Русское зарубежье: авторско-правовой вакуум

Рубрика «История массовых коммуникаций»

© Бакунцев Антон Владимирович

кандидат филологических наук, доцент кафедры редакционно-издательского дела и информатики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия) auctor@list.ru

Литературное воровство в эмигрантской прессе 1920-х гг. Газета «Последние известия» (Ревель/Таллин)

Ссылка для цитирования: Бакунцев А.В. Литературное воровство в эмигрантской прессе 1920-х гг. Газета «Последние известия» (Ревель/Таллин) // Медиаскоп. 2016. Вып. 3. Режим доступа: добавить

Аннотация

В статье затрагивается проблема соблюдения авторских прав русских писателей и журналистов, оказавшихся после революции 1917 г. на чужбине. Объектом исследования является феномен «литературного воровства», весьма распространенный в эмигрантской прессе 1920-х гг., особенно на «периферии» русского зарубежья – в частности, в Прибалтике. Главная опасность подобного посягательства на интересы авторов состояла в том, что их произведения перепечатывались без их согласия и без выплаты им авторского вознаграждения. Среди эмигрантских периодических изданий, имевших репутацию «литературных мародеров», особенно выделялась ежедневная общественно-политическая и литературная газета «Последние известия» (Ревель/Таллин, 1920–1927).

Ключевые слова: авторское право, русское зарубежье, эмигрантская пресса, литературное воровство, газета «Последние известия».

 

Введение

В обширной мемуарной и исследовательской литературе об истории и культуре русского зарубежья тема соблюдения авторских прав эмигрантов – представителей творческой и научной интеллигенции, по существу, обойдена вниманием. Есть ряд исследований, посвященных правовому, политическому, социально-экономическому положению эмигрантов (см. напр.: Антропов, 2008;Ипполитов, 2004; Поляков (ред.), 1996;Пивовар, 2008; Исаков (ред.), 2000) – и нет ни одной работы, в которой рассматривались бы вопросы авторско-правовой охраны произведений писателей, художников, музыкантов, философов, ученых, вынужденно покинувших родину и творивших на чужбине.

С одной стороны, этот факт вызывает закономерное недоумение, ведь именно литература, музыка, изобразительное искусство, гуманитарная наука русского зарубежья являются своего рода совокупной «визитной карточкой» этого культурного и политического феномена, и правовой аспект их «бытования» неизбежно должен был бы привлекать к себе внимание специалистов-эмигрантологов. Но, с другой стороны, следует признать, что тема авторского права в эмиграции исключительно сложна и специфична; чтобы квалифицированно разбираться в ней, необходимы глубокие знания в такой довольно узкой области, как история авторского права зарубежных стран. Между тем, насколько нам известно, специалистов подобного профиля – по крайней мере, среди эмигрантологов – в России сегодня нет.

Правда, некоторые правоведы все-таки пытаются сказать свое слово по поводу охраны авторского права эмигрантов (главным образом писателей). Например, сотрудник Российского авторского общества Л.Г. Максимова (2005: 54–56) посвятила этой проблеме отдельный параграф в своем учебном пособии по авторскому праву. Однако это пособие, содержащее ряд досадных фактических ошибок[1] и бездоказательно-категорических утверждений[2], к сожалению, не дает четкого ответа на вопросы, имеющие отношение к рассматриваемой нами теме.

Впрочем, при написании данной статьи мы также не ставили перед собой задачу ответить на эти вопросы. Наша цель состояла в том, чтобы заострить их и по возможности привлечь к ним внимание специалистов-правоведов, интересующихся историей культуры русского зарубежья. В своей статье мы касаемся проблемы «литературного воровства» (т.е. самовольных перепечаток чужих литературных произведений), которое было весьма распространено в эмигрантской прессе 1920-х гг., особенно на «окраинах» русского рассеяния – в частности, в Прибалтике. Эту проблему мы рассматриваем на примере деятельности ежедневной общественно-политической и литературной газеты «Последние известия», которая издавалась в столице тогда еще совсем молодой Эстонской Республики.

За помощь, оказанную при подготовке данной статьи, автор выражает признательность сотрудникам Эстонской национальной библиотеки (Таллин), Государственного архива Российской Федерации (Москва), Библиотеки Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук (Москва), Отдела литературы Русского зарубежья Российской государственной библиотеки (Москва), а также лично Н.А. Мартыновой (Москва).

 

Русское зарубежье: авторско-правовой вакуум

По мнению одного из ярчайших русских публицистов конца XIX – первой трети XX вв. А.А. Яблоновского (Снадзского), едва ли не самой характерной чертой русского издательского «быта» – причем как до‑, так и послереволюционного – было пренебрежение и к самим людям творческого (в частности, литературного) труда, и к их материальным интересам. В статье «Дела литературные», которая была напечатана 8 мая 1921 г. в газете видного революционера, общественно-политического деятеля и публициста В.Л. Бурцева «Общее дело» (Париж), А.А. Яблоновский с горькой иронией отмечал: «…во всей России (как прежней, так и нынешней) я не знаю ни одного вида труда, который до такой степени был бы незащищен, как труд писательский. Дело не только в том, что писатель был едва терпим на русском книжном рынке. <…> Но самое понятие о литературном труде и авторском праве у нас всегда отливало всеми цветами воровской радуги!»[3]

Насколько справедливо столь безапелляционное утверждение – разговор отдельный: например, Закон об авторском праве 1911 г. был основан на самых передовых (для начала XX в.) принципах охраны литературных и художественных произведений и равнялся на лучшие европейские образцы авторско-правовой мысли. Но совершенно очевидно, что после прихода к власти в России большевиков та дурная – действительная или мнимая – отечественная «традиция», на которую указал А.А. Яблоновский, не только не была пресечена, но и нашла неожиданное (хотя и во многом закономерное) «обоснование» в новом, советском законодательстве.

Декретами Совнаркома «О государственном издательстве» от 29 декабря 1917 г. и «О признании научных, литературных, музыкальных и художественных произведений государственным достоянием» от 26 ноября 1918 г. сам институт авторского права – по крайней мере, в том виде, в каком он, с разными поправками, существовал в России с 1828 г. (об авторском праве в дореволюционной России подр. см.: Бакунцев, 2005), – фактически был упразднен. Согласно декретам, в целях «широкой издательской деятельности» произведения не только умерших к тому времени, но и еще здравствовавших авторов были, по существу, «национализированы», т.е. переведены «из области частной собственности в область общественности», или, иначе, «в собственность народа»[4]. При этом новая власть установила «государственную монополию» на такие произведения. К полноценному законодательному регулированию отношений, связанных с использованием литературных и художественных произведений, Страна Советов вернулась лишь в 1928 г., когда был принят Закон РСФСР об авторском праве. Его действие распространялось в первую очередь на тех авторов, которые являлись советскими гражданами. Русским писателям и журналистам, уехавшим добровольно или высланным советским правительством за границу, так же как иностранным литераторам, закон отказывал в правовой охране их произведений. Потому-то и в Советской России как таковой, и на территории всего СССР литературные произведения эмигрантов издавались и переиздавались свободно, в ущерб материальным интересам авторов.

Между тем, как оказалось, большевистские методы «работы» с представителями творческих профессий, характерные для первого 10-летия советской власти, пришлись ко двору и в эмиграции. Целый ряд периодических изданий, выходивших главным образом на «периферии» русского зарубежья (т.е. вне Парижа и Берлина), охотно пользовался крайней неопределенностью правового положения писателей и журналистов, ставших изгнанниками.

Впору даже говорить об их авторско-правовой незащищенности. Ведь, как уже было отмечено, нормы авторского законодательства Российской империи после Октябрьского переворота утратили юридическую силу, а за границей они и вовсе не действовали никогда. В то же время в странах, давших приют писателям-эмигрантам, нормы местных, национальных авторских законодательств на эту категорию авторов не распространялись. Исключение в данном случае составляли так называемые «оптанты», т.е. эмигранты, принимавшие подданство той страны, где они решали осесть. Если иностранные государства и предоставляли писателям-эмигрантам авторско-правовую защиту на своих территориях, то делали это из юридической любезности, а не на основе твердых правил. Единственное в ту пору многостороннее международное соглашение в области авторского права – Бернская конвенция об охране литературных и художественных произведений – также не могло предоставить авторам-эмигрантам юридическую защиту, так как ни Российская империя, чьими подданными они в большинстве оставались, ни тем более Советская Россия не принимали участия в этом соглашении[5]. Тем не менее большинство литераторов-эмигрантов почему-то были уверены в незыблемости своих авторских прав.

Очень показателен в этом отношении один документ, напечатанный в марте 1930 г. в эмигрантской прессе. Речь идет о коллективном письме, под которым стоят подписи М.А. Алданова, И.А. Бунина, З.Н. Гиппиус, Б.К. Зайцева, А.И. Куприна, Д.С. Мережковского, П.П. Муратова, М.А. Осоргина, А.М. Ремизова, Н.А. Тэффи, В.Ф. Ходасевича, И.С. Шмелева, А.А. Яблоновского. В письме содержится протест против той ситуации, которая возникла в Югославии в области книгоиздания после введения в действие нового закона об авторском праве. В основу этого закона, в применении к иностранным авторам, был положен так называемый «принцип взаимности», являющийся главным принципом международного права: именно на нем обычно строятся партнерские отношения между государствами. Этот принцип предполагает, что данное государство обеспечивает иностранным гражданам на своей территории тот же объем правовой охраны, какой их страна предоставляет гражданам данного государства. В случае с писателями-эмигрантами принцип взаимности был неприменим, так как они большей частью de jure были апатридами. Фактически югославский закон об авторском праве лишил писателей-эмигрантов возможности отстаивать свои авторские права – в частности, требовать, чтобы издание их произведений (в том числе в переводе) осуществлялось на основании соответствующего договора и чтобы за это им выплачивался гонорар. В письме сказано, что ничего подобного не было «ни в одной европейской стране (не исключая и стран, не связанных соответственно законом)»[6]. Однако в действительности, как уже отмечалось, тот «режим наибольшего благоприятствования», которым русские литераторы-изгнанники, обосновавшиеся в Европе, пользовались в странах своего пребывания, был не правилом, а исключением из правила.

Вообще с большой долей уверенности можно утверждать, что русская эмиграция – точнее, ее творческая интеллигенция – жила преимущественно устаревшими представлениями о масштабах своих авторских правомочий. Из-за инертности «юридического» мышления она слабо ориентировалась в той – совершенно новой и, в общем, не вполне благоприятной для нее – авторско-правовой реальности, которая встретила ее на чужбине. Потому-то как в самой эмигрантской среде, так и за ее пределами время от времени возникали коллизии, подобные рассмотренной ниже.

 

«Газета-хищница» и «ревельский мужчина»

«Периферийная» эмигрантская периодика, как правило, не могла похвастать ни громкими авторскими именами, ни первоклассным литературным (в том числе журналистским) материалом. Поэтому, чтобы выжить, такие газеты и журналы позволяли себе широко заимствовать тот самый первоклассный литературный материал, который производился «цветом эмиграции», находившимся в Париже и Берлине. Обычно это делалось самовольно, т.е. без разрешения авторов и печатавших их изданий.

Такую, для людей «старой», дореволюционной «закалки» – «неслыханную и невообразимую» – ситуацию на «литературном рынке» русского зарубежья А.А. Яблоновский в уже упомянутой нами статье охарактеризовал следующим образом: «Я, по крайней мере, сколько на свете живу – никогда не видел ни такой наглости, ни такой воровской удали! Какой-то сплошной, пьяный большевизм, да еще с разбойным посвистом!»[7]

В качестве примера А.А. Яблоновский ссылался на некую эмигрантскую газету, «которая занимается профессиональным воровством»: «Ни одной строки собственного материала – все украдено. Да еще анонс от редакции напечатан: сегодня мы обокрали таких-то писателей и завтра имеем в виду обокрасть нижеследующих…»[8]

Публицист не назвал «по имени» эту газету, но уже через несколько дней читатели «Общего дела» получили возможность узнать, какое издание он имел в виду. 14 мая 1921 г. в рубрике «Обзор печати» появилась анонимная заметка, которая начиналась словами: «В Ревеле издается газета “Последние известия”, которая систематически, изо дня в день занимается похищением чужих статей, фельетонов, заметок…»[9]

Газета «Последние известия» действительно издавалась в Ревеле (Таллине), с 1920 по 1927 гг. Это была «большая внепартийная газета прогрессивно-демократического направления» с явным уклоном вправо. Сегодня в исследовательской литературе «Последние известия» характеризуются как солидное издание, продолжавшее «традицию дореволюционных “академических” или “профессорских” газет» (Исаков, 2000: 239–240). Такая характеристика во многом объективно справедлива. В газете печатались представители русской академической и творческой интеллигенции, осевшие (в том числе временно) в Эстонии. Так, среди авторов «Последних известий» были профессор Тартуского университета ученый-юрист М.А. Курчинский, поэт Игорь Северянин, критик П.М. Пильский, юрист и журналист А.С. Изгоев и другие. Тем не менее в литературных центрах русского зарубежья – по крайней мере в начале 1920-х гг. – «Последние известия» имели репутацию «газеты-хищницы». Это издание не раз уличалось в особой, «рецидивистской» приверженности «литературному мародерству».

Одним из первых на эту черту «Последних известий» обратило внимание бурцевское «Общее дело». В процитированном нами «Обзоре печати» в доказательство выдвинутого против ревельской газеты обвинения был представлен перечень «украденных» ею рассказов, статей, заметок, фельетонов.

«Вот, например, содержание очередного номера этой газеты [имелся в виду № 106 «Последних известий» за 6 мая 1921 г. – А.Б. ]:

1) “Последние дни Л. Андреева” (украдено из “Архива русской революции”).

2) “Петроградские наброски” Н.А. Лаппо-Данилевского (украдено из газеты “Свобода”).

3) “Убийство политического комиссара Линде”, из воспоминаний генер<ала> Краснова (украдено из “Архива русск<ой> рев<олюции>”).

4) “Черная кошка”, рассказ Чирикова (украдено из “Общ<его> дела”).

5) “Агитроман”, фельетон Аверченко (украдено из “Зарниц”).

6) “Проблемы нового социального строительства”, статья г. Мельникова (украдено без обозначения места кражи)[10].

Никаких других статей и никакого вообще другого материала в газете нет.

От первой до последней строчки все стянуто с чужого воза.

Стянуто, конечно, без всякого разрешения потерпевших авторов и без ведома потерпевших изданий»[11].

Ответственность за эти несанкционированные перепечатки автор «Обзора печати» возлагал (как мы увидим дальше, не без основания) на издателя-редактора газеты – Ростислава Стефановича Ляхницкого (1878–1935). На его счет аноним из «Общего дела» иронизировал: «Мы не имеем никакого понятия об этом ревельском мужчине и положительно не знаем, давно ли он так “редактирует” и давно ли “издает”. Но не подлежит никакому сомнению, что он <…> “редактирует” до такой степени профессионально, что мы настоятельно советовали бы ему переменить название газеты.

– Это не “Последние известия”, а “Золотая Ручка”»[12].

О Р.С. Ляхницком известно следующее. Он окончил Могилевскую гимназию (1898) и юридический факультет Московского университета (1903), при котором был оставлен для защиты магистерской диссертации, но предпочел судебную практику. Был товарищем прокурора в Вологодском и Орловском окружных судах. С 1915 г. был назначен помощником старшего прокурора Ревельского окружного суда, с сентября 1917 г. – прокурором того же суда. К началу «великой русской революции» дослужился до ранга действительного статского советника. После установления в Эстонии советской власти (1918) Ляхницкий публично отказался признать правомочность большевистского режима, за что был отдан под трибунал. Его освободили из-под стражи уже германские оккупационные войска. В конце 1918 – начале 1919 гг. исполнял обязанности председателя Ревельского русского общественного собрания и редактировал ежедневную общественно-политическую газету «Ревельское слово». Состоял военным прокурором при Северо-Западной армии Н.Н. Юденича. После ее поражения сотрудничал в ежедневной общественно-политической газете «Жизнь» (Ревель/Таллин, 1920). Таким образом, в «Последние известия» Р.С. Ляхницкий пришел с определенным опытом работы в периодической печати. Последние годы жизни он провел в Печорском крае, работал учителем в школе деревни Зимний Борок (в 20 километрах от Печор), писал корреспонденции для газеты «Таллинский русский голос»[13].

 

«С чужого воза»

Как показало предпринятое нами исследование, раздраженный действиями «Последних известий» автор «Обзора печати» изрядно преувеличивал (как, впрочем, это часто бывает в полемическом пылу) степень «хищничества» ревельской газеты. Далеко не все ее номера заполнялись исключительно материалами, «стянутыми с чужого воза». Таких номеров как раз было сравнительно немного. Издание обладало значительными собственными литературными силами, позволявшими ему быть самобытным и при этом хорошо продаваемым. Тем не менее приходится признать, что перепечатки литературного материала – главным образом статей на актуальные общественно-политические темы – из других изданий русского зарубежья практиковались в «Последних известиях» почти с первого дня существования этой газеты (первый ее номер вышел 13 августа 1920 г.). Правда, поначалу «Последние известия» прибегали к перепечаткам сравнительно редко. Особый, неизменный интерес ревельская газета проявляла к статьям В.Л. Бурцева («Общее дело», Париж), З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского, Б.В. Савинкова («Свобода», Варшава).

Несанкционированные перепечатки в «Последних известиях» заметно участились после того, как в феврале 1921 г. редактором-издателем газеты стал Р.С. Ляхницкий. Очевидно, именно он «поставил на поток» самовольное заимствование чужой литературной (как художественной, так и публицистической) продукции. Существенно был расширен и круг авторов и изданий, подвергавшихся подобному литературному «ограблению».

На практике это выражалось в следующем. С 21 марта 1921 г. редакция «Последних известий» стала выпускать так называемые «литературные номера», которые, по сути, представляли собой художественно-публицистические «дайджесты», включавшие материалы как оригинальные (т.е. принадлежавшие перу сотрудников «газеты-хищницы»), так и заимствованные из других изданий русского зарубежья. Некоторые «литературные номера» (как, например, за 11 апреля 1921 г.) целиком состояли из перепечаток. Впрочем, фактически первые такие «дайджесты» увидели свет 6 и 13 марта 1921 г., но они еще не носили официального наименования «литературных номеров». «Дайджест» за 6 марта 1921 г. был составлен только из публикаций сотрудников «Последних известий». К систематическому «литературному воровству» ревельская газета приступила с 13 марта 1921 г.

«Литературные номера» выпускались примерно раз в неделю, обычно по понедельникам. Их выход всегда заранее анонсировался, а перепечатки всегда сопровождались указанием их источников. Например, в «литературном номере» «Последних известий» за 6 июня 1921 г. только три материала являлись оригинальными (стихотворение Игоря Северянина «Кэнзель VI», «Заметки о Майкове» С.В. Штейна, опубликованные под псевдонимом Станицкий, и «Библиография»); остальные шесть, по выражению анонимного обозревателя «Общего дела», были «стянуты с чужого воза». В числе таковых оказались: статья Б.В. Савинкова «О революционерах» и рассказ Б.А. Лазаревского «Шарлота Корде» («Свобода», Варшава), статья А.И. Куприна «Пестрота» («Общее дело», Париж), статья И.А. Бунина «Самогонка и шампанское» («Руль», Берлин), очерк И.Д. Сургучева «Товарищ Троцкий» (альманах «Зарницы», Константинополь – София).

Всего же редакцией «Последних известий» было выпущено 18 «литературных номеров». Последний из них увидел свет 17 июля 1921 г. И хотя перепечатки из других эмигрантских изданий после этого все равно продолжались, они уже не носили систематического характера.

Как же объяснить подобные «мародерские» действия – с учетом того, что во главе «Последних известий» стоял не просто человек с высшим юридическим образованием, но крупный специалист, сделавший недурную карьеру в сфере юстиции? Впрочем, не исключено, что как раз потому, что Р.С. Ляхницкий был высококвалифицированным юристом, он ясно представлял себе реальное положение дел в области авторского права в условиях эмиграции и не считал противозаконными предпринимаемые его газетой самовольные перепечатки чужих произведений. Ведь ни один из существовавших в ту пору европейских законов об авторском праве не запрещал ей это делать, а соответствующий русский закон, как было сказано выше, после Октября 1917 г. и вовсе утратил юридическую силу.

Между тем эмигрантская литературная общественность (чье мнение в данном случае выражало «Общее дело») настаивала на своем, игнорируя очевидность. В июне 1921 г. газета В.Л. Бурцева снова уличала «Последние известия» в «наглом воровстве» и даже грозила некими санкциями в отношении «этого ревельского майдана». Отмечая, что его «мародерство уже надоело и голодающим писателям, и голодающим журналистам и что они собираются серьезно проучить газету-хищницу», «Общее дело» предупреждало: «Для обуздания воров будут приняты специальные меры»[14]. В чем должны были заключаться эти «специальные меры» и были ли они действительно приняты, в точности неизвестно. Однако с уверенностью можно сказать, что объективно никаких «рычагов воздействия» на «газету-хищницу» у обиженных ею писателей и журналистов не было и не могло быть. Как уже не раз отмечалось, русская эмиграция de jure и de facto фатально находилась вне европейского авторско-правового поля. Поэтому ни один суд не принял бы к рассмотрению жалобу на «мародерские» (якобы) действия «Последних известий», тем более что в начале 1920-х гг. Эстония еще не участвовала в Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений.

Таким образом, «обокраденные» ревельской газетой авторы-эмигранты, не имея юридических оснований для того, чтобы требовать у нее прекращения самовольных (и, главное, неоплачиваемых!) перепечаток, были вправе лишь просить об этом редакцию «Последних известий» – и уповать на ее добрую волю. Не исключено, что «Общее дело» или отдельные представители эмигрантского писательско-журналистского сообщества действительно обращались к редактору-издателю «газеты-хищницы» с подобными просьбами (или даже требованиями): по-видимому, неслучайно систематические перепечатки в конце концов были все-таки прекращены. Однако документально подтвердить это предположение не представляется возможным, так как в личном фонде Р.С. Ляхницкого в Государственном архиве Российской Федерации – в частности, среди материалов его переписки с разными лицами и организациями[15] – какие бы то ни было документы, имеющие отношение к истории с перепечатками, отсутствуют.

 

Заключение

На наш взгляд, в русском зарубежье (или, как еще часто говорят и пишут, в Зарубежной России) зеркально отразилась та ситуация, которая существовала в Российской империи с середины XVIII в. до 1828 г.: de jure, в виде «положительного закона», авторского права в стране тогда не было, но de facto оно было – в виде правового обычая, имевшего, разумеется, европейское происхождение и проявлявшегося главным образом в довольно развитой практике заключения договоров об издании литературных произведений[16] (подр. см.: Бакунцев, 1999). Русская эмиграция тоже не располагала законом об авторском праве, но, несмотря на это, авторы-эмигранты заключали договоры с издателями-эмигрантами, печатались в эмигрантской прессе и, как правило, получали за свои книги и газетно-журнальные публикации авторское вознаграждение.

Само по себе русское зарубежье было, в сущности, культурно-политическим «анклавом», жившим по собственным неписаным законам, которые в совокупности составляли своего рода кодекс чести, распространявшийся на все без исключения сферы жизни и деятельности, в том числе на область литературно-художественного и научного творчества. С учетом этого обстоятельства любые посягательства на материальные интересы авторов-эмигрантов (в том числе «литературное воровство») следует расценивать не как правовую, а как этическую проблему. В условиях скудного эмигрантского существования любая дополнительная «копейка» была для писателей и журналистов отнюдь не лишней. А издания, подобные «Последним известиям», своими несанкционированными перепечатками как раз лишали их этой «копейки». С точки зрения «буквы закона», в этом объективно не было «состава преступления». Но, с моральной точки зрения, это было попросту неблагородно, а значит – все-таки предосудительно. Можно не сомневаться: эмигрантская общественность гораздо терпимее относилась бы к самовольным перепечаткам, если бы газеты и журналы, volens-nolens создавшие себе репутацию «литературных мародеров», выплачивали хотя бы символический гонорар авторам, к чьим произведениям они проявляли интерес.

В заключение еще раз подчеркнем, что об авторском праве в русском зарубежье следует писать и говорить с сугубой осторожностью. Эта тема требует глубокого, всестороннего изучения и исключительного внимания к разнообразным историко-юридическим нюансам.

 

Примечания

[1] В частности, Л.Г. Максимова утверждает, что И.С. Шмелев был офицером царской армии, однако это не соответствует действительности. Офицером был сын писателя Сергей, расстрелянный большевиками в Крыму в 1920 г.

[2] Например, исследовательница пишет: «Произведения И.А Бунина (в январе 1920 г. покинул Россию, умер в 1953 г. во Франции), изданные при жизни автора, охраняются авторским правом. <…> Произведения А.И. Куприна (в октябре 1919 г. уехал в Финляндию, затем в Париж, в мае 1937 г. вернулся в СССР, умер в 1938 г.) авторским правом не охраняются» (Максимова, 2005: 55). Там же сказано, что произведения Игоря Северянина, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского не охраняются авторским правом потому, что «перечисленные авторы не подпадают под категорию “репрессированные”», хотя эта категория, как правило, вообще никак не связана с феноменом русской эмиграции, на что справедливо указывает сама Л.Г. Максимова. Например, И.А. Бунин тоже не подпадал под категорию «репрессированные», но его произведения, по мнению исследовательницы, должны охраняться. Таким образом, в ее рассуждениях налицо логический сбой.

[3] Яблоновский А. Дела литературные // Общее дело (Париж). 1921. Май, 8. № 296. С. 2.

[4] Декреты советской власти: в 18 т. М., 1957. Т. 1. С. 297.

[5] Участие предреволюционной России в международной охране авторского права выразилось только в том, что в первой половине 1910-х гг. русское правительство заключило сепаратные двусторонние авторско-правовые конвенции с правительствами Франции (1911), Германии (1913), Дании (1915) и Бельгии (1915).

[6] Протест русских зарубежных писателей (Письмо в редакцию) // Последние новости (Париж). 1930. Март, 18. № 3282. С. 2; То же // Возрождение (Париж). 1930. Март, 18. № 1750. С. 2; То же // Новое время (Белград). 1930. Март, 23. № 2672. С. 3.

[7] Яблоновский А. Указ. соч. С. 2.

[8] Там же.

[9] <Б. п.> Обзор печати // Общее дело. 1921. Май, 14. № 302. С. 2.

[10] Здесь автор «Обзора печати» допустил ошибку, – впрочем, простительную, так как он не мог знать, что под псевдонимом В. Мельников в «Последних известиях» печатался постоянный сотрудник газеты Э.В. Мюллер.

[11] <Б. п.> Обзор печати // Общее дело. 1921. Май, 14. № 302. С. 2.

[12] Там же.

[13] Биографические сведения о Р.С. Ляхницком почерпнуты на интернет-портале «Русская Эстония». Режим доступа: http://russianestonia.eu/index.php?title=Ляхницкий_Ростислав_Стефанович (дата обращения: 05.03.2016 г.), а также в материалах личного фонда Р.С. Ляхницкого в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ).

[14] <Б. п.> Обзор печати // Общее дело. Июнь, 15. № 334. С. 2.

[15] См.: ГАРФ. Ф. Р-6114. Оп. 1. Д. 7. Л. 1–20.

[16] В ту пору авторы продавали издателям либо рукопись своего сочинения (вспомним знаменитые пушкинские строки: «Не продается вдохновенье, / Но можно рукопись продать»), либо права на него.

 

Библиография

Авторское право на произведения литературы в Российской империи. Законы, постановления, международные договоры (1827–1917): Сб. / сост., авт. вступит. ст. А.В. Бакунцев. М.: ВК, 2005.

Антропов О.К. Российская эмиграция в поисках политического объединения (1921–1939 гг.): Монография. Астрахань: ИД «Астраханский университет», 2008.

Бакунцев А.В. Авторское право в русской журналистике и литературе XVIII–XIX веков: дис…. канд. филол. наук. М., 1999.

Декреты советской власти: в 18 т. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 1.

Ипполитов С.С. Российская эмиграция и Европа: несостоявшийся альянс. М.: Изд-во Ипполитова, 2004.

История российского зарубежья: Проблемы адаптации мигрантов в XIX–XX веках: Сб. ст. / отв. ред. Ю.А. Поляков. М.: Ин-т Российской истории РАН, 1996.

Максимова Л.Г. Авторское право: учеб. пособие. М.: Гардарики, 2005.

Пивовар Е.И. Российское зарубежье: социально-исторический феномен, роль и место в культурно-историческом наследии. М.: РГГУ, 2008.

Русское национальное меньшинство в Эстонской Республике (1918–1940) / под ред. С.Г. Исакова. Тарту: Крипта, 2000.

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: