нас нет проверенной формулы роста, которую, как своего рода привилегию на развитие, можно было бы применять в одной стране за другой. Во время азиатского финансового кризиса 1997 г. даже «тигры» жестоко споткнулись.) Однако у нас есть должное понимание того, что делает богатые страны богатыми. Если мы сможем составить перечень мер, применяемых всеми хорошо функционирующими экономиками, то затем сможем обратить внимание на продиктованный здравым смыслом вопрос лауреата Нобелевской премии Дугласа Норта: «Почему бедные страны попросту не копируют политику, которая способствует изобилию?» [140].

Далее приведены политические меры и в некоторых случаях удачные географические факторы, которые, как стали полагать экономисты, специализирующиеся на проблемах развития, составляют различие между богатством и нищетой народов.

 

Эффективные государственные учреждения. Для того чтобы расти и процветать, стране нужны законы, правоохранительная деятельность, суды, базисная инфраструктура, правительство, способное собирать налоги, и здоровое уважение граждан к каждой из этих функций. Указанные учреждения суть рельсы, по которым движется капитализм. Эти учреждения должны быть в разумной мере честными. Коррупция не просто неудобство, как ее порой воспринимают, — это раковая опухоль, которая вызывает неправильное распределение ресурсов, душит инновации и отпугивает иностранных инвесторов. Хотя в Америке к правительству относятся безразлично или враждебно, большинство других стран хотели бы иметь хорошее правительство. Том Фридмен, внешнеполитический обозреватель, ведущий колонку в «New York Times», пишет:

 

Пару недель назад я участвовал в семинаре, который проводили в Нанкинском университете в Китае, и я все еще слышу, как молодая китайская аспирантка умоляет дать ответ на поставленный ею вопрос: «Как нам избавиться от всей нашей коррупции?». Знаете ли вы, что отдал бы средний китаец за то, чтобы его столица походила на современный Вашингтон с его в разумной мере честной и дееспособной бюрократией? Знаете ли вы, насколько необычно выглядим мы в мире, потому что нам не надо платить бюрократам за получение простейшего разрешения властей? [141]

 

Взаимозависимость, существующая между государственными учреждениями и экономическим ростом, послужила стимулом к проведению умного и интригующего исследования. Дэрон Асемоглу и Саймон Джонсон, экономисты из Массачусетского технологического института, и Джеймс Робинсон, экономист из Калифорнийского университета, предположили, что на экономические успехи развивающихся стран, прежде бывших колониями, повлияло качество государственных институтов, оставшихся от колонизаторов [142]. Европейские державы в разных частях света проводили разную колонизаторскую политику в зависимости от того, насколько конкретная территория была благоприятна для заселения белыми. На территориях, которые европейцы могли осваивать без особых трудностей, как, например, в США, колонизаторы создали институты, которые оказали положительное и долговременное воздействие на экономический рост. Там, где европейцам было трудно заселять территории из-за высокой смертности от заболеваний, как, например, в Конго, колонизаторы попросту сосредоточили свои усилия на скорейшем вывозе как можно больших богатств к себе на родину, создав то, что авторы этого исследования называют «добывающими государствами».

Исследователи изучили 64 бывшие колонии и обнаружили, что по меньшей мере три четверти различий в их нынешнем уровне благосостояния можно объяснить различиями в качестве государственных учреждений, существующих в этих странах. В свою очередь, качество этих государственных учреждений объясняется, по меньшей мере отчасти, первоначальной моделью заселения и освоения данной территории. Национальная принадлежность права, которым руководствовались колонизаторы — англичане, французы, бельгийцы, — не имела особого значения (хотя при сравнении с другими колонизаторами англичане, кажется, хорошо смотрятся, поскольку имели свойство заселять территории, более благоприятные для освоения).

Хорошее управление имеет определяющее значение. Всемирный банк построил рейтинг 150 стран в соответствии с шестью важными критериями управления — такими, как отчетность, бремя регулирования, господство закона, взяточничество (коррупция) и т. д. Обнаружена явная причинно-следственная связь между более совершенным управлением и лучшими результатами развития (более высокий уровень дохода на душу населения, меньшая детская смертность, более высокий уровень грамотности) [143]. Американцам не надо любить Налоговое управление, однако ему следует воздать, пусть и нехотя, по меньшей мере некоторое уважение.

 

Права собственности. Частная собственность может казаться уделом богатых, но в действительности она способна оказывать крайне важное воздействие на бедных. В развивающихся странах есть много примеров неформальных прав собственности — здания или предприятия могут стоять на земле, которая принадлежит местной общине или правительству, но эти права собственности игнорируются (таковы трущобы на окраинах многих крупных городов). Семьи и предприниматели могут делать крупные инвестиции в такую свою «собственность». Однако между этими активами и аналогичными активами в развитых странах существует принципиальное различие: в развивающихся странах владельцы не имеют юридических прав на собственность. Они не могут в законном порядке арендовать, делить, продавать или передавать ее по наследству. Самым важным, возможно, является то, что они не могут использовать ее в качестве залога под кредиты.

Перуанский экономист Эрнандо де Сото убедительно доказывает, что подобными неформальными отношениями собственности не следует пренебрегать. По его подсчетам, совокупная стоимость имущества, которым «владеют» бедные в развивающихся странах, не имея на то юридических прав собственности, превышает 9 трлн дол. Это — огромное богатство, которое можно было бы использовать в качестве залога, но которое пропадает впустую; де Сото называет его «мертвым капиталом». Рассматривая эту величину в должной перспективе, следует сказать, что она в 93 раза превышает сумму помощи, предоставленной богатыми странами развивающимся странам на нужды развития за последние 30 лет.

Журнал «The Economist» рассказывает о супружеской чете из Малави, живущей забоем коз. Поскольку бизнес успешен, они хотели бы расширить его. Но для того чтобы это сделать, необходимы вложения в размере 250 дол., т. е. сумма, которая на 50 дол. превышает средний годовой доход гражданина Малави. Эта семья «владеет» домом, который стоит больше 250 дол. Разве они не могут занять необходимые им деньги под залог стоимости своей земли и бунгало, которое они выстроили на этой земле? Не могут. Дом построен на общинной земле, на которую нет формальных прав собственности. У этой семьи есть договор, подписанный вождем деревни, но этот договор не имеет законной силы в суде. «The Economist» по ходу рассказа замечает:

 

Подобным образом во владении находится около двух третей земель в Малави. Обычно люди обрабатывают ту землю, которую возделывали и их родители. Если возникают споры о границах владений, решения по этим спорам принимает вождь селения. Если какая-нибудь семья совершает серьезное преступление против обычаев племени, вождь может отобрать принадлежащую этой семье землю и отдать ее другим [144].

 

Эти неформальные права собственности подобны бартеру: они превосходно действуют в простом аграрном обществе, но, к сожалению, неадекватны условиям более сложной экономики. То, что бедные страны бедны, достаточно плохо; но еще хуже то, что самые ценные из имеющихся у них активов менее производительны, чем они могли бы быть.

