 |
VII. Рассказ о двутавровой балке, или День гнева
|
|
|
|
Ну а чо вам рассказывать-то? За жизнь мою? А чего, сами не видите, жизнь какая? Видите? Вот и напишите Путину, и этому, медвежонку его, детсад — штаны на лямках... чё он нам сделал, Путин этот? Сколько лет пробыл у власти, а чего он нам сделал? Только бензин подорожал, да жизнь. Работаем за копейки. Вон, тридцать шестой километр сдали мост — заплатили двенадцать тысяч ребятам: как?!. Ты скажи мне, как это? Зима!.. Холод ихний, снег ихний, дождь ихний, всё, ветер ихний, холод, всё ихнее!.. А эта падла сидит — инженер, Рыбаков, главный инженер — и ещё у него два заместителя! На хрена?! А получают по сто пятьдесят тысяч, и это только окла-ад! Плюс каждый квартал прогрессивка, шестьсот-семьсот тысяч: он получил — он покупает машину себе. Я носки себе реже меняю, чем он машины меняет. Я ему говорю: «Ты получил семьсот тысяч премию — отдай ребятам сто тыщ, премию дай на участок», а он мне: «Деньги людей портят». Я в глаза ему говорю: вот начнётся, будет тебе беда, перешагну, руки не подам. Не подам! Или добью даже.
Понял?
— До этой, енай её, перестройки — всё было по науке: все люди работали, все трудились. Затунеядничал? — раз, тебя милиционер останавливает: та-ак, ваши документики... Вы не работаете? пройдёмте... Оп-па! давай, родной: не хочешь по натуре работать, как все люди? заставят! Тебя в ЛТП или ещё куда принудиловкой отправляли, не давали людям слабину!
А сейчас чего? Одна наркота у нас в Одинцово: зайди в каждый подъезд — везде шприцы! Безработных восемесят процентов, подъезды все... на этажах стоят — им деться некуда, у них энергия кипит! Они ж молодые, им покачаться надо ребятам — а качка одна сколько стоит? Девчонкам где-то собраться в обществе, в клуб прийти... но бесплатно! Бесплатно! здесь тебе — танцевальный, здесь — пианисты,здесь всё... а где? нет же этого ничего!
|
|
|
Куда деваться? некуда.
Пришли к нам на стройку с наших домов, с Новоспортивного — вон я живу, красные дома — пять ребят молодых, вот как Дениска, сварщики все. Ребята здоровые, молодые — дай только работу им, дай работу! Пахали месяц, а начальник участка им закрывает — двенадцать тыщ.
Они приходят: «Дядь-Кость, ты гляди, сколько он нам закрыл! И как ты думаешь, мы будем работать здесь? каждый день рискуя упасть, или разбиться, или ногу сломать, или руку, или изуродоваться...»
Я начальнику говорю: «Почему ты так закрываешь? Почему ты ему двенадцать тыщ? Ты смотри, они какой объём сделали!»
«А я не могу больше, мне сказал главный инженер, начальник управления закрыть им по стольку». Всё!
Ну, и что остаётся нам? Руки прям... ну распускаются руки, не держат, к работе нет стремления! Внуково это — мы бы давно уже аэропорт этот достроили. А им двенадцать-четырнадцать тысяч, ребятам: живут в вагончиках — ни поесть, ни помыться, ни умыться... Арматуру эту таскают, вяжут, бетон принимают... Мужика чуть не убило: краном балку поднимали, швеллер знаешь что такое, не знаешь? Во, балка металлическая. В белой каске прораб подбегает: «Давай быстрей, вира, мне кран нужен!» А он второпях, и как следует не зацепил... Балка пятьдесят пятая, таврушка, двухтавровая... Он её на чалку-то зацепил, парнишка, а прораб: «А! быстрей давай... Вира! Давай её!» — и не смотрит. Ну, тот её поднял на высоту, поворот даёт, а она и поехала... Она ж короткая, её не зажала чалка, — она выпадывает, и мужику прям по голове — тчпок! Прям вот наглазах. Двадцать метров... тридцать... по голове... И что ты думал? даже машину не дали! Кое-кое-как начальник выдал машину, чтоб увезти мужика в деревню захоронить...
А на фуганке работал парень?! Ему прораб: «А, чё сто-ишь, давай быстрей! Мне брусок надо пилить!..» А у нас пила, и фуганок тут же. Парнишка растерялся — ф-фух! — пальцы — щщух! — Ни одного! А начальнику доложили — он наверху стоял, со всеми вот с прорабами этими, с мастерами, он знаешь что им сказал? Он сказал: «А, ладно, мяса ещё наберём». Повернулся пошёл. Сел в машину - спокойно уехал.
|
|
|
И как смотреть на это всё?
С простого народа... народу — что надо нам, знаешь, нет? Нужен мужик настоящий, чтоб поднял, повёл: под-нимемся все, вся Россия-матушка, всех мочить будем сподряд, всех! Не то что в Киргизии — похлеще будет! Пойдёт брат на брата, от мала до велика подымется весь...
Как на улице ни соберёмся, или на работе — один разговор: где бы ни собирались, компанией там по пять, по шесть человек, один и тот же разговор: ждём... Ждём! Не один я, все мужики ждут, только бы чуть-чуть вспышнет, как вот в Киргизии... — всё! будем всех, не разбирая... и начиная с этого, с медвежонком его... Ему в детский сад ходить в машинки играть на песочке, а он, б..дь, в правительство залез! Что это значит? Это значит масоны. Что такое масоны, знаешь, ну? А-а... Ты на стройке видел еврея хоть одного? Покажи нам! Да он на третий день... на второй день сбежал бы оттудова! Или где ты, допустим, еврея видел рабочего? Или командует, или где-нибудь мастеришкой... Я их всех перевешал бы до одного. Потому что сами не живут и другим не дают. Вот чуть-чуть бы, вот только чуть-чуть бы вспышнет — да я бы с больной ногой пошёл стрелять их всех! И жалости б не было.
Жалко, нету такого руководителя, чтоб завёл, нету такого как типа, наверное, Сталина, чтоб за Россию смотрел, за всеми, чтоб не давал никому ничего! Был Баркашов. Но он руку поднял как фашист. А народу это не понравилось. А был бы путный... не медвежонок этот, сюсю-мусю, а мужик настоящий, чтоб за поколение, чтоб учить бесплатно, чтоб одевать, сады, всё... вы в метро ездите же, в электричках? Раньше за пять копеек едешь — все улыбаются, рассказывают чего-то, шутят друг с другом, всё как-то идёт... с весельем. А сейчас — бабушке не уступят, никому не уступят... Бабульки у нас — нищета! Отработали честно по тридцать - по сорок лет, приходит в магазин, смотрит-смотрит, смотрит-смотрит... «Ты чё такое высматриваешь?» — «Да вот хотела колбаски взять, да у меня денег нет, не хватает...» Это же вообще, срамотища! И вся Россия такая. Люди уж до того... меж собой такая усобица идёт... Попомните мои слова: год-два-три всё равно вспышнет! Всех мочить будем не разбирая, что под руку попадёт.
|
|
|
А вот был бы телевизор, я бы ему сейчас в глаза это всё сказал, и Путину, и Медведеву. Они мне... я жизнь, считай, прожил: они мне до лампочки, я их раньше-то не боялся, и сейчас не боюсь. Горбачёв приехал тогда, получил в Свердловске по мусалам — жалко медведь не приехал с Путиным, тоже бы получил, хоть и каратист он, это... как его... дзюдоист...
Ну, чего еще?
Вот, а ты говоришь...
VIII. Гипноз
— Ну что, Анька? Домик на Кипре? — вздохнул Белявский. — Или квартирка в Хорватии?
— Ага, страшно? — съязвила Лёля.
— Да как сказать, Лёлечка... Не то чтобы страшно, а...
Федя уже замечал за Лёлей гримаску... нет, даже слово «гримаска» было бы слишком сильным для маленького, еле заметного мимического движения... Можно было сказать «презрительно фыркнула», — но никаким звуком это движение не сопровождалось: оно складывалось из лёгкого расширения ноздрей и почти незаметного наклона шеи — мол, «а-а», «ну-ну», «говори-говори»...
Короче говоря, Лёля фыркнула.
—...А вообще страшно, конечно, — признался Белявский. — И главное, безнадёжно. Ничего тут не сделаешь. Ни-че-го. Только валить. Мотать. И чем дальше, тем лучше...
— Простите, Дмитрий, — возразил Федя, — но разве так решится проблема?
— Ка-кая проблема? — прищурился Дмитрий Всеволодович.
— Мы слышали: в первую голову — проблема несправедливости. Тяжёлый труд — тоже, да; в ужасных условиях; нищета; но больнее всего мучит русскую душу, разъедает её, отравляет — неравенство, несправедливость! Если взять исторически —
— Водка плохая её отравляет, денатурат! Если взять исторически. А мучит русскую душу — похмелье! А на остальное плевать хотела русская историческая душа. С колокольни. Ах-ах, мировая несправедливость, замучен в тяжёлой неволе... Дядя Стёпа ваш этот — кто по профессии?
|
|
|
— Электросварщик. Его зовут дядя Костя...
— Так. Электросварщик. А сколько лет уже сварщиком, не говорил?
— Да, говорил: он на стройке с семьдесят... первого, кажется, года...
— То есть сорок лет. На стройке сварщик. О ке-ей. Теперь: кто у него вызывает самую сильную злобу?
— Путин?
— Дах если бы... Путин — это как раз было бы и неплохо... Только это он с вами непримиримый, а покажи ему Путина метров за пятьдесят — он обгадится, ляжет на брюхо, на брюхе к этому Путину поползёт, и будет вылизывать языком, пока не отгонят пинками... Нет, главный враг дяди Стёпы — не Путин, а «белые каски». Прорабы и мастера. Кто повыше — но на ступенечку, на ступенечку!.. Он и сам бы... и про себя понимает: ах, мог бы, мог бы ведь! Не машины менять, хоть носки... за сорок лет из рабочего можно подняться как-нибудь до прораба? Вы как сами думаете? Ему сколько, если он сорок лет работает... шестьдесят? Под шестьдесят? а он даже в прорабы не выбился: что, масоны не дали? А я объясню. Помните, он изображает: «затунеядничал — в ЛТП»?.. ЛТП, Лёлечка? Знаете? Ну конечно, не знаете. При совке хронических алкоголиков отправляли в так называемый лечебно-трудовой профилакторий, их там лечили — ну понятно, как там лечили, — и заставляли работать. По сути, зона-«лайт». Ставлю банку, что дядя Стёпа отметился!
— Почему? — возмутился Федя. — Почему вы с такой уверенностью —
— А вы не слышите эти блатные присадки? «В натуре, слышь», «падла» — но главное, сама манера — наезд, навал: а-а-а, вира, майна, давай, греби, что-нибудь да сработает! Всё, блатная манера!
— Хорошо: возможно, он сидел в этом эль-тэ-пэ — но что изменяется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве...
— Щщух — пальцы — ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя...
— Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды... Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине — ведь он прав?! В глубине ведь всё просто, всё очень просто! Им плохо живётся — а нам хорошо! Они нищие — мы богатые! Они плачущие — а мы смеющиеся, причём изощрённо смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России — но всё равно — в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные, а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру... Это так просто: им плохо, а нам хорошо!
|
|
|
Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond*... dans le fond, в глубине, в евангельской глубине это крайне несправедливо, неправедно!..
Дмитрий Всеволодович аккуратно выдержал паузу.
— Вы закончили?
Федя перевёл дух.
— Я закончил.
— В самом деле? — с иронией переспросил Дмитрий Всеволодович. — Я могу говорить? Мерси.
Однако сразу не стал ничего говорить, а помял пальцами подбородок, потом быстро потёр подлокотник кресла, как будто стирая невидимое пятно...
* Au fond (франц.) — в сущности (дословно — «в глубине»).
Федя внимательно следил за пальцами Дмитрия Всеволодовича. Пальцы были крепкие — коротковатые, но хорошей формы, с круглыми аккуратно подстриженными ногтями.
Сам Фёдор стеснялся своих длинных рук, и если делал жесты, то не нарочно, а только в забывчивости: и когда вдруг ловил себя на том, что неопределённо помавает в воздухе, то спохватывался и руки прятал.
А Дмитрий Всеволодович жестикулировал много и с удовольствием: поднимал палец, тыкал им, щёлкал, потирал руки — и всё получалось ловко и выразительно.
— Раз уж мы собрались — крупные знатоки Достоевского... — усмехнулся Белявский. — Тогда я поиграю немножко в Фёдор-Михалыча. Помнят все «Легенду об инквизиторе»? Федя помнит, конечно... Вот странно: самая ведь беспомощная глава! Севилья какая-то, инквизитор... кошмар, вампука — и ведь считается многими: лучшее, что написал Достоевский...
— И сам Достоевский считал так, — добавил Федя.
— Ну, сам автор вообще никогда не знает, что написал, на Фёдор-Михалыча тут кивать нечего... Эта Севилья — ну ведь абсолютно картонная декорация: ночь пахнет лимоном, бледный старик — ну ведь опера, оперные злодеи, пародия! У Пушкина за полвека до этого в «Дон Гуане» уже перепевка Байрона, вторая свежесть, а у Фёдор Михалыча — уже получается не вторая, а третья свежесть, лубок, пародия на пародию... зато «иде-ея!» Вообще, я считаю, закон искусства: хочешь художественно — прости-прощай любая идея... А желаешь «идею» — рисуй лубок! А ещё лучше бери готовый, к которому за полвека привыкли... Ну вот и я, по примеру Фёдор Михалыча... Что является современным лубком? Как вы думаете?..
Кино, конечно.
Представьте себе кино полувековой давности. Шестидесятые годы. Неореализм... А может быть, даже раньше, пятидесятые: кино чёрно-белое, по экрану штришки... Или даже сороковые; а может, вообще немое.
Декорация: порт. Европа, какой-нибудь там Марсель. Или Гамбург. Марсель. Рядом с портом — дешёвое кабаре... Нет, трактир, но с остатками кабаре — самое-самое что ни на есть дешёвое — как сейчас бывает дешёвый стриптиз... За столами матросы, шлюхи... Все пьяные, дым коромыслом, га-га... На сцене танцовщицы — тоже нетрезвые, некрасивые, третий сорт... Вместо портьеры — какая-то грязная тряпка... Номер кончается, перерыв, танцовщицы в перерыве пьют пиво с матросами, прямо тут же, за столиками, — а в это время на сцену, пошатываясь, забирается гипнотизёр.
Тоже обрюзгший, опухший... Но кое-что помнит. Остатки былого искусства. Ищет кого-нибудь в зале, жертву себе... находит взглядом — студента. Не знаю, правда, как там оказался студент...
— А если, — предположил Фёдор, — это был юнга?
— Студент. Ну, заходят студенты в портовую забегаловку: дёшево, что бы им не зайти? Студент с тонкой шеей, с юношеским румянцем... Его втаскивают, вталкивают на сцену. Гипнотизёр делает пассы, пассы — и вводит студента в транс. Глаза закрываются у студента, на лице блуждающая улыбка...
И вот начинается самое главное. Гипнотизёр вызывает на сцену самого жуткого отвратительного пропойцу — вонючего, грязного, сального, без зубов... а студент под гипнозом, он спит... Он уверен, что перед ним — прекрасная девушка: ангел света, бутон! Юноша прижимает руки к сердцу, бледнеет, краснеет, страдает, поёт серенаду, и наконец — тянется поцеловать... а вокруг: га-га-га! Га- га-га! Страшный гогот, до сблёва!..
Ясна аналогия? Сами чувства — прекрасны! Чувства студента — прекрасны. И ваши чувства — прекрасны. Только — неадекватны объекту... Понятно?
— Понятно... — Фёдор помрачнел. — Неясно только, кого у вас представляет гипнотизёр...
— Да целая свора! Пожалуйста, вся «великая русская литература»... Да вон сам Достоевский — крупнейший гипнотизёр! Дипломированный! Все его униженные, оскорблённые; нежные бледные проститутки; убийца, который целует родную почву и кланяется на четыре стороны это же ахинея, гипноз!.. Или самогипноз скорее, чувство вины...
— И всё же — хотя я в бреду, по-вашему, с идиотским лицом...
— Почему с идиотским?! С прекрасным лицом, с живыми глазами, прозрачными... Вы на родине где найдёте такие глаза? Вы мне с первого взгляда понравились — вы и Лёля — вы мне симпатичны, и ваши чувства, я повторяю, мне симпатичны, я даже завидую — но объект, объект ваших чувств — не могу, не хочу уважать!..
— Ребяточки... — попыталась втесаться Анна.
— Нет, не верю! — страдая, воскликнул Федя. — Вы рисуете русский народ как пьяное сборище, гогот, и проститутки... Вы видите унижение и ещё унижаете: это неправильно!..
— Что такое «неправильно?» — утомлённо сказал Белявский.
— Мы, сытые и богатые, будем жаждать и алкать, а они, плачущие и нищие, возрадуются и воссмеются...
— Ой, вот не дай бог они воссмеются! Они та-ак воссмеются, мало вам не покажется!..
— Ребятки, брэк! — Анна встала.
— Вам с вашей швейцарской бородкой народовольческой...
— Брэк, я сказала! Дима!! Ты что завелся с пол-оборота? Что с тобой? Ты вообще как себя ведёшь?
Федя... Федя, скажите мне... вот что: я ночью слышала самолёты —
— Аня, мы не договорили!.. — с неудовольствием сказал Дмитрий Всеволодович.
— Отлично вы договорили. И даже лишку. Как же так, Федя? Кто у вас тут летает, если аэропорты закрыты?
— Э-э... — Федя не сразу собрался с мыслями. — Вероятно, мираж...
— Не мираж! Я слышала самолёты!
— Нет, нет, «Mirages», военные... истребители. Здесь поблизости авиабаза, в Майрингене...
— Какие еще «Миражи»? — Дмитрий Всеволодович был раздосадован тем, что его перебили. — «Миражи» устарели сто лет...
— А разве можно летать, если вулканический пепел? — Анна по-прежнему адресовалась к Феде.
— У вояк свои нормы... — ворчливо сказал Белявский. — Своя техника безопасности...
— Уф, теперь все понятно. Дима, можно мы улетим отсюда на истребителе?
— Улететь улетим. Но, боюсь, над границей нас встретят... И багаж в бомболюке побьётся...
— Скажите, Федя: есть у вас что-то более... позитивное? Я устала от ужасов. Я хочу сказку на ночь. Есть у вас для меня сказка на ночь? Или про любовь? Или что-то смешное?
— Да, есть смешное, конечно... И сказки есть, в своём роде... И про любовь... Здесь же сто часов записей...
— Ну а что же мы с вами ужасы слушаем? Хочу смешное!
|
|
|
