 |
Глава 2. Восстановить ковер во что бы то ни стало
|
|
|
|
Башир Хадрат Дервиш – Путешествия с суфийским мастером
www.e-puzzle.ru
Путешествуя по Индии, Греции, Йемену, Афганистану, а также Европе и Америке, Башир Хадрат Дервиш ведет дневник своих удивительных встреч и бесед с Идрисом Шахом и другими реальными суфиями современности.
Именно этот живой опыт и дает ему возможность отличить реальное в себе и других от эмоциональных и интеллектуальных суррогатов, которые сегодня столь многие склонны считать суфизмом.
Книга передает атмосферу суфийской обучающей школы в контексте современной культуры.
ПОСВЯЩЕНИЕ
От звезд — перевернутых ламп,
От голубых шатров небесных
Сошли люди,
Чтобы тайны явить нам.
Избранные поэмы
Из «Дивана Шамси-Табризи»
Джалаледдина Руми
ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга эта описывает некоторые эпизоды из опыта на пути суфиев. Хотя ее нельзя считать авторитетным (в суфийском смысле) источником, она, тем не менее, занимает промежуточное положение между настоящими суфийскими учебными текстами и описаниями сторонних наблюдателей. Автор несет всю полноту ответственности за ее содержание и форму изложения.
Некоторые из бесед были воссозданы по записям; время, в котором протекали события, иногда намеренно сжато. Делалось это для сохранения линейности и последовательности, которых требует связное изложение.
Арабский корень, от которого происходят слова «книга» и «путешествие», состоит из трех знаков сфр, составляющих основу и для некоторых других значений — среди них вы обнаружите и «рассеивание туч», и «дорожный провиант», и даже «посредник или посол». Стало быть, слово «путешествие» в данной книге обозначает, помимо конкретных поездок, еще и другие концепции, содержащиеся в этом корне. В английских словарях, кстати, слова "journey" и "travel" («поездка» и «путешествие») — оба подразумевают «работу или труд». Свою деятельность суфии часто обозначают словом «работа» — отсюда и вытекает смысловое расширение слова "journey" («путешествие») в английском переводе как рабочее путешествие.
|
|
|
Книга целиком написана мною и является прямой и честной попыткой рассказать предельно правдиво, насколько это было в моих силах, о «рабочих путешествиях», но я бы не решился публиковать ее, если бы один авторитетный источник (занятый выполнением своей задачи, а не цензурой) не расценил ее как восполняющую пробел в публикациях на эту тему.
Башир М.Дервши
Лондон, январь 1982
Глава 1. ОТПРАВЛЕН К СУФИЯМ
Мастер скрыт в своей мастерской.
Войди же туда, чтобы узреть его воочию.
Поскольку мастер скрыт работой своей,
Ты не увидишь его, оставаясь в стороне.
Руми
Я вырос в маленьком, чуть больше деревни, городке на Среднем Востоке, и мое детство мало чем отличалось от детства десятков тысяч, возможно, даже миллионов молодых людей одного со мной возраста и происхождения.
Отец мой был кузнецом. Как и у большинства подобных нам людей, у нас не было фамилии. Жили мы ни богато, ни бедно, и если голодали, то только в месяц поста Рамадан, когда от восхода до заката во рту не должно быть ни еды, ни воды, ни табачного дыма. Мои родители были трудолюбивыми и жизнерадостными людьми, пользовавшимися всеобщим уважением соседей, и всех нас — моих родителей, двух братьев, сестер и меня — можно было бы назвать дружной и гармоничной семьей.
Жители Среднего Востока, идя на поводу тех, чьи книги они читают, уверены, что чуть ли не все какие ни на есть болезни, равно как и большинство пагубных привычек молодежи в наших краях, появились со времен колониального правления, отсюда же и недостаток возможностей реализовать себя. Так это или нет, но подобные вопросы, надо сказать, никогда не занимали обитателей моего городка. И, вернувшись туда несколько месяцев назад после почти сорокалетнего отсутствия, я обнаружил, что ни люди там, ни их представления, ни упования, ни возможности почти совсем не изменились.
|
|
|
Под возможностями, в действительности, подразумевалось то, что способствовало улучшению себя. Сегодня, по сравнению с днями моей юности, людей политизированных в сельской местности стало гораздо больше; они агитируют за участие в политике как за способ самосовершенствования. Однако — и тут уж ничего не поделаешь — те же самые люди не упустят ни малейшего случая ухватиться за ту или иную традиционную возможность, а это, вкратце, как в прошлом, так и поныне значит — вступить в ряды армии, пополнить собой отряд государственных служащих, открыть собственное дело или встать на путь религии — у нас это называлось «стать ученым человеком».
Мой отец хотел, чтобы я получил образование и стал каким-нибудь специалистом в технической области. «Я научил тебя тому, что сам знаю о традиционных путях, сын мой. А это неплохое основание, чтобы проторить себе дорогу в мир техники и даже дослужиться до инженера».
Моя мать, со своей стороны, желала видеть меня служителем Божьим, тем, кто шествует путем веры и религии, разумеется, совершив перед этим паломничество в Мекку, — чтецом Корана, по крайней мере, а если повезет, то, возможно, и имамом, возглавляющим молитву в мечети, иными словами, человеком, избравшим стезю учености и духовной жизни.
Говорили, что ученым человеком был один из моих дядьев: он много путешествовал, пока наконец не осел в каком-то отдаленном краю, где его глубоко почитали как знатока теологии. Как знать, быть может, нечто подобное сидело и во мне. А с другой стороны, если мой дед по матери был корабельным инженером, — так почему бы и мне не пойти тем же путем?..
Не помню, чтобы мечты о будущем слишком занимали меня в детстве, во всяком случае, если я и мечтал, то не так конкретно, как мои родители или старики, что вечерами собирались вместе, чтобы посидеть и пофантазировать о том, как дети прославят их имена. Ведь они построят свою жизнь на уже обеспеченном для них основании: надежный дом, любящая семья, уверенность, которую вселяет умиротворяющая вера...
|
|
|
Пока мне не исполнилось семнадцать, я посещал местную школу, учил наизусть Коран, помогал в мечети, работал с отцом; свободное же время проводил, изучая устройство автомобилей в ближайшем гараже, и ни в малейшей степени не задумывался о будущем.
Но в один прекрасный день всех молодых людей моего возраста согнали на городскую площадь, заставленную многочисленными столами, и посреди чудовищной суматохи и военных приветствий трое людей странного вида, в сопровождении свирепо выглядевших солдат, опросили всех нас — вот тогда я и узнал, что пришел мой черед идти на военную службу. Я стал солдатом.
Наступило время серьезных физических тренировок, психологических тестов, грубой униформы, скудной пищи, муштры и технического инструктажа — иными словами, военной школы. Я успешно выдержал испытания и прошел в высший эшелон, после чего, получив полагавшийся мне в связи с повышением отпуск, прибыл в родной городок с офицерскими нашивками на погонах.
Затем, в числе отобранных для обучения артиллерийскому делу, я был отправлен в Европу, а позднее назначен в закупочную миссию — контролировать отправку приобретенного нашим правительством вооружения. Казалось, жизнь моя определилась и теперь будет окончательно связана с армией. Но тут одно из наших посольств прислало запрос на специалиста с техническими знаниями: нужно было наблюдать за выполнением долгосрочных контрактов на поставку научной аппаратуры и обучать наших соотечественников обращению с ней.
Я снова отправился на Запад, сражаясь с двумя новыми иностранными языками, чтобы в свои двадцать три года стать помощником военного атташе в звании подполковника. Правда, мне объяснили, что это звание дается исключительно в интересах дела, с тем чтобы я для этого самого дела мог на равных общаться с нужными высокопоставленными иностранцами. Но, как подчеркнул на прощальном вечере президент республики, все это не повод задирать нос и слишком много воображать на свой счет, что я и принял к сведению.
|
|
|
Следующие десять лет я продвигался ввысь и вширь, занимая посты во всевозможных миссиях, заседая в комитетах, консультируя по различным технологическим и военным вопросам, изучая международное право и становясь достаточно известным в крошечном мирке международного дипломатического сообщества. Я женился, обзавелся тремя детьми, отдал их в хорошие школы и в целом, казалось, прямиком двигался к тому, чтобы занять пост министра или посла.
Но именно тогда, когда я с изрядной долей удовлетворения уже обозревал свое будущее, вся моя жизнь круто переменилась. Мой тесть, который слыл фермером средней руки с весьма незначительными средствами, умер и оставил после себя кучу денег. Часть средств он вложил в целевой фонд, чтобы его внуки могли получить на них университетское образование, часть денег оставил моей жене, чтобы на всю жизнь обеспечить ей финансовую независимость. Остаток, который был все еще весьма велик, он завещал мне, сопроводив его предписанием, чтобы я, если пойму, что могу сделать это, не нарушив своих социальных и семейных обязательств, посвятил себя святым поискам Истины.
Ничего подобного из уст своего тестя, за исключением одного-единственного разговора — да и то случившегося накануне моей свадьбы, — я никогда не слышал. Что же до моих собственных представлений о «поисках Истины», то они были ничтожны, если не менее того. Разве Истина не содержится в священных книгах? А если так, то о каких поисках речь? Если же подразумевается, что ее там нет, — тогда что это, как не богохульство?..
В то время я как раз находился между службами, ожидая, что буду выдвинут правительством в одну из международных комиссий в качестве представителя от нашей страны. Обычно подобные структуры формируются из людей, предлагаемых лично главами национальных администраций (или их приближенными гражданскими советниками). Считается, такой порядок необходим для беспристрастного распределения «лакомых» мест — или, если угодно (а им — главам — угодно), чтобы сбалансировать состав специалистов и соблюсти равновесие национальных интересов. Я решил попросить совета у председателя национального комитета, от которого зависели подобные назначения.
Это был государственный муж старой закалки, почтенный и седовласый. Он принял меня с исключительной сердечностью, даже назвал на «вы», а не на «ты», и когда я вошел в комнату, поднялся мне навстречу — невзирая на разницу в нашем положении — со всей учтивостью хозяина по отношению к гостю. Его репутация и сама манера держаться вызывали во мне столь глубокое уважение и доверие, какие испытываешь редко.
|
|
|
— Если я и знаю кого-либо, кто мудр, так это вас, ваше превосходительство, — сказал я, когда нам принесли кофе, — а я нуждаюсь в мудром совете. Все мои обстоятельства и ожидания вам известны. Пожалуйста, прочтите это изъявление воли моего только что умершего тестя.
Он внимательно прочитал бумагу. Затем сказал:
— Мой младший брат и выдающийся служитель на благо нашей родины! Я действительно много знаю о вас, ведь это, как вам известно, моя обязанность. Тем не менее, вы, наверное, удивитесь, но я знал и вашего тестя и почту за честь хоть в какой-то мере поспособствовать тому, чтобы его желание исполнилось, ибо он был святой, настоящий святой.
Я ожидал всего, чего угодно, но только не этого. В уме пронеслась мысль, что, вероятнее всего, наставник постарается уговорить меня остаться на правительственной службе на благо страны или же сделает ряд благочестивых замечаний — о паломничестве или о крупном пожертвовании, но то, что я услышал, было совершенной неожиданностью. Так говорят всякие там мудрецы, которых изображают в фильмах по телевизору или о которых читаешь в жизнеописаниях, так могут говорить персонажи той или иной книги, но чтобы люди современного мира употребляли выражения подобного рода?!
— Святой, ваше превосходительство, — сказал я, — это, по моему разумению, человек, служащий Богу, единственно в которого он верует, исполняющий все предписанные религиозные обязанности и способствующий приобщению к тому же самому остальных людей. Этому учит ислам, и то же написано о святых людях, принадлежавших к предшествовавшим исламу истинным верам — иудаизму, христианству и другим.
— Да, это так, — отвечал он, — и никто не станет оспаривать ваше утверждение. Тот, кто исполняет все, что вы описали, как раз и является святым. Но святой ли тот, кто имеет
всего лишь репутацию среди людей, что он таковым является и все это исполняет? Святой ли тот, кто молится, постится, совершает паломничества, делает пожертвования, сидит ночами, читая священные книги, говорит окружающим, что они должны делать, какими быть и все такое прочее, не познав на опыте, что все эти вещи значат на самом деле, и возможно, даже испытывая удовлетворение от того, что другие всего этого не исполняют?
— Нет, — сказал я, — не думаю, что это святой.
— Но кому, в таком случае, дано знать, кто действительно святой, а кто просто следует своим пристрастиям, полагая, что это и есть духовность?
— Мне это не приходило в голову. Но если бы меня спросили, я бы сказал, что не мне судить о ком бы то ни было, святой он или она или нет.
— Превосходно! Поскольку вы признаете, что ни тот, кто выглядит святым, ни тот, кто предполагает за кем-то святость, оба не обладают знанием в этом вопросе — разве вам не интересно узнать, можно ли приобрести истинное знание и понять, что такое настоящий святой и что в действительности означает служение Богу?
— Я не думал об этом. Но если люди считают кого-то благочестивым, разве это не доказывает, что он таков и есть?
— Если полагают, что Земля плоская, — разве это доказывает, что она такая и есть? Вы представляете себе разницу между личным мнением и объективным фактом?
— Я не думал об этом в такой связи.
— Да, но если я скажу вам: «Луна — это кусок прогорклого масла», — разве вы не спросите: «Это факт или ваше личное мнение?»
— Да, но только потому, что это невероятно, чтобы луна была маслом.
— Совершенно верно. Итак, некоторым людям, на определенной стадии развития, их опыт и состояние ума не позволяют согласиться с тем, что луна может быть куском масла. Но при этом они не обладают опытом — или состоянием ума, — которое побудило бы их поинтересоваться: а не должен ли святой быть чем-то большим или как-то отличаться от того, что предполагают о святых люди?
— Значит, существует способ проверить присутствие истины в чем угодно, даже и в том, что считается совершенно недоказуемым?
— Именно так. Запомните, ведь предположить, что что-то можно проверить, не более абсурдно, чем полагать, что проверить это нельзя вообще, а все потому только, что вам не довелось познакомиться с тем, кто может сделать это, — или кто заявляет, что способен на это.
Тогда я спросил моего мудрого собеседника, что, как он полагает, надо делать мне.
— Решите, насколько важна для вас истина. Если она важна настолько, что вы чувствуете необходимость броситься на ее поиски, тогда вам предстоит пройти через ряд опытов, которые мы зовем «путешествиями» и которые могут включать — а могут и нет — путешествия в обычном смысле слова, в результате чего вы сумеете распознать истину, когда найдете ее. Ибо люди каждый миг предстоят истине и не способны узнать ее только из-за того, что не владеют необходимым для этого основанием. Совсем как кошка — не любит апельсины, которые для нее не опасны и, возможно, даже могли бы спасти ей жизнь. Но она, в отличие от человека, будет ждать, пока не начнет подыхать с голоду, прежде чем решится тронуть апельсин. Если голодная кошка съест апельсин не слишком поздно, она сможет выжить, а истощив себя до полусмерти, окажется не в состоянии усвоить апельсин, даже съев его.
Тут я осознал, что старик этот в действительности — суфий, что путь к истине, о котором говорил мой тесть, соответственно, суфийский Путь и эта традиция, считавшаяся в моих кругах чем-то относящимся к невежественным людям давно минувших лет, жива и здравствует поныне.
— Откуда ты пришел и куда идешь? — говорил мне мудрый человек, пока я раздумывал об услышанном. Позже я не раз слышал эту фразу, своего рода суфийский пароль, в самых разных местах по всему свету.
— Я понятия не имею.
— Что ты хочешь делать или чем хочешь быть?
Я немедленно высказал все, что было у меня на сердце. Там было не так уж много.
— Я чувствую только, что это, скорее, не то, чего я хочу, а то, что мне необходимо, — сказал я.
Он улыбнулся:
— Это твоя первая победа над командующим «я». Потому что, в отличие от этого «я», которое говорит: «Дайте мне то, чего я хочу», — истинное «я», стоящее за ним, говорит: «Дайте мне то, в чем я нуждаюсь».
На этом его превосходительство отпустил меня, а вскоре мне стало очевидно, что за время этой встречи я усвоил совсем не так много, как показалось поначалу. Но, по крайней мере, он пробудил во мне интерес и надежды. Уже едва выйдя от него, я готов был задавать сотни вопросов; я жаждал отыскать других людей, думающих подобным образом. Мне необходимо было выяснить, как стать суфием. Я вступил в стадию, которую очень мало кто из обычных духовно настроенных людей способен превзойти, в стадию, где действует субъективное эго человека, где его охватывает возбуждение и чувство собственной значимости, ощущение сопричастности чему-то исключительному и великому, а вот развития духовного дара, которое зачастую ему мерещится, вовсе не происходит. Но тогда я не понимал всего этого. Мне казалось, я занимаюсь поиском пути к истине. Повсюду я искал суфийские группы и покупал всевозможные книги на эзотерические темы. Свои мирские обязанности я почти забросил, ощущая возбуждение, которое казалось мне чем-то весьма важным, так как это чувство было сродни состоянию приподнятости, знакомому в связи с делами обычными, — повышением по службе, достижением какой-то конкретной цели, удовлетворением своих желаний любым из сотен возможных способов. Мне еще только предстояло узнать, что то, что нам действительно нужно, — это научиться осознавать особый род свершения, который в реальном смысле является духовным, и понимать тот особый путь, которым можно приблизиться к истинной цели.
Итак, прежде всего я начал повсюду выискивать суфиев и дервишей.
Большинство людей, родившихся на Среднем Востоке, знают, или думают, что кое-что знают, о суфиях и дервишах. На самом же деле эти знания обычно крайне скудны. Им, например, известно, что в старину бывали великие учителя и что учителя эти оставили после себя организации, продолжающие дело их жизни. Многие, возможно, видели шествия дервишей или их выступления, когда те вытворяют всякое и бормочут невесть что; видели людей, способных без крови и вреда проткнуть себе щеку вертелом; тех, кто раздает талисманы или излечивает женщин от бесплодия; личностей, носящих странные одежды, что-то монотонно напевающих, декламирующих или молящихся, с четками в руках. Одни из них бреют усы, зато отращивают бороду; другие ходят странным образом, оттягивая ногу в сторону. Третьи крутятся-вертятся, поют, «танцуют» или движутся по кругу. Некоторые лидеры таких сообществ ведут себя как короли и привлекают тысячи последователей. У других ни гроша в кармане, однако и они считаются столь же святыми. И как все это следует понимать?
Я стал посещать собрания таких людей. Иные руководители явно ставили своих последователей в столь подчиненное положение, что те теряли здравый смысл — и попадали в полную зависимость от данного сообщества, в особенности от «мастера». Многие из предполагаемых лидеров и учителей пользовались авторитетом в своей округе, но о том, что говорили и писали великие суфии древности, у всех у них было весьма слабое представление. Они просто прокручивали примитивный набор идей и практик и ограничивались тем, что говорили о любви, слушали музыку и вели себя как подобает святым. Кому-то казалось, что все это и есть настоящий путь суфиев. Как на Востоке, так и на Западе можно обнаружить изрядное количество подобных лидеров и их последователей, верящих по сей день, что суфизм именно таков.
Придя в смятение от всего увиденного, я вернулся к своему пожилому советчику, надеясь с его помощью разобраться, где же я допустил ошибку.
— Ты допустил ее везде. Хотя бы на миг уделить им внимание, хоть на секунду поверить таким людям можно лишь, когда лживое в тебе самом толкает тебя к лживому. «Подобное притягивает подобное».
И тем не менее, — как он мне объяснил, — за пестрым фасадом из многочисленных мулл и учителей, дервишей и самозваных суфиев, заполонивших огромное пространство, куда входят Марокко на Атлантическом океане, Северная и Центральная Африка, весь арабский мир, Пакистан и Индия, а также Индонезия и Малайзия, — настоящие суфии все же существуют. Однако только один из них являет себя миру в качестве общественно известной личности в каждый исторический период или век. Таким единственным в свое время был Ибн-аль-Араби в Испании, Аравии и Сирии. Такими были Руми в Турции, Джами в Афганистане, Аль-Джулаби в Индии.
«В надлежащее время ты найдешь Учителя Века, но тебе предстоит еще многому научиться — тому, что приведет тебя к нему», — сказал он.
Я спросил старика, как же быть с этими мнимыми суфиями, которые размножились в таком количестве на Среднем Востоке.
«В одной североафриканской стране была многочисленная организация предположительных суфиев и примкнувших к ним иностранцев, — отвечал он. — Эти люди возвели в традицию механическое выполнение ритуалов, заклинаний и поз, оставленных шейхом, чье имя они взяли для обозначения деятельности своей мнимой школы. И вот я и несколько моих товарищей посетили их. Мы просто прочли им кое-какие места из трудов великих суфиев древности — Газали, Сухраварди и других. Вскоре тамошнее большинство изгнало своего учителя. Нам ничего не понадобилось доказывать — Мастера древности оставили после себя более чем достаточно информации и указаний, которые любому действительно искреннему человеку ясно дают понять, что случается с настоящей школой, когда она прекращает действовать. Ее захватывают невежды, и она отмирает. Не забывай, что дегенерировавшая форма может выглядеть весьма убедительно и производить впечатление чего-то достоверного».
Тут я выдвинул предположение, что мне, наверное, стоит пересмотреть сделанные шаги, чтобы вернуться к началу и встать в позицию распознавания настоящего учителя, а не оставаться просто собирателем сенсационных сведений.
— Это самое лучшее, что ты мог бы сделать, — поддержал он меня.
Тогда я спросил, не посоветует ли он мне что-нибудь сам?
— Да. Запомни, тебя никогда не должно покидать чувство юмора. У одержимых его не бывает, и именно это поможет тебе отличить истину от лжи. Ибо одержимыми всегда движет ложь.
— Но ведь все духовное очень серьезно, — заметил я. — Полагаю, никто не должен и не может смеяться над религией.
— Люди смеются не над религией. Когда духовные люди якобы смеются над ней, они смеются над имитацией. Вот был такой случай.
Однажды, когда я был в Индии с несколькими дервишами, мы разговорились с группой европейских туристов, страстно желавших стать суфиями. После множества благочестивых и витиеватых речей и молитв, произнесенных этими людьми, старший из нас сказал им: «Мы не можем сделать из вас суфиев, но вы могли бы стать первоклассными индуистами!»
Европейцы были шокированы. Они обернулись, чтобы посмотреть, как отнеслись к этому «оскорблению» несколько известных своей святостью индусов, которые были там вместе с нами. Вообрази удивление этих туристов, когда они увидели, что индусы покатываются со смеху! Они оценили шутку, тогда как якобы духовные посетители были слишком напряжены, слишком неискренни, чтобы понять даже обычный юмор, не говоря уж о духовной сфере.
Затем мой мудрый собеседник вспомнил анекдот о великом мыслителе Аль-Баззаре, который более тысячи лет назад посетил суфия Тустари. Аль-Баззар перечислил суфию ряд различных видов «интоксикации», не позволяющей человеку вести благочестивую жизнь. В этом списке были вино, физические удовольствия, желание стяжать собственность, стремление властвовать.
Тустари же напомнил ему еще о двух не менее вредных формах отравления, от которых страдают псевдо-суфии и мнимые ученики: интоксикация ученого, повязанного своим учением и гордящегося этим, и опьянение поклоняющегося, который занят привлечением к себе внимания других.
Я решил запомнить слова Сахла Тустари. Но мне пришлось попросить моего наставника прояснить вопрос относительно юмора: не будет ли выглядеть поведение, вынуждающее людей смеяться, как шутовство, и каким образом суфий может избежать подозрений в несерьезности, если пускает в ход шутки.
— Тем, кто полагает, что шутки — это всегда нечто легковесное, суфий, действующий с помощью шуток, обязательно покажется человеком поверхностным. Вот заряженная скрытым учением классическая шутка нашего муллы Насреддина, великого суфийского шутника:
Насреддин сидел на главной улице своего города и рыбачил. Привязанный к леске крючок он опустил в большой горшок с водой. Проходивший мимо самодовольный ученый крикнул ему:
— Много ли нынче поймал, идиот?
— Не очень, ваше превосходительство, всего три!
— Три! И только-то? — рассмеялся распираемый от собственной важности «мудрец».
— Ну, вместе с вами уже четыре, — ответил Мулла.
Так кто же из них поверхностный человек?
— А нет ли еще каких-то причин, — полюбопытствовал я, — из-за которых суфий готов выставить себя человеком пустяшным или напустить на себя вид, для нечувствительного человека совершенно ничего не значащий?
— Этому есть, по крайней мере, еще две причины. Первая состоит в том, что если суфий будет выглядеть важным человеком, то в чем же тогда вызов для восприятия учащегося? Искатель должен «узнавать царя в любом обличии» — гласит суфийский афоризм. Другая причина в том, что в этом мире все ценное подвержено определенной опасности, и духовное — не исключение. Вспомни суфийский анекдот про павлина, которого застали, когда он выщипывал собственные перья. Кто-то спросил, зачем он себя обезображивает. «Да ведь ради этого оперения люди и охотятся на меня, — отвечал павлин. — Не будет перьев — ни у кого не будет и нужды во мне — тогда я смогу прожить спокойную и содержательную жизнь».
Позднее этот рассказ я обнаружил у Руми в четвертой книге его основного труда «Маснави».
Читая Руми, я также узнал, что к высшему знанию ведут четверо «врат»: религиозный закон; Путь, или Дорога; Учение и его осуществление и гнозис — переживание или восприятие реальной Истины, которая именуется Объективной Реальностью.
В введении к пятой книге «Маснави» Руми касается этого вопроса и вносит в него ясность.
Закон, говорит он, подобен изучению теории алхимии с помощью преподавателя или книги. Путь подобен алхимическому процессу. Истина же есть действительная трансмутация меди в золото.
Один современный суфий облек то же самое в более привычные для нас термины: «Закон аналогичен приобретению медицинских сведений; Путь — это диеты и лекарства; Истина — это обретение постоянного здоровья и освобождения. Достигается она через гнозис, действующий на нужного человека в нужное время, в процессе...»
Спустя несколько месяцев, проведенных мною в усвоении этих положений, что протекало очень по-разному — иногда мы совершали прогулки и мой наставник мне что-то рассказывал, иногда беседовали и делились наблюдениями, — старик отправил меня на Кипр. «Я устроил тебе поездку к Идрису Шаху», — сказал он.
О Шахе я уже слышал. Он был родом из Афганистана, происходил от потомков Пророка по линии глубоко почитаемого святого Мусы Аль-Казима, и его личность была темой обсуждения многочисленных газетных и журнальных статей во всем мире.
По общему мнению, он являл собой суфия высокого достижения, и иногда о нем говорили как о Руководителе Эпохи. Мне повторяли снова и снова, что он отказался от роли учителя, и я заикнулся об этом своему другу, на что он ответил: «Да, Шах не станет учить обычными способами; он не будет учить тех, кто предъявляет права на свое обучение. Как раз такие люди и пишут статьи, о которых ты рассказываешь».
Как мог я учиться у такого человека, когда был уверен, что до сих пор не избавился от механических привычек ума, которые суфии столь сильно порицают? Я стал молить старца оказать мне какую-нибудь помощь в подготовке моего ума.
— Ты сумеешь получить пользу от того, кем Идрис Шах является, а также от его действий и слов, — ответил он, — но правильнее всего помнить, что если тебя вдруг поражает истинность учения, то остерегайся чрезмерно обращать на это внимание. Большинство людей упираются своим вниманием именно в те вещи, которые одобряют. А ты, оказавшись в кругу суфиев, должен с особым вниманием отнестись к тому, что тебя неприятно поразит своей странностью или покажется совершенно неприемлемым, поскольку это почти всегда означает, что реальный аспект учения натолкнулся на твои предрассудки и предубеждения и они пытаются отвергнуть его, чтобы удержать тебя в тисках повиновения.
Я попросил его привести пример, что-нибудь такое, что позволило бы мне запечатлеть в уме эту важную концепцию.
— Суфийские учителя, — сказал он, — иногда провоцируют весьма драматические «происшествия», чтобы помочь некоторым сильно обусловленным личностям достичь психологического прозрения. Но тот, кто настроен слишком поверхностно, не сможет даже и в этом случае получить предназначенное ему послание. Одно из таких учебных происшествий было спровоцировано Бахауддином Накшбанди, великим суфийским мудрецом, который еще при жизни почитался как один из наиболее правоверных и духовных людей своей эпохи.
Однажды Бахауддин сидел в собрании исламских богословов, и его попросили внести свой вклад в процесс «дегустации» великолепия религии. Он немедленно ответил: «Ваш бог находится у меня под пятой!»
Поднялся ужасный шум и, несмотря на огромный авторитет, которым пользовался учитель, некоторые из присутствующих потребовали либо казнить его за богохульство, либо (чтобы спасти ему жизнь) официально признать сумасшедшим.
Бахауддин в ответ не проронил ни слова, пока его не вызвали на публичное заседание судей, куда он и явился добровольно. Как о том свидетельствуют исторические хроники, он считался человеком столь важным, что не подлежал аресту по подозрению. На помосте восседали Шейх-уль-Ислам, Глава Теологов, Судья Судей и много известных военачальников и правителей в окружении стражи и глашатаев.
Бахауддина попросили повторить его утверждение. Он произнес все громким голосом, и слова его были донесены глашатаями до толпы (насчитывавшей около полумиллиона человек): «Ваш бог — под моей пятой!»
Затем его попросили объясниться. Он сказал: «Снимите мою правую сандалию и объявите народу, что вы там обнаружили. Это и будет ваш бог!»
Когда сандалия была снята, Судья Судей достал оттуда монетку. Ее подняли вверх и сообщили толпе, что за предмет обнаружен.
Тогда Шейх-уль-Ислам произнес: «Великий Учитель показал нам, что мы поклоняемся идолу материальности, и нам следует принять этот упрек со смирением, — я покорно целую ему руку!»
Таким образом, как говорится в отчете об этом событии, «Бахауддин спасся сам и, упрекнув правоверных, преподал им урок, а они спаслись, приняв от него истину».
Когда рассказ подошел к концу, мне показалось, будто своего рода дверь открылась у меня в голове. Впервые по-настоящему я буквально увидел, отчего ученые не в состоянии понять суфиев ни сегодня, ни в прошлом. Суфии работают в измерениях, которые добросовестным начетчикам понять просто невозможно. Точно так же крайне маловероятно, что обвинения в кощунстве, непочтительности, обмане и лжи, которые всегда адресовались суфиям — с тех пор, как о них стало известно, — хоть сколько-нибудь справедливы. Суфии создали основной объем литературы и поэзии Среднего Востока и Центральной Азии. Всю свою жизнь, и подчас очень долгую жизнь, они проводили на глазах у огромного числа людей. Они были пионерами, выдвигая идеи, которые только сейчас становятся понятными современным людям. Из этого следует, что они всегда были чем-то исключительным.
С этими мыслями и таким образом подготовившись, я сел на корабль, отбывающий из Александрии на Кипр.
Я начал путешествие, о природе которого — даже о существовании — подавляющее большинство людей и не подозревает. Однако его можно назвать самым важным из всех путешествий, которые только в состоянии предпринять мужчина или женщина.
Глава 2. ВОССТАНОВИТЬ КОВЕР ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО
Да! Мир — это иллюзия.
Но истина неразрывно связана с ним.
Субхани
Я добрался до места и нашел нужный дом. Это был сверкающий под лучами солнца ослепительно белый многоквартирный блок, вроде тех, что повсюду строят греческие предприниматели, специализирующиеся в квартирном бизнесе. Я обнаружил, что нахожусь в греческой, южной части Кипра, хотя предполагал, что встреча с Сейидом состоится на турецкой территории. Тут я отметил про себя, что, похоже, оказался во власти некой системы ожиданий, последовательно выдвигавшей непроверенные предположения, которые тут же забывались, но затем опять всплывали в уме, вызванные каким-нибудь новым поводом.
Был осенний полдень, и я помню, как, нажимая дверной звонок, взглянул на все еще высоко стоящее в небе солнце. От нахлынувших эмоций и предощущений у меня свело живот. Ожидания, стремления, страх перед неизвестным, надежды на получение чего-то — не слишком приятная смесь.
Дверь открыл с виду ничем не примечательный человек, которого я почему-то принял за француза, — полный, примерно моего возраста, но чуть ниже моих пяти футов и восьми дюймов. Безо всяких формальностей он провел меня в длинную комнату, где сидело человек двадцать. Обстановка была в европейском стиле, неброская, и столь же непритязательно и обычно выглядели все присутствующие. Они, пожалуй, напоминали людей, оказавшихся вместе случайно, вроде группы пассажиров в международном аэропорту, — мужчин и женщин было почти поровну, их возраст разнился от двадцати до семидесяти.
Мой толстый провожатый заговорил по-английски с сильным французским акцентом, по очереди представляя меня каждому из присутствующих. После того как я услышал имена всех, мне указали место на диване около двери. Знакомясь, некоторые улыбались, другие кивали. Не было ничего необычного. Мы вполне могли бы сойти за людей, собравшихся в приемной у стоматолога.
— Сейида Идриса пока нет, — объявил один из мужчин. Высокого роста, лет пятидесяти, он непроизвольно распространял магнетизм авторитета, сопутствующий обычно руководителю банка или промышленнику. Я обратил внимание, что обработка швов на его костюме имела специфическую особенность пошива «Savile Row». Он продолжал:
— Мне рассказали анекдот, чтобы я, в свою очередь, пересказал его вам. Он послужит ответом на некоторые вопросы о том, как и почему случилось, что религия теперь выглядит так, а не иначе. Некий дервиш рассказал этот анекдот Сейиду Идрису, когда Шах сам еще был юным учеником. Истории такого рода мы называем ишарати — рассказ с продолжительным и особым учебным воздействием.
Вот эта история.
Некогда в одной далекой стране жил купец, и на полу его дома лежал ковер необычайной красоты, практически бесценный. Однажды ему пришлось отправиться в путешествие, а следить за своим домом он оставил двоих студентов, которые как раз искали дешевое жилье. Юноши были не слишком аккуратны и вскоре умудрились уронить несколько горящих углей на ковер, отчего почти треть его сгорела. Естественно, они очень расстроились и стали прид
|
|
|