 

Никакого чрезмерного регулирования. У правительства много дел. Даже больше, чем следовало бы. Рынкам приходится «работать через силу». Давайте поговорим о статьях 575 и 615 российского Гражданского кодекса. Содержащиеся в этих статьях регулирующие нормы были бы очень важны, если бы вы владели в Москве компанией, занимающейся столь простым делом, как установка торговых автоматов. Статья 575 запрещает фирмам отдавать что-либо даром. Это положение распространяется на площадь, которую какая-либо фирма отдает компании Coca-Cola для установки торгового автомата. Между тем статья 615 запрещает сдавать недвижимость в субаренду без согласия собственника недвижимости; квадратный метр, занимаемый торговым автоматом, может быть истолкован как субаренда. Сверх того, налоговая инспекция запрещает коммерческим предприятиям (например, торговым автоматам) работать без кассового аппарата. А поскольку продажа прохладительных напитков из торгового автомата есть самая что ни на есть розничная торговля, то на нее находятся разнообразные пожар-, сан- и техинспекции [145].

Чрезмерное регулирование идет рука об руку с коррупцией. Правительственные бюрократы громоздят все новые, все более высокие барьеры, которые позволяют им вымогать взятки со всех, кто стремится преодолеть или обойти их. Установка торгового автомата в Москве существенно облегчится, если нанять нужное «охранное предприятие». А как обстоит дело с открытием предприятия в развитом мире? Перуанский экономист Эрнандо де Сото провел потрясающее исследование. Он и члены его группы собрали документальные свидетельства своих попыток открыть на окраинах Лимы стойку, за которой один человек мог бы торговать одеждой, в качестве юридически зарегистрированного предприятия. Для того чтобы их усилия в полной мере отразили издержки соблюдения закона, де Сото и его коллеги поклялись не давать взяток. (В конце концов было десять случаев, когда с них вымогали взятки, и, для того чтобы предотвратить срыв проекта, им дважды пришлось-таки дать их.) Группа работала по шесть часов в день в течение 42 недель ради того, чтобы получить 11 разных разрешений 7 различных правительственных органов. Их усилия (время в данном случае не учитывается) обошлись в 1231 дол. США, т. е. в 31 раз превысили минимальную заработную плату в Перу, — и все для того, чтобы открыть торговую точку для одного человека [146].

В главе 4 были названы причины, по которым правительству следует заниматься своими основными обязанностями. Проведенное гарвардским экономистом Робертом Барро классическое исследование экономического роста в примерно сотне стран на протяжении более трех десятилетий показало, что государственные расходы, т. е. совокупные расходы правительства, включая расходы на образование и оборону, имеют негативную корреляцию с ростом ВВП в расчете на душу населения. Барро пришел к заключению о том, что подобные расходы (и необходимое для их поддержания налогообложение) едва ли увеличивают производительность и, следовательно, приносят больше вреда, чем пользы Азиатские «тигры», составляющие команду звезд в лиге экономического развития, начали свой подъем при государственных расходах, равных примерно 20 % ВВП. Высокие ставки налогообложения, применяемые неравномерно, повсеместно уродуют экономику и создают возможности для вымогательства и коррупции. Правительства многих бедных стран могли бы в действительности собирать больше налогов, если бы устанавливаемые ими налоги были низкими, простыми и легко собираемыми.

 

Человеческий капитал. Человеческий капитал — это то, что делает людей производительными, а производительность определяет наш уровень жизни. Как указывает Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета и лауреат Нобелевской премии, все страны, продемонстрировавшие непрерывный рост доходов, также продемонстрировали и значительные успехи в образовании и профессиональной подготовке своей рабочей силы. (У нас есть веские основания полагать, что образование вызывает рост, а не наоборот.) Беккер пишет: «Так называемые азиатские тигры стремительно развивались, полагаясь на хорошо подготовленную в профессиональном отношении, образованную, способную к напряженному труду и добросовестную рабочую силу» [147].

В бедных странах человеческий капитал делает все, на что способен, и даже сверх того. Образование может улучшить здравоохранение (которое, в свою очередь, является формой человеческого капитала). Некоторые из наиболее губительных проблем здравоохранения в развивающихся странах могут быть устранены сравнительно простыми средствами (кипячением воды, сооружением выгребных ям, использованием презервативов и т. д.). Более высокий уровень образования женщин в развивающихся странах вызывает снижение уровня детской смертности. Кроме того, человеческий капитал способствует восприятию передовых технологий у развитых стран. Одной из причин оптимизма в сфере развития всегда было то обстоятельство, что теоретически бедные страны должны быть способны сократить свое отставание от богатых стран, заимствуя у последних технологии. Раз технология изобретена, ею можно поделиться с бедными странами фактически бесплатно. Народу Ганы нет нужды изобретать персональный компьютер для того, чтобы вкусить блага его существования, но этому народу необходимо знать, как пользоваться компьютером.

А теперь снова плохие вести. В главе 6 я описал экономику, в которой квалифицированные работники генерируют экономический рост, создавая новые рабочие места и новые специальности или лучше выполняя работу, которую делали и раньше. Навыки имеют большое значение — и для отдельных людей, и для экономики в целом. Это утверждение сохраняет свою справедливость, но, когда мы обращаемся к проблемам развивающихся стран, оно дает сбой: для успеха квалифицированных работников обычно требуются другие квалифицированные работники. Человек, обученный кардиохирургии, может добиться успеха только в том случае, если он работает в хорошо оборудованной клинике с квалифицированными медсестрами, если есть компании, поставляющие лекарства и медицинские товары, а у населения достаточно средств для оплаты операций на сердце. Бедные страны попали в ловушку человеческого капитала: если в бедной стране мало квалифицированных работников, то у других людей стимулы к инвестированию в приобретение навыков снижаются. Те люди, которые тратятся на приобретение квалификации, обнаруживают, что их таланты лучше ценят в регионах или странах с более высокой долей квалифицированных работников. Эта ситуация порождает знаменитую «утечку мозгов». Как пишет экономист Всемирного банка Уильям Истерли, результатом может стать порочный круг: «Если страна начинает развитие, имея квалифицированных работников, в ней появляется больше квалифицированных работников. Если страна начинает развитие, имея неквалифицированных работников, они останутся неквалифицированными» [148].

В качестве примечания на полях скажу, что этот феномен проявляется и в аграрной местности США. Не так давно я написал для журнала «The Economist» статью, которую мы, работники редакции, между собой называли «The Incredible Shrinking Iowa» («Неправдоподобно скукоживающаяся Айова») [149]. Как следует из подобного рабочего заглавия, население некоторых частей Айовы и других больших территорий аграрного Среднего Запада сокращается по отношению к населению остальной части страны. Примечательно, что в 2000 г. в 44 из 99 округов Айовы проживало народу меньше, чем в 1990 г. Отчасти эта депопуляция обусловлена ростом производительности сельского хозяйства: фермеры Айовы собирают урожаи, которые вытесняют их из сельского хозяйства в самом буквальном смысле. Но происходит и некий иной процесс. Экономисты обнаружили, что люди, обладающие сходной квалификацией и сходным опытом работы, могут зарабатывать в городских районах намного больше, чем в сельских. Почему? Одним из правдоподобных объяснений является то, что специальные навыки в городских районах, где сконцентрированы работники, обладающие взаимодополняющими навыками, приобретают большую ценность. (Подумайте о Силиконовой долине.)

Аграрная Америка — мягкий вариант проблемы, которой глубоко поражены развивающиеся страны. В отличие от технологий, инфраструктуры или лекарств, огромные количества человеческого капитала невозможно экспортировать в бедные страны. Нельзя самолетами доставить 10 тыс. университетских дипломов в какую-нибудь маленькую африканскую страну. Но до тех пор пока возможности людей в бедных странах ограниченны, их стимул к инвестированию в человеческий капитал будет невысок.

Как страны вырываются из этой ловушки? Вспомните об этом вопросе, когда мы займемся рассмотрением важности торговли.

 

География. Вот примечательная цифра: из 30 стран, которые, по классификации Всемирного банка, считаются богатыми, лишь две — Гонконг и Сингапур — лежат между тропиком Рака (который проходит через Мексику, Северную Африку и Индию) и тропиком Козерога (который проходит через Бразилию, северную часть ЮАР и Австралию). Географическое положение может быть нежданной удачей, которую мы, жители развитых стран, принимаем за нечто само собой разумеющееся. Джеффри Сакс, эксперт по проблемам развития, недавно написал статью, в которой утверждает, что распределение доходов в мире, возможно, в значительной мере объясняется климатом. Он пишет. «Учитывая разнообразие политической, экономической и социальной истории различных регионов мира, тот факт, что все расположенные в тропиках страны на пороге XXI в. остаются малоразвитыми, не может быть объяснен всего лишь совпадением» [150]. США и вся Европа лежат вне тропической зоны, в которой находятся большая часть Центральной и Южной Америки, Африки и вся Юго-Восточная Азия.

Тропический климат чудесным образом подходит для отдыха. Почему же он плох для всего остального? По мнению м-ра Сакса, ответ на этот вопрос таков: жара и чрезмерно обильные осадки не благоприятствуют производству продовольствия и способствуют распространению заболеваний. В результате два главных достижения богатых стран — большее производство продуктов питания и лучшее состояние здоровья населения — нельзя воспроизвести в тропиках. Почему жители Чикаго не страдают от малярии? Потому что холодные зимы сдерживают размножение москитов, а вовсе не потому, что ученые победили эту болезнь. Итак, в тропиках мы находим еще одну ловушку нищеты: большая часть населения тропических стран вовлечена в малопродуктивное сельское хозяйство. В условиях скудных почв, непредсказуемых ливней и непрекращающихся болезней их посевы (и соответственно их жизнь) вряд ли улучшатся.

Очевидно, что страны не могут взять и перенестись в более благоприятные климатические зоны. Мистер Сакс предлагает два решения проблемы. Во-первых, следует поощрять разработку новых технологий, ориентированных на уникальную экологию тропиков. Печальный факт состоит в том, что ученые, как и грабители банков, устремляются туда, где есть деньги. Фармацевтические компании зарабатывают прибыли на разработках чудодейственных лекарств для потребителей, живущих в развитых странах. Из 1233 новых лекарств, на которые были выданы патенты с 1975 по 1997 г., только 13 предназначены для лечения тропических болезней [151]. Но даже этот показатель создает преувеличенное представление о внимании, уделяемом региону, ибо 9 из этих 13 лекарств были результатами исследований, проведенных американскими военными для нужд вьетнамской войны, или исследований, ориентированных на нужды скотопромышленников и тех, кто работает на рынке домашних животных.

Как заставить частные фирмы обращать такое же внимание На сонную болезнь (исследованиями которой не занимается ни одна крупная компания), какое уделяется лечению болезни Альцгеймера у собак (компания Pfizer уже, кстати, предлагает лекарство от этого недуга)? Для этого надо изменить стимулы. Экономисты согласны с тем, что правительствам или международным агентствам следовало бы определить болезнь, которую необходимо победить, и затем предложить премию компании, которая разработает приемлемое лечение. Правительства получат патент и станут по низким ценам распределять лекарство среди тех, кто в нем нуждается. А фармацевтическая компания получит то, что необходимо для оправдания исследований: прибыль на капиталовложения.

Во-вторых, бедные страны тропического пояса смогут вырваться из ловушки малопродуктивного сельского хозяйства, открыв свою экономику остальному миру. Мистер Сакс замечает: «Если страна сможет прорваться к более высоким доходам через несельскохозяйственные секторы (например, благодаря резкому расширению экспорта промышленных товаров), то бремя тропиков может бьггь преодолено» [152]. Этот вывод снова возвращает нас к нашей старой подруге — торговле.

 

Открытость для торговли. Теоретическим благам торговли мы уделили целую главу. Достаточно сказать, что для правительств многих бедных стран за последние несколько десятилетий эти уроки пропали даром. Порочная логика протекционизма: мысль о том, что недопущение на национальный рынок иностранных товаров делает страну богаче, — так маняще привлекательна. Стратегии вроде «самодостаточности» и «государственного руководства» были отличительными признаками постколониальных режимов в таких странах, как Индия и большинство африканских государств. Таможенные барьеры должны были создать «инкубационные условия» для отраслей национальной промышленности, с тем чтобы они достаточно окрепли и смогли выдержать международную конкуренцию. Экономика утверждает, что компании, защищенные от конкуренции, не становятся крепче, они жиреют и становятся ленивыми. Политический опыт говорит, что если какую-то отрасль создали в инкубационных условиях, то ее придется держать в таких условиях вечно. Результатом, по словам одного экономиста, становится «экономическое изгнание, возникшее в значительной мере по воле изгнанного» [153].

Причем, как оказывается, такое изгнание обходится весьма дорого. Подавляющее большинство доказательств указывает на то, что открытые экономики растут быстрее, чем закрытые. В одном из наиболее авторитетных исследований Джеффри Сакс и Эндрю Уорнер, работающие в Центре международного развития Гарвардского университета, сравнили эффективность закрытых экономик, отличительными особенностями которых являются высокие таможенные тарифы и другие ограничения торговли, с эффективностью открытых экономик. В группе бедных стран ежегодные темпы роста закрытых экономик в расчете на душу населения в 1970–1980-х годах составляли 0,7 %, а открытых экономик — 4,5 %. Но самым интересным является то, что когда ранее закрытая экономика «открывается», темпы ее роста увеличиваются более чем на процентный пункт в год. Справедливости ради следует заметить, что некоторые выдающиеся экономисты сомневаются в корректности этого исследования на том софистическом основании, что экономики, закрытые для торговли, страдают и массой других проблем. Обусловлено ли медленное экономическое развитие этих стран только тем, что они закрыты для торговли, или же общей макроэкономической дисфункцией? В этой связи возникает вопрос: вызывает ли торговля рост экономики или же торговля — это нечто, происходящее на фоне экономики, развивающейся по иным причинам? В конце концов продажи телевизоров резко возрастают в течение длительных периодов экономического роста, но просмотр телевизионных программ не делает страны богаче.

Кстати, статья, недавно опубликованная в «American Economic Review», одном из наиболее почтенных экономических журналов, озаглавлена «Does Trade Cause Growth?» («Порождает ли торговля рост?»). Да, отвечают на этот вопрос авторы статьи. При прочих равных условиях страны, ведущие более активную торговлю, имеют более высокие доходы в расчете на душу населения [154]. Джеффри Фрэнкел и Дейвид Ромер, экономисты, работающие соответственно в Гарварде и Калифорнийском университете в г. Беркли, приходят к выводу: «Результаты нашего исследования укрепляют доводы в пользу важности торговли и стимулирующих ее мер».

У исследователей остается много вопросов для размышления Именно этим исследователи и занимаются. Между тем у нас есть веские теоретические причины полагать, что торговля улучшает положение стран, и твердые эмпирические доказательства того, что торговля — это то, что в последние десятилетия отличало победителей от проигравших. Богатые страны должны выполнить свою роль. Джеффри Сакс, один из ведущих специалистов по проблемам развития, призвал к «новому договору для Африки». Он пишет: «Нынешняя модель поведения богатых стран, оказывающих финансовую помощь странам Тропической Африки и одновременно блокирующих возможности экспорта этими странами текстиля, обуви, кожаных изделий и других трудоемких товаров, возможно, более чем цинична. В сущности, такая модель поведения подрывает возможности экономического развития Африки» [155].

 

Ответственная валютно-финансовая политика. Правительства, как и отдельные люди, могут навлечь на себя серьезные неприятности, если упорно будут чрезмерно тратиться на вещи, которые не повысят производительность в будущем. Как минимум, большие бюджетные дефициты заставляют правительство осуществлять большие заимствования, что делает капитал недотступным для частных заемщиков, которые, вероятно, использовали бы его более эффективно. Расходы, приводящие к хроническому дефициту, могут также указывать на другие будущие проблемы: повышение налогов (для выплаты государственного долга), инфляцию (для размывания стоимости долга) или даже дефолт (просто для отказа от долга).

Все эти проблемы усугубляются в том случае, если правительство делает крупные заимствования за рубежом для финансирования своих расточительных расходов. Если иностранные инвесторы теряют доверие и решают забрать свои деньги и репатриировать их, как любят делать резвые и капризные глобальные инвесторы, то источник, из которого финансировали дефицит, высыхает. Короче говоря, музыка прерывается. Правительство оказывается на грани дефолта, что, как мы видели, и происходило в самых разных странах — от Мексики до Турции.

Если говорить о монетарном аспекте, то в главе 10 мы показали опасности потери контроля над вечеринкой. В любом случае такое случается частенько. Аргентина — самый яркий пример безответственной монетарной политики; в период 1960–1994 гг. средний темп инфляции в этой стране составлял 127 % в год. Если рассмотреть эту цифру в должной временной перспективе, то получается такая картинка: аргентинский инвестор, который имел в 1960 г. сбережения, эквивалентные 1 млрд дол., и до 1994 г. хранил все свои капиталы в аргентинских песо, должен был остаться к концу указанного периода с суммой, покупательная способность которой эквивалентна 1/13 пенни. Уильям Истерли, экономист Всемирного банка, отметил: «Пытаться обеспечить нормальный рост при высокой инфляции — все равно, что пытаться выиграть олимпийское золото в беге на короткие дистанции, прыгая на одной ноге».

 

Отклонения от обменного курса. Для того чтобы понять еще один способ, которым развивающиеся страны могут попасть в неприятности, придется на короткое время отклониться от основной линии повествования. Когда страны начинают торговать друг с другом, возникает необходимость в обмене валют по какому-то курсу. Если доллар США — всего лишь клочок бумаги и японская йена — тоже клочок бумаги, то в каком соотношении клочки американской бумаги следует обменивать на клочки японской бумаги? Во времена золотого стандарта все эти вопросы решались намного проще. Страны приравнивали свои валюты к определенному количеству золота и таким образом четко определяли обменные курсы своих валют. (Это напоминает одну из задачек для учеников третьего класса: если унция золота стоит в США 35 дол., а во Франции — 350 фр., то каков обменный курс между долларом и франком?) Теперь золотой стандарт канул в прошлое, и выяснение обменных курсов стало намного более сложным делом. Впрочем, у нас есть исходная точка для развертывания логического рассуждения. Японская йена обладает стоимостью потому, что ее можно использовать для покупки товаров; по той же причине стоимостью обладает и доллар. Итак, теоретически нам следует обменять один доллар на столько йен, сколько их необходимо для покупки такого же количества товаров, какое можно купить на один доллар. Если корзина товаров повседневного потребления в США стоит 25 дол., а в России та же самая корзина товаров стоит 350 р., то, вероятно, 25 дол. стоят примерно 350 р. (т. е. 1 дол. должен стоить примерно 14 р.). Такова теория паритета покупательной способности, или ППС.

Но тут возникает некое отклонение: в краткосрочной перспективе обменные курсы могут существенно не совпадать со значениями, указываемыми ППС. В нашем случае это придает важность двум моментам. Во-первых, у правительств есть по меньшей мере некоторый контроль над обменным курсом своей валюты; во-вторых, этот обменный курс может оказывать глубокое воздействие на экономику. Давайте сначала разберемся со вторым из этих обстоятельств. Представьте, что вы приезжаете в ваш любимый отель в Париже и обнаруживаете, что номера там вдвое подорожали по сравнению с вашим последним приездом в столицу Франции. Вы выражаете недовольство менеджеру отеля, а тот отвечает, что цены номеров в течение нескольких лет остаются неизменными. И он говорит чистую правду. Изменился обменный курс между евро и долларом. Доллар ослабел, или обесценился по отношению к евро. Это означает, что на каждый ваш доллар теперь можно купить меньше евро, чем во время вашей прошлой поездки во Францию. (Стоимость евро за тот же срок, напротив, повысилась.) Поэтому пребывание в отеле становится для вас дороже. Для каждого человека, приехавшего в Париж из любого другого города Франции, отель стоит как обычно. Обменный курс в зависимости от направления его изменения может делать иностранные товары дешевле или дороже.

Здесь обнаруживается важный момент. Если американский доллар слаб, т. е. его можно обменять на меньшее, чем обычно, количество йен или евро, то иностранные товары для американцев становятся дороже. Это касается и отеля в Париже, и сумок от Gucci, и машин «Toyota». Но тут есть некий побочный эффект: во всем остальном мире американские товары начинают казаться менее дорогими. Допустим, компания Ford решила установить на машину «Taurus» в США цену 25 тыс. дол. Если стоимость евро относительно доллара повысилась, т. е. на каждое евро можно купить больше долларов, чем обычно, то для парижских покупателей автомобилей машины «Taurus» дешевеют, хотя Ford все равно получает 25 тыс. дол. за каждую проданную во Франции машину этой марки. Но хорошие новости для компании Ford на этом не заканчиваются. Слабый доллар делает импортные товары более дорогими для американцев. В США цены на машины «Toyota» и «Mercedes» растут с каждым днем, что делает машины «Ford» более дешевыми по сравнению с импортными автомобилями. (Или же Toyota и Mercedes могут снизить цены на свои машины и репатриировать в Японию и Германию меньшие прибыли.) В любом случае Ford получает конкурентное преимущество.

Говоря в целом, слабая валюта хороша для экспортеров и очень плоха для импортеров. В 1992 г., когда доллар был сравнительно слабым, одна из опубликованных в «New York Times» статей начиналась словами: «Падающий доллар отбросил богатейшую экономику мира на самую нижнюю позицию среди промышленно развитых стран» [156]. Сильный доллар производит противоположный эффект. В 2001 г., когда доллар достиг одного из наивысших уровней в своей истории, заголовок статьи в «Wall Street Journal» гласил: «Высокопоставленный сотрудник компании General Motors говорит, что для американских компаний доллар стал слишком дорогим». Оставайтесь со мной, ибо далее будет показано, как обменные курсы дают плохим правительствам еще одну возможность пустить экономику их стран под откос.

 

Переоцененные валюты. Политика правительства оказывает влияние на обменные курсы. Как любят формулировать проблему экономисты, самым главным является вопрос: «Вводить ли плавающий курс или не вводить?». «Плавающий курс» — всего лишь термин, позволяющий сказать, что стоимости валюты дозволено колебаться в зависимости от действия рыночных сил. Валюты с плавающим курсом, такие как доллар, евро или йена, постоянно меняют свою стоимость по отношению друг к другу в процессе обмена на международном валютном рынке. Банки и брокерские дома ежедневно покупают и продают огромные суммы долларов по тому курсу, который продиктован соотношением спроса и предложения. Сколько йен стоит доллар в любой конкретный момент? Столько, сколько люди готовы заплатить за доллар. В результате цены валют постоянно колеблются; вполне вероятно, что к концу ваших каникул во Франции вы обнаружите, что доллар подорожал по сравнению с началом отпуска. Скачки обменных курсов могут усложнять жизнь компаниям, пытающимся вести бизнес в международных масштабах. Пока это оказалось недостатком, но не фатальным дефектом плавающих курсов.

Но есть страны вроде Аргентины, которую мы выбрали на роль инфляционного мальчиша-плохиша. В смысле монетарной политики Аргентина ведет себя точно так же, как человек, который подставляет вас три раза подряд, а затем пытается уверить в том, что уж в следующий-то раз поведет себя совершенно иначе. Не станет он вести себя иначе, и об этом знают все. Так вот, когда Аргентина, наконец, действительно собралась всерьез бороться с инфляцией, ее центральному банку пришлось сделать нечто поистине радикальное. Что он и сделал. В сущности, центральный банк Аргентины нанял США на роль своего компаньона. В конце 1990-х годов темпы инфляции в Аргентине превышали 1000 % в год. В 1991 г. Аргентина объявила о том, что отказывается от управления своей собственной денежной политикой. Никакой новой эмиссии денег. Вместо этого правительство создало особый инструмент — валютное управление (currency board) [157] — с жесткими правилами, которые должны были гарантировать, что отныне и впредь каждый аргентинский песо будет стоить один доллар США. Для того чтобы сделать это возможным (и внушить доверие миру), новый валютный режим должен был гарантировать обеспеченность каждого находящегося в обращении песо одним долларом США, хранящимся в резерве. Таким образом, в стране дозволялось выпускать новые песо только в том случае, если для их обеспечения в хранилищах появлялись новые доллары. Более того, каждый аргентинский песо должен был конвертироваться в доллар по первому требованию. Собственно говоря, Аргентина учредила своего рода золотой стандарт, в котором функцию золота выполнял доллар США.

Какое-то время эта схема работала. Инфляция резко снизилась до двузначных цифр, а затем и до однозначных. Увы, цена этих достижений была огромна. Помните все те замечательные вещи, которые может делать Алан Гринспен для тонкого регулирования экономики? Правительство Аргентины ничего подобного делать не могло; оно отреклось от контроля над предложением денег во имя борьбы с инфляцией. Не имела Аргентина и какой-либо независимой власти над обменным курсом: песо было жестко привязано к доллару. Если доллар был в силе, в силе было и песо. Если доллар слабел, слабело и песо.

В конце концов за отсутствие контроля над предложением денег и обменным курсом пришлось дорого заплатить. С конца 1990-х годов начался глубокий спад аргентинской экономики, власти не могли воспользоваться обычными инструментами борьбы с ним. Честно говоря, система валютного управления усугубляет любой спад. В связи с тем что инвесторы теряют доверие к экономике, они начинают требовать обмена своих песо на доллары, так как, по заверениям правительства, они могли это сделать. По мере того как правительство отдает доллары паникующим инвесторам, валютные резервы государства сокращаются, а это означает, что предложение песо, находящихся в обращении, должно также сократиться (поскольку каждое песо должно быть обеспечено долларом из резервов). Короче говоря, предложение денег сужается, вследствие чего процентные ставки растут, причем это происходит как раз тогда, когда предложение денег должно бы увеличиться для того, чтобы снизить процентные ставки и стимулировать экономику.

Дело еще более омрачило то, что в период бума в американской экономике доллар США был сильным, что делало сильным и аргентинское песо. Это повредило аргентинским экспортерам и нанесло дополнительный ущерб экономике Аргентины. Напротив, бразильская валюта, реал, в период с 1999 по конец 2001 г. обесценилась более чем наполовину. В результате Бразилия устроила для всего остального мира гигантскую распродажу за полцены, а Аргентине не оставалось ничего другого, как стоять в сторонке и завистливо наблюдать за происходящим. Пока аргентинская экономика кое-как ковыляла, экономисты обсуждали мудрость концепции валютного управления. Сторонники этой концепции утверждали, что подобная система — важный источник макроэкономической стабильности, а скептики говорили, что от нее вреда больше, чем пользы. В 1995 г. Морис Обстфелд и Кеннет Рогофф, экономисты, работающие соответственно в Беркли и Принстоне, опубликовали статью, в которой предупреждали о том, что попытки поддерживать фиксированный обменный курс по аргентинской схеме, вероятно, обречены на провал [158].

Время доказало, что скептики правы. В декабре 2001 г. многострадальная аргентинская экономика окончательно пришла в расстройство. Уличные акции протеста приобрели насильственный характер, президент ушел в отставку, а правительство объявило, что оно не в состоянии более платить по своим долгам, — все это привело к самому крупному дефолту верховной власти в истории. (Забавно, но к тому времени Кен Рогофф перебрался из Принстонского университета в Международный валютный фонд, где в качестве главного экономиста был вынужден разбираться с последствиями экономического обвала, предсказанного им несколькими годами ранее.) Правительство Аргентины ликвидировало валютное управление и положило конец гарантированному курсу обмена песо на доллары в соотношении 1:1. Песо моментально обесценилось примерно на 30 % по отношению к доллару.

Аргентинский эксперимент бесславно закончился. Тем не менее большинство экономистов, пожалуй, признают, что этот план был задуман с благородными намерениями. То была разумная, пусть и неудачная, попытка разрешить серьезную макроэкономическую проблему, а это больше, чем можно сказать о политике обменных курсов, проводимой многими развивающимися странами. Печально, но факт: плохие люди могут извлечь выгоду из плохой политики. Именно так и происходит с завышенными обменными курсами, которые устанавливают коррумпированные режимы многих бедных стран. «Переоцененная» валюта — это такая валюта, установленный властями официальный обменный курс которой намного превышает курс, предполагаемый паритетом покупательной способности. Допустим, например, что банка кока-колы в США стоит 1 дол., а в Нигерии — 50 найр. По нашим расчетам вроде бы получается, что обменный курс доллара и найры должен быть близким к соотношению 1:50. Однако не редкость, когда правительства объявляют официальный обменный курс, согласно которому 1 дол. равен примерно 25 найрам. Другими словами, руководители страны провозглашают, что найра стоит примерно вдвое дороже, чем следовало бы ожидать, если исходить из реальной покупательной способности найры. Столкнувшись с выбором между 1 дол. и 25 найрами, большинство людей отдадут предпочтение доллару. В конце концов за доллар можно купить целую банку коки, а за 25 найр — всего лишь половину. Действительно, следует ожидать, что менялы на черном валютном рынке станут предлагать за доллар примерно 50 найр.

Но рынок, т. е. то, что реально можно купить на 50 найр, в данном случае не имеет значения. Правительство выбирает тех, кто получает иностранную валюту в законном порядке, и произвольно устанавливает обменный курс. По ходу дела правительственные чиновники обогащаются и губят экспортные отрасли национальной экономики. Вот как это происходит. Предположим, некий нигерийский экспортер продает свою продукцию в США за 1000 дол. Исходя из паритета покупательной способности он мог бы обменять эти 1000 дол. примерно на 50 тыс. найр. Ничего подобного. Вместо этого правительство принуждает его обменивать доллары на найры по официальному обменному курсу. Итак, этому экспортеру платят 25 тыс. найр — половину того, что ему причитается в действительности. Много ли предприятий смогут процветать, если правительство, по сути дела, экспроприирует большую часть их дохода? В то же время правительство задешево получает доллары. Эти доллары можно использовать на закупки импортных предметов роскоши. А можно и продавать эти доллары на черном рынке. Коррумпированные чиновники богатеют, покупая доллары по 25 найр и продавая их по 50. Любое завышение официального валютного курса (обычно проявляющееся на черном рынке) — это карательный налог на экспортеров, что, учитывая важность экспорта для процесса развития, является трагической политикой.

 

Природные ресурсы значат меньше, чем вы думаете. Израиль, у которого нет сколько-нибудь значительных запасов нефти, гораздо богаче, чем почти все его богатые нефтью соседи по Среднему Востоку. В расчете на душу населения ВВП Израиля равен 16 тыс. дол., тогда как в Саудовской Аравии — 7 тыс. дол., а в Иране — 1650 дол. Между тем бедные ресурсами страны вроде Японии и Швейцарии преуспевают больше, чем богатая ресурсами Россия [159]. Или рассмотрим случай богатой нефтью Анголы. Страна получает от своей нефтяной отрасли около 3,5 млрд дол. в год [160]. Что происходит с народом, который мог бы извлечь пользу из этих богатств, таящихся под землей? Значительная часть полученных от продажи нефти денег идет на финансирование нескончаемой гражданской войны, которая опустошила страну. Самый высокий в мире уровень искалеченных минами людей (1 на 133 жителя) — в Анголе. Треть ангольских детей умирает, не дожив до 5 лет, средняя ожидаемая продолжительность жизни в Анголе — 42 года. Огромные районы столицы не имеют электричества, водопровода, канализации, там не убирают мусор [161].

И это не анекдотические примеры, подобранные для того, чтобы проиллюстрировать определенное утверждение. Экономисты полагают, что богатство природных ресурсов может на самом деле вредить развитию. При прочих равных условиях неплохо, конечно, иметь самые большие в мире запасы цинка. Но при прочих равных условиях. Опыт развития стран, богатых определенными ресурсами, говорит о том, что наличие огромных запасов природных ресурсов может приносить больше вреда, чем пользы. Одно из исследований экономического развития 97 стран на протяжении 20 лет показало, что темпы роста в странах, менее богатых природными ресурсами, выше. Из 18 государств, имеющих самые высокие темпы экономического роста, лишь два богаты ископаемыми. Почему?

Минеральные богатства изменяют экономику. Во-первых, они отвлекают ресурсы от других отраслей, скажем от промышленности и торговли, которые могут быть более полезны для долговременного роста. Например, азиатские «тигры» бедны природными ресурсами. Их путь к процветанию начался с экспорта трудоемких продуктов с последующим переходом к экспорту более высокотехнологичных продуктов. По мере продвижения по такому пути страны постоянно богатели. Во-вторых, экономика стран, богатых каким-либо одним ресурсом, становится более уязвима для диких скачков цен на товары их экспорта. Страна, экономика которой держится на нефти, получает сильную встряску при падении цен на нефть с 30 до 15 дол. за баррель. Между тем спрос на национальную валюту страны растет по мере того, как остальной мир начинает скупать добываемые в этой стране алмазы, бокситы или природный газ. Это вызывает удорожание национальной валюты, что, как нам теперь известно, делает другие продукты, экспортируемые данной страной, более дорогими.

Наблюдая за экономическим эффектом открытия Нидерландами в 1950-х годах огромных запасов природного газа в Северном море, экономисты стали называть извращенные последствия избытка природных ресурсов «голландской болезнью». Всплеск экспортных поставок природного газа повысил стоимость голландского гульдена (ибо остальные страны стали нуждаться в большем количестве гульденов для оплаты этих поставок), что усложнило жизнь другим экспортерам. Правительство Нидерландов также использовало доходы от экспорта газа для расширения социальных расходов, что повысило отчисления предпринимателей в фонд социального обеспечения и, следовательно, издержки производства. Голландцы исстари были торговым народом, их экспорт составляет более 50 % ВВП. К 1970-м годам другие экспортные отрасли экономики Нидерландов, традиционно питавшие экономику страны, стали гораздо менее конкурентоспособными. Как отмечалось в одной посвященной бизнесу публикации, «газ настолько раздул и исказил функционирование экономики, что стал сомнительным благом для торговой нации» [162].

Наконец — и это, возможно, самое главное — страны могли бы использовать доходы от продажи своих природных ресурсов для улучшения своего материального положения, но не делают этого. Деньги, которые можно было израсходовать на общественные нужды (образование, здравоохранение, санитарию, вакцинации, инфраструктуру) — и получить от этих инвестиций огромные прибыли, — чаще всего пускают на ветер. После того как Всемирный банк помог построить нефтепровод, начинающийся в Чаде и идущий через территорию Камеруна к побережью океана, президент Чада Идрисс Деби потратил первые поступления от нефти в размере 4,5 млн дол. на закупки оружия для борьбы с повстанцами [163].

 

Демократия. Имеет ли соблюдение графика движения поездов для экономического роста бедных стран большее значение, чем такие тонкости, как свобода выражения мнений и политическое представительство? Нет. Правильно противоположное утверждение. Демократия — это то, что предотвращает самые вопиюще неправильные меры экономической политики вроде откровенной экспроприации богатств и собственности. Амартья Сен, экономист из Тринити-колледжа Кэмбриджского университета, в 1998 г. был удостоен Нобелевской премии по экономике за совокупность работ, посвященных проблемам нищеты и благоденствия. Одной из этих работ было исследование голода. Главный вывод м-ра Сена поразителен: самые страшные случаи массового голода вызваны не неурожаями — они вызваны ущербными политическими системами, которые мешают рынку скорректировать свое функционирование. Сравнительно небольшие сбои в производстве сельскохозяйственной продукции превращались в катастрофы, потому что импорт запрещен, или ценам не дают расти, или крестьянам не разрешено выращивать альтернативные культуры, или политика каким-то образом вмешивается в нормальную способность рынка к автоматической коррекции. Амартья Сен пишет: «[Голод] никогда не случался в независимой стране, где регулярно проходят выборы, где есть оппозиционные партии, критикующие правительство, и где газетам позволено свободно, без массированной цензуры описывать происходящее и выражать сомнение в мудрости правительственной политики» [164]. Самый страшный в истории голод случился в Китае, где в 1958–1961 гг., т. е. в годы закончившегося провалом «великого скачка», от голода погибло 30 млн человек. В Индии с момента обретения независимости в 1947 г. голода не было.

Экономист Роберт Барро в своем дающем стимул к размышлениям исследовании экономического роста примерно в 100 странах на протяжении многих десятилетий обнаружил, что основы демократии связаны с более высокими темпами экономического роста. Впрочем, более развитые демократии демонстрируют несколько менее высокие темпы роста. Этот вывод согласуется с нашим пониманием того, каким образом группы, сложившиеся на основе общности интересов, могут продвигать политические меры, которые не всегда хороши для экономики в целом.

Экономисты могли бы раскритиковать многие другие вещи, имеющие значение для процесса развития: нормы сбережений и инвестиций, рождаемость, этнические конфликты, колониальное прошлое, культурные факторы и т. д. Все это вызывает вопрос: если у нас есть верное представление о том, что составляет хорошую политику, то почему путь из нищеты столь крут и ненадежен? Ответ заключается в различии между описанием причин, в силу которых Майкл Джордан является великим баскетболистом, и игрой на одном с ним уровне. Одно дело — объяснить, что делает страны богатыми, но разработка стратегии преображения развивающегося мира — совсем другое дело. Рассмотрим один простой пример. Создавать эффективные правительственные учреждения легче, если население грамотно и образованно, но приличные стандарты государственного образования зависят от эффективных правительственных учреждений. Как решить проблему яйца и курицы?

В кругах специалистов по проблемам развития бытует старая шутка, имеющая непосредственное отношение к неудачным стратегиям, которые за последние 50 лет входили в моду и выходили из нее.

 

Один крестьянин обнаружил, что у него мрет много цыплят, и попросил совета у священника. Священник посоветовал крестьянину молиться за цыплят, однако цыплята продолжали погибать. Тогда священник посоветовал проигрывать в курятнике музыку, но и это ничего не изменило. Поразмыслив, священник предложил перекрасить курятник в яркие краски. В конце концов все цыплята сдохли. «Какая досада, — сказал священник крестьянину, — у меня было еще столько замечательных идей» [165].

 

Находящийся в Вашингтоне Всемирный банк является головным учреждением глобальной борьбы с нищетой. Известный просто как «Банк», он был создан после Второй мировой войны в Бреттон-Вудсе, штат Нью-Гемпшир, на состоявшейся там международной встрече министров финансов. Цель этой встречи заключалась в создании новой архитектуры международных финансов. (Первый кредит в размере 250 млн дол. был выдан в 1947 г. Франции на нужды послевоенной реконструкции.) Банк, который является собственностью 183 стран-членов, мобилизует средства у своих членов и путем заимствований на рынках капитала. Эти средства выдают в качестве кредитов развивающимся странам под проекты, которые ориентированы на экономическое развитие.

Если Всемирный банк — это мировое агентство благоденствия, то его близкий родственник, Международный валютный фонд (МВФ), — пожарная часть, отвечающая за тушение международных финансовых кризисов. МВФ также был создан в Бреттон-Вудсе как учреждение всемирного сотрудничества. Члены МВФ платят в фонд этой организации, в обмен на это они могут получать кредиты в трудные для них моменты «при условии проведения экономических реформ, устраняющих породившие кризис трудности во благо им самим и во благо всех членов». Когда страна вроде Турции или Аргентины публично признает приближение финансового кризиса, МВФ — один из первых адресатов, к которым обращено это признание. Ни от одной страны никогда не требовали, чтобы она получала кредиты или консультации МВФ или Всемирного банка. Обе эти организации черпают власть и влияние благодаря «морковкам», которыми они обладают.

Немногие учреждения удостаиваются столь критических замечаний со стороны очень разных политических сил, как Всемирный банк и МВФ. Однажды «The Economist» заметил: «Если бы у развивающихся стран было по доллару на каждое предложение об изменении „архитектуры международных финансов“, проблема нищеты в „третьем мире“ была бы решена» [166]. Консерваторы обвиняют Банк и МВФ в том, что это — бюрократические организации, пускающие деньги на ветер, финансируя проекты, которые не смогли вывести страны из нищеты. Они утверждают, что кредиты, предоставляемые МВФ, прежде всего повышают вероятность финансовых кризисов; что инвесторы ведут себя неосторожно при предоставлении международных кредитов, поскольку считают, что когда страна-заемщик попадет в беду, МВФ придет на выручку. В 2000 г. конгресс США, где преобладали республиканцы, учредил комиссию, которая рекомендовала сокращение и перестройку Всемирного банка и МВФ [167].

На противоположном полюсе политического спектра коалиция противников глобализации обвиняет Всемирный банк и МВФ в том, что они ведут себя как лакеи капитализма, принуждая развивающийся мир к глобализации, и в процессе этого оставляют бедные страны под бременем огромных долгов. Встречи этих организаций стали поводами для насильственных акций протеста. Когда в 2000 г. два учреждения проводили свою осеннюю встречу в Праге, действующие в этом городе рестораны Kentucky Fried Chicken и Pizza Hut заранее заказали новые стекла.

Справедливости ради следует сказать, что советы богатых стран не всегда являются препятствием для развития. Самые лучшие идеи очень просты, но, как указано в этой главе, в развивающихся странах полным-полно лидеров, которые совершают в экономике то, что равносильно курению, пожиранию чизбургеров и вождению автомобиля без ремня безопасности. Исследование глобальных моделей роста, проведенное Гарвардским институтом международного развития в период с 1965 по 1990 г., показало, что различие между огромными успехами Восточной Азии и сравнительно низкими достижениями Южной Азии, Африки южнее Сахары и Латинской Америки по большей части может быть объяснено политикой правительств. В этом отношении иностранная помощь создает те же самые проблемы, что и любые другие меры обеспечения благоденствия. Бедные страны, как и бедные люди, зачастую имеют очень скверные привычки. Предоставление поддержки может способствовать сохранению поведения, которое надо менять. В одном из недавно проведенных исследований был сделан не вызвавший ни у кого удивления вывод о том, что иностранная помощь оказывает положительный эффект в тех случаях, когда получающие ее страны уже проводят хорошую политику, и не оказывает особого влияния на рост в странах, где нет правильной политики. Авторы этого исследования рекомендуют превратить правильную политику, которая делает помощь более эффективной, в условие предоставления помощи и давать правительствам стимулы к осуществлению более совершенной политики [168]. (Сходные критерии предложены и для списывания долгов с бедных стран, несущих огромное бремя задолженности.) Разумеется, в теории отворачиваться от случаев крайней нужды (и отказываться от предоставления помощи странам, переживающим кризис) легче, чем сделать это в действительности.

Наконец, большая часть мира бедна потому, что богатые страны не слишком пытаются изменить сложившееся положение. Я понимаю, что указывать на неудачу помощи в развитии, а затем доказывать необходимость ее увеличения — это что-то вроде шуток Йоги Берра, критикующего ресторан за скверную кухню и маленькие порции. И все же состояние дел улучшается тогда, когда есть твердая политическая воля улучшить это состояние; в настоящее время для американской общественности решение проблем развивающихся стран не является одной из первоочередных задач. Вот один пример. ВИЧ опустошает Африку. В одном из недавно проведенных исследований сделан ошеломляющий вывод о том, что 40 % смертей среди взрослого населения Южной Африки в 2000 г. вызваны ВИЧ; совокупный показатель смертности среди женщин в возрасте 20–30 лет выше, чем показатель смертности среди женщин старше 60 лет. Таким образом, исследователи столкнулись с тем, что они назвали «уникальным явлением в биологии» [169].

Гарвардский экономист Джеффри Сакс утверждает, что богатым странам мира следует развернуть всеобъемлющую программу борьбы с ВИЧ в Африке. По его подсчетам, доля США в финансировании такой программы при расчете на душу населения США составила бы около 10 дол., или, как отмечает Сакс, равнялась бы стоимости билета в кино и порции попкорна [170]. Пока же вклад США в подобные программы гораздо меньше. Действительно, общий бюджет помощи США иностранным государствам равен одной десятой одного процента ВВП, т. е. составляет малую толику того, что могли бы дать США, и треть того, что дают европейцы. Задолго до 11 сентября м-р Сакс предупреждал о том, что нам следовало бы инвестировать в развивающиеся страны — «не только по гуманитарным соображением, но и потому, что даже отдаленные страны, ввергнутые в смуту, становятся аванпостами беспорядка, угрожающего остальному миру» [171].

 

Эпилог. Жизнь в 2050 году:

Семь вопросов

 

Экономическая наука может помочь нам понять и улучшить несовершенный мир. Впрочем, в конечном счете экономика — всего лишь набор инструментов. Решать, как пользоваться ими, должны мы. Экономика предопределяет будущее не в большей степени, чем законы физики делают неизбежным исследование нами Луны. Физика делает такое изучение возможным, но решение о том, заниматься ли этим изучением, принимают люди — в значительной мере посредством выделения на подобные исследования ресурсов, которые можно было бы потратить на иные цели. Когда Джон Ф. Кеннеди провозгласил, что США пошлют человека на Луну, он не изменил законы физики, он всего лишь поставил цель, достижение которой потребовало развитой науки. Экономическая наука ничем не отличается от физики. Чтобы наилучшим образом воспользоваться инструментами, которые она предоставляет, нам следует подумать о том, куда мы пытаемся дойти, чего пытаемся достичь. Мы должны решить, каковы наши приоритеты, на какие компромиссы мы хотим пойти, какие результаты готовы (или не готовы) получить. Перефразируя историка экономики и лауреата Нобелевской премии Роберта Фогеля, скажу: мы должны определить, что есть «хорошая жизнь», прежде чем экономическая наука сможет помочь нам достичь этой «хорошей жизни». Вот семь вопросов о жизни в 2050 г., над которыми стоит поразмыслить не только ради предсказания будущего, но и потому, что принимаемые нами ныне решения окажут влияние на то, как мы будем жить в 2050 г.

Сколько минут труда придется затратить для того, чтобы заработать булку? Это вопрос, касающийся производительности. С материальной точки зрения это, пожалуй, самое главное. Почти все прочее из того, что мы рассмотрели (институты, права собственности, капиталовложения, человеческий капитал), — всего лишь средства для достижения этой цели (а также других целей). Если в течение следующего полувека производительность будет возрастать на 1 % в год, к 2050 г. наш уровень жизни будет примерно на 60 % выше. Если производительность будет возрастать на 2 % в год, то наш уровень жизни за тот же срок повысится почти втрое — при условии, что мы продолжим работать столь же напряженно, как делаем это ныне. Действительно, эти рассуждения приводят нас к более мелкому вопросу, который я нахожу более интересным: насколько богатым надо быть, чтобы быть достаточно богатым?

Американцы богаче большинства жителей развитых стран. Мы также работаем напряженнее, имеем менее продолжительные отпуска и позднее уходим на пенсию. Изменится ли такое положение дел? В экономике труда есть нечто, называемое «кривой обратной зависимости предложения рабочей силы». Слава Богу, суть этого проще и интереснее, чем можно было бы предположить, судя по названию. Экономическая наука предсказывает, что по мере роста наших заработков мы работаем все больше — и так вплоть до определенного момента, начиная с которого мы работаем меньше. Время становится важнее денег. У экономистов пока нет полной уверенности относительно точки, начиная с которой кривая показывает обратную зависимость, и относительно силы, с которой эта обратная зависимость проявляется.

Рост производительности предоставляет нам выбор. Мы можем работать с прежней интенсивностью, производя при этом больше. Или же мы можем производить тот же объем благ, работая меньше. Или же мы можем найти некое равновесие между одним и другим. Предположим, американцы будут по-прежнему наращивать свою производительность. Выберем ли мы в этом случае в 2050 г. 60-часовую рабочую неделю и станем ли жить богато (в материальном смысле этого слова) в результате такого увеличения продолжительности рабочего времени? Или же наступит момент, когда мы решим работать 25 часов в неделю и слушать классическую музыку в парке в оставшееся от прежней рабочей недели время? Недавно я обедал с портфельным управляющим крупной инвестиционной компании, который убежден в том, что однажды американцам предстоит проснуться и решить, что они работают слишком интенсивно. Ирония заключается в том, что сам этот господин не собирается работать меньше, он планирует инвестировать средства в компании, производящие товары для досуга.

Сколько людей будут спать под Уэкер-драйв? Это вопрос дележки пирога. В 2000 г. «The Economist» дал мне задание написать статью о бедности в Америке. Поскольку экономика США в то время все еще переживала бум, я стремился найти какое-то зримое проявление разительного разрыва между богатыми и бедными американцами. Соответствующую картинку я обнаружил прямо перед главным входом в здание, где находился мой офис:

 

Прогулка по Уэкер-драйв в Чикаго дает моментальное представление о подъеме американской экономики. По улице снуют молодые профессионалы, отрывисто отдающие приказы по мобильным телефонам. Покупатели устремляются в изысканные магазины на Мичиган-авеню. Строительные краны вздымаются над огромным новым кондоминиумом класса «люкс», корпуса которого простираются аж до горизонта. Сплошное движение, сплошной ослепительный блеск, сплошное процветание.

Но у Уэкер-драйв есть и менее глянцевая сторона, которая лежит буквально под поверхностью. Лоуэр Уэкер — подземная служебная магистраль, пролегающая прямо под своей изысканной сестрой и позволяющая грузовикам совершать доставки через недра города. Эта магистраль также служит излюбленным убежищем для чикагских бездомных, многие из которых спят в картонных временных жилищах, сооруженных между бетонными опорами. Этим людям не

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: