Великое утро

Великое утро

Квириты, в то утро лениво прогуливающиеся по Форуму, при виде человека, бегущего к курии, многозначительно переглянулись. Незнакомец был бос, седые волосы его растрепались, по раскрасневшимся от быстрого движения щекам скатывались капли пота.

– Что там стряслось, Тит? – спросил кто‑ то, узнав в бегущем пастуха, пасшего овец у Аниена.

– Враги перешли Аниен! – прокричал пастух, не останавливаясь. – Их больше легиона.

Аниен, северный приток Тибра, был пограничной рекой между владениями римлян и сабинян, и не было года, чтобы недруги не совершали набеги на римские земли, уводя скот. Римские пастухи не оставались в долгу и пригоняли из‑ за Аниена сабинскую скотину. Продолжалось это много лет, так что в Риме часто продавалось сабинское добро, в сабинских же поселениях шло на продажу добро римское. Но появление целого вражеского войска без объявления войны – случай невиданный. Консулы немедленно подняли боевую тревогу. Над высотами Капитолия и другими холмами взметнулись красные полотнища, закрылись городские ворота.

Прошло немного времени, и квиритам, взобравшимся на стены, стал виден столб пыли, явный признак того, что двигалась масса людей. Когда пыль рассеялась, вместо ожидаемых доспехов и оружия показались зеленые ветви в руках у идущей впереди группки мужей и скарб на плечах у шагавших сзади. А пришедших было видимоневидимо.

– Так это же мирные люди! – воскликнул один из консулов. – Мой Геркулес! Да это же посланцы сабинян, принесшие нам на этих ветвях мир.

– Не слишком ли много этих миротворцев? – отозвался другой консул. – Подумай, Тит! Зачем послам такая свита? Почему они гонят скот?

Тит шлепнул себя ладонью по лбу.

– Это ведь Атт Клавс[424]! Я его узнал! Этот сабинянин запомнился мне с тех пор, когда я был юношей в составе посольства, отправленного за Аниен в город Регилл. Не человек, а кремень! Упрямый и вздорный муж! Не иначе, как он решил переселиться к нам со всеми своими домочадцами и клиентами[425]. Из них и впрямь можно составить целый легион.

Великое утро! – торжественно произнес второй консул. – А ведь авгуры, гадавшие по своим квочкам, вчера не сулили чего‑ либо примечательного. К тому же и день этот в фастах несчастливый. Но придется отметить его белым камешком, и пусть понтифики запишут на белых досках, что в наше с тобою консульство в Город переселился в полном составе могущественный род Атта Клавса. Ну, плебеи, держитесь!

Вход на Капитолий.

Еще до полудня на экстренном заседании курии отцы‑ сенаторы единодушно приняли Атта Клавса в число патрициев и ввели в сенат. Новоиспеченный сенатор держался с такой важностью, словно не его приняли в сенат, а он усыновил римских сенаторов и ввел их в свой род. Но радость отцов, укрепивших свои сильно поредевшие ряды, была столь велика, что они на поведение Клавса не обратили внимания. Клавдию[426], так переиначили в Риме его имя, выделили полосу земли на берегу Аниена. Он обязался охранять ее собственными силами от набегов недавних своих соотечественников.

 

 

Исход

Через несколько лет после переселения Атта Клавса граждане, проводившие время на Форуме в беседах и пересудах, узрели незнакомого им человека. Был он невероятно тощ. Сквозь дыры в лохмотьях его одежды виднелись рубцы от бичей. Но он не прятался, как это присуще беглым рабам, а открытым взглядом и всем своим видом показывал, что ищет встречи.

Когда вокруг него собралась толпа, он обратился к ней:

– Послушайте меня, несчастного. Во время войны враги разграбили мой дом и сожгли его, уничтожили все, что успело вырасти, на корню. Едва я вернулся, как ко мне пожаловали писцы и потребовали уплаты налогов. Не знал я, как расплатиться, ибо у меня не было ни меди, ни скота. И мне посоветовали обратиться к ростовщику.

– Постой, – перебил кто‑ то говорящего, – не ты ли командовал нашей центурией в сражении у Арсийского леса?

– Это он! – подхватили голоса из толпы. – Наш доблестный центурион Авл.

– Да, это я, – продолжал бывший воин, протягивая руки. – Видите этот след от оков, а на моей шее следы рогатки. Долг, возросший от процентов, рос, как квашня в теплом месте. Меня увели в рабство. Я, сражавшийся за Рим, оказался рабом патриция, который в дни смертельной опасности для нашего государства отсиживался у себя в поместье…

Каждое вырывавшееся из уст Авла слово было подобно факелу, брошенному в сухое сено. Сначала занялся Форум, а затем и весь Рим. Плебеи, вооружившись чем попало, врывались в дома патрициев, ломали двери долговых тюрем, освобождая невольников. Дело дошло бы до расправы над патрициями, если бы на Форуме не появились оба консула того года – Публий Сервилий и Аппий Клавдий в окружении ликторов.

Они отвлекли народный гнев, выплеснувшийся в виде жалоб на притеснения. Отталкивая ликторов, освобожденные должники показывали высшим магистратам кто раны, кто увечья, кто следы недавних побоев. Консулы выиграли время. Сенаторам, находившимся в курии, удалось бежать. Плебеям, ворвавшимся в курию, удалось вытащить наружу только одного сенатора, который во время заседания заснул и проспал переполох.

Вид сонного старца, удивленно вращавшего глазами, сначала вызвал в толпе тот неудержимый хохот, который греки называют гомерическим, а римляне – сардоническим. Хохот внезапно оборвался вспышкой гнева.

– Да они издеваются над нами! – послышался гневный возглас. – Патриции поручили решать нашу судьбу слюнявому старому дурню. Они увиливают от решения и глумятся над нашим горем.

Богиня Беда терпеть не может одиночества. Как сластолюбивая вдова, едва похоронив супруга, она сразу подыскивает себе нового и не успокоится, пока его не найдет. Так и на этот раз возмущение плебеев совпало с другой не менее опасной угрозой. В Рим прискакали всадники из пограничной охраны с вестью, что на город движется готовое к бою племя вольсков.

Была эта новость встречена в Риме по‑ разному. Ужас охватил патрициев‑ сенаторов, не знавших, к какому решению склониться: подавить ли сначала мятеж черни в Риме или не мешкая двинуться навстречу неприятелю? Плебеи, напротив, ликовали, радуясь растерянности патрициев. Наполнились дымом сжигаемых на алтарях жертв храмы плебейских богов. Ибо кто, как не они, возмутили вольсков, сделав их своим орудием для наказания патрициев!

И поняли тогда даже самые неуступчивые патриции, что медлить больше нельзя. Сенат поручил консулу Сервилию, умевшему как‑ то находить с плебеями общий язык, пойти им навстречу. И издал Сервилий указ, запрещавший под угрозой крупного штрафа держать у себя плебеев в оковах и задерживать до уплаты долга их детей и внуков. Сразу после этого указа распахнулись ворота городских домов патрициев и их пригородных усадеб. Вырвались оттуда многие сотни истощенных, обросших волосами, как медведи, должников и немедленно записались в войско. С ними консулу Сервилию удалось опрокинуть вольсков и заставить их покинуть римские владения.

Но Беда, оставшись одна, стала себе искать новую пару. На этот раз Риму объявили войну аврунки. Были разбиты и они. Теперь плебеи надеялись, что будет выполнено данное перед началом похода консулом обещание: вовсе отменить долговую кабалу. Сервилий от своих слов не отказался. Но во время обсуждения закона в сенате другой консул – Аппий Клавдий наложил на закон запрет и обвинил своего коллегу в заискивании перед плебеями. Более того, Аппий Клавдий отказался вершить на Форуме суд по делу о долгах и стал призывать к расправе над плебеями.

Тем временем к власти в Риме пришли новые консулы. Не зная, можно ли от них ожидать выполнения обещания Сервилия, плебеи стали тайком собираться по ночам в местах своего обитания – кто на Авентине, кто на Эсквилине. Терпению плебеев пришел конец. Каждый из них понял, что посулы патрициев не стоят и яичной скорлупы и что даются они лишь для того, чтобы выиграть время, ради пустого обмана. И созрело общее решение: оставить Рим навсегда, обосноваться где‑ нибудь в другом месте и зажить самим, без патрициев.

Заранее договорившись между собой о времени ухода и месте поселения, собрав свой нехитрый скарб, утром покинули плебеи лачуги и потянулись пестрой толпой к городским воротам. Патриции, высунувшись из своих домов, с удивлением и ужасом наблюдали за молчаливым и неуклонным движением тех, кого они недолюбливали и презирали, но все же считали частью Рима.

Еще не успела осесть пыль, поднятая тысячами ног, собачьих лап и козьих копытец, как сенат собрался на экстренное заседание. На этот раз те, кто ранее рьяно поддерживал консула Аппия Клавдия, предлагавшего дать плебеям жестокий урок, молчали, а разглагольствовали те, кто призывал к мягкости, любимцы плебеев Валерий Публикола и Менений Агриппа. И хотя они были в меньшинстве, сенат единогласно принял решение послать к плебеям обоих консулов, чтобы уговорить их вернуться назад, пока враги не узнали о случившемся и не осадили обезлюдевший город.

Не мешкая консулы отправились в путь, причем без сопровождения ликторов, чтобы розги и воткнутые в них топоры не вызывали у плебеев недобрых воспоминаний. Идти пришлось недолго. Плебеи обосновались близ речки Аниена на горе, называвшейся испокон времен Священной.

Плебеи согласились выслушать консулов и дали им изложить все, что они хотели, но вернуться назад в Рим отказались. Во время посольства сенат продолжал заседание. Патриции хотели дождаться его исхода, чтобы сразу же принять какое‑ нибудь другое решение.

Но вот в курию вошли консулы, и сразу же по их виду можно было понять, что переговоры не принесли удачи. Тогда‑ то и предложил Менений Агриппа свои услуги в переговорах с плебеями, и сенаторы дали ему соответствующие полномочия и поклялись незамедлительно выполнить то, что он сочтет нужным обещать плебеям.

Военный совет римлян.

Плебеи, только что проводившие консулов в угрюмом молчании, встретили своего доброжелателя радостными возгласами. Его окружили, приглашали наперебой в свои шатры, но сразу же предупредили:

– Только не уговаривай нас вернуться. Мы приняли решение и не намерены от него отказываться.

Хитрец пожал плечами.

– Зачем мне вас уговаривать? Разве нельзя поговорить о чем‑ нибудь более приятном? Вот послушайте любопытную историю из давних времен.

– Рассказывай, Менений! Мы тебя слушаем! – раздались голоса.

– Это было, – начал Менений, – да, это было в то далекое время, когда на земле жил только один человек и ему не с кем было перекинуться словцом, но зато части его могучего тела обладали даром речи. Однажды между ними возник спор, едва не окончившийся гибелью человека, а также и нас с вами, ибо мы его потомки. Возненавидели части тела желудок, считая его лентяем, лежебокой и захребетником. Первыми застучали зубы: «Нам надоело пережевывать пищу, чтобы ты ею наслаждался. Пережевывай сам! » «Да! Да! – загудело горло. – А я не буду пищу пропускать». Руки тоже что‑ то хотели сказать, но просто сжались в кулаки. Отказав желудку в пропитании, члены тела хотели жить не напрягаясь, в свое удовольствие. Они радовались тому, что желудок, на которого они работали всю жизнь, страдает. Но вскоре начали они сами страдать от голода и слабеть. Тогда они поняли, что у каждой части тела, в том числе и у желудка, своя задача. А поняв, немедленно стали заниматься делом, и все у них пошло на лад. Так, мои друзья, обстоят дела в каждой общине, части которой связаны и выполняют общую работу.

Толпа, окружавшая Менения, задумалась. Кажется, в ней не было ни одного, кто бы не понял смысла сказанного.

– Так вот, – продолжал Менений. – Надо забыть о том, что произошло. Сенат поручил мне сказать, что все плебеи, задержанные за долги, будут немедленно выпущены, взятые ими долговые обязательства отменены. Но не только это. Отныне вы сможете ежегодно выбирать из своей среды двух должностных лиц, которые защищали бы ваши права[427].

Тут же на Священной горе плебеи избрали трибунов[428] и приняли закон об их неприкосновенности. После этого трибуны повели плебеев в опустевший город. И вернулись они туда как победители через несколько дней после своего ухода.

 

 

Кориолан [429]

Уступки плебеям с целью их возвращения в Рим были одобрены далеко не всеми патрициями. Непримиримых возглавил Гней Марций. Еще в юности он проявил себя в битве при Регилльском озере и за спасение раненого соратника был награжден венком из ветвей священного дуба с листьями и желудями. Позднее, в сражении у стен города Кориолы, Марций проявил беспримерную доблесть: с кучкой таких же, как он, храбрецов проник в город и подавил его сопротивление. За это Марций получил в дар от консула двухгодовалого коня в боевом снаряжении, а от сената – почетное прозвище Кориолан.

Но прошли времена успешных сражений с вольсками, и на Рим стал надвигаться другой не менее опасный враг – голод. Вследствие ухода плебеев на Священную гору поля остались большей частью невозделанными и незасеянными. Нехватка хлеба вызвала дороговизну. Враждебные Риму соседи не торопились продать римлянам хлебные излишки. В городе началась жестокая нужда. К счастью, удалось привезти много зерна морем из Сицилии, и в сенате стали судить и рядить, по какой цене его уступить плебеям. Тут‑ то и попросил слово Кориолан. Обрушившись на тех, кто предлагал продавать хлеб по низкой цене, он сказал:

– Почему мы должны облагодетельствовать неблагодарную чернь? Если плебеи хотят дешевого хлеба, пусть откажутся от вырванных у нас уступок. Пусть откажутся от народных трибунов и получат дешевый хлеб.

Речь Кориолана была восторженно встречена такими же, как он, молодыми сенаторами, видевшими в нем своего предводителя. Однако пожилые сенаторы убедили остальных не принимать предложенного Кориоланом решения, считая его опрометчивым и опасным для государства.

Смысл произнесенной Кориоланом речи стал известен за стенами курии. Трибуны собрали сходку. Голодные плебеи, рассвирепев, призывали напасть на Кориолана, как только тот появится на Форуме. Однако народные трибуны решили воспользоваться предоставленными им правами. Они, вступив в курию, предъявили Кориолану обвинение и вызвали его на суд.

Самонадеянный молодой сенатор поначалу не оценил угрожавшей ему опасности.

– Я не низкий плебей, чтобы выслушивать вашу болтовню, – заявил он народным трибунам. – Вы ведь трибуны для плебеев, а не для патрициев.

Трибуны попытались увести Кориолана силой. Но молодые патриции не дали своего кумира в обиду. Они отстранили трибунов и избили их помощников.

И все‑ таки суд над Кориоланом состоялся. К этому времени вновь против Рима восстали вольски. Внешняя угроза заставила некоторых сенаторов отшатнуться от Кориолана и наиболее яростных его приверженцев, чтобы не дать плебеям нового повода отказаться от воинской службы.

Трибуны на народном собрании не поставили Кориолану в вину его выступление в сенате. Кориолан был формально обвинен в самовольстве, проявленном им при разделе военной добычи. Свою долю, как было неопровержимо доказано, получили не воины, участвовавшие в боях, а те, кто поддерживал Кориолана в его честолюбивых замыслах.

Оценив серьезность обвинений и обстановку, Кориолан решил не дожидаться окончания суда. Вернувшись домой, он обнял мать, поцеловал молодую супругу Вергилию и малолетних детей. Под рыдания близких он покинул семью и домашних ларов. У городских ворот, несмотря на позднее время, Кориолана ожидали преданные друзья. Взглянув на их освещаемые факелами суровые лица, Кориолан не стал ни о чем просить. Он покинул город вместе с тремя своими клиентами.

Уединившись на вилле одного из друзей, Кориолан метался там несколько дней, размышляя, как побольнее отомстить тем, кто пренебрег его заслугами перед государством и обрек на бегство из отечества. Оскорбленное честолюбие подсказало ему план: обратиться к злейшим врагам Рима – вольскам. Ведь злоба и жажда отмщения за недавнее поражение делали их его естественными союзниками.

Кориолану было известно, что главным ненавистником римлян и подстрекателем вольсков был Тулл Аттилий, живший в городе Анции. Кориолан не раз сталкивался с Туллом на поле боя, обмениваясь насмешками и угрозами. К нему‑ то и направил Кориолан свои стопы. Вступив в дом, он опустился на глиняный пол возле очага, накрыл голову и замер в ожидании. Домочадцы немедленно сообщили господину о странном пришельце. Тот поспешил к нему и, узнав в умоляющем о гостеприимстве Кориолана, оторопел.

– Что тебя, римлянин, привело в мой дом? – спросил он после долгого молчания.

– Надежда, – ответил пришелец. – За все известные тебе лучше, чем другим, труды мои и раны не получил я от отечества ничего, кроме прозвища Кориолан. Но и оно не смогло избавить меня от позора и поругания. Я припадаю к твоему очагу в надежде, что ты, недруг моей неблагодарной родины, отнесешься ко мне с большим вниманием, чем мои сограждане. Я же обещаю тебе сражаться за вашу свободу и за вас с не меньшим рвением и успехом, чем ранее воевал за ваше порабощение.

Не в силах скрыть радости, Тулл протянул Кориолану правую руку и обещал, что отныне будет ему другом и союзником.

В Риме тем временем к смятению, вызванному удалением Кориолана, добавилась еще одна неприятность: выяснилось, что были с грубым нарушением проведены священные игры в честь Юпитера. Было решено игры повторить. Поползли слухи, что само это нарушение каким‑ то образом связано с несправедливостью по отношению к Кориолану. Пока готовились к повторению игр, стало известно, что вольски объявили Риму войну и выбрали своим полководцем с неограниченными полномочиями Кориолана.

Под командованием римского изгнанника собралось такое многочисленное войско, какого еще никогда и никто не выставлял против Рима. В него вступили все, кто ранее колебался в страхе перед римским оружием и опытностью римских военачальников. Кориолану показалось трудным управление такой массой людей, и он взял лишь ее часть, а другую оставил для охраны вольских городов. Римская колония Цирцеи, оказавшаяся первой на пути Кориолана, сдалась без боя, и обитателей города Кориолан распорядился пощадить. Затем он начал опустошать землю латинян в надежде, что римляне вступятся за своих союзников. Но римляне, пораженные ужасом, не сдвинулись с места. После этого Кориолан стал захватывать и уничтожать города. Город Бовиллы, расположенный менее чем в десяти милях от Рима, был разрушен, почти все его мужчины от мала до велика перебиты, а остальное население продано в рабство. Теперь римляне видели, что их ждет. Имя Кориолана прогремело по всей Италии. И все удивлялись силе одного человека, который сумел переломить ход событий.

Тем временем Кориолан подошел к Лавинию. В Риме началось смятение. Плебеи осадили сенат, требуя отменить приговор суда, принятый в отсутствие Кориолана, и вернуть изгнанника. И кажется, именно то, что ходатаями за Кориолана стали ненавистные ему плебеи, заставило сенат оставить решение суда в силе. Ведь, вернувшись в Рим с помощью плебеев, Кориолан мог бы стать царем.

Узнав обо всем, происходящем в Риме, Кориолан повел свое воинство к городу и разбил лагерь в четырех милях от Рима, близ Клелиевых рвов.

Появление Кориолана имело чудодейственный результат. Прекратились раздоры между патрициями и плебеями. Народ объединился в стремлении во что бы то ни стало примириться с Кориоланом. В те дни, когда римские матроны метались по городу, когда старцы в храмах со слезами взывали к богам, моля о защите, Валерия, сестра к тому времени уже ушедшего из жизни Публиколы, призвала женщин идти к дому Волумнии, матери Кориолана. Когда они вступили в полутемный атрий, то увидели Волумнию с невесткой, держащей на коленях детей Кориолана.

– Мы пришли к вам, – начала Валерия, – не по решению сената. Мы явились как женщины к женщинам. Пойдемте вместе к Кориолану просить за отечество, которое, несмотря на свои беды, вас не притесняло. Может быть, наша общая мольба вернет Риму достойного гражданина, а вам сына, мужа и отца.

И двинулись женщины во главе с Волумнией и Валерией к лагерю вольсков. Стражи лагеря, видя, что женщины одни, пропустили их. Так Кориолан с возвышения, на котором он разбирал тяжбы воинов, внезапно увидел идущую впереди всех мать. Будучи верен своему решению отомстить Риму, он не сдвинулся с места, но вдруг им овладел порыв нежности и жалости. Он сбежал с помоста, первым обнял мать и долго не разжимал объятий, а потом, уже не сдерживая слез, ринулся к жене и детям.

Тем временем подошли вольски‑ советники и решительно стали рядом с полководцем. Волумния же сказала:

– В эти дни, когда женщины и старцы твоей родины, сын мой, молили богов о победе, мы были не с ними. Ведь невозможно одновременно молить о победе над врагом и о твоем спасении. Да и теперь твоей жене и детям предстоит потерять либо отечество, либо тебя. Да не доживу я до того дня, когда мой сын будет справлять свою победу над согражданами или сограждане над ним.

С этими словами Волумния упала к ногам сына.

Бросился Кориолан к матери и, подняв ее с земли, воскликнул:

– О мать! Ты одержала победу, счастливую для отечества и гибельную для меня. Я ухожу, потерпев поражение от тебя одной.

На следующее утро Кориолан дал приказ сниматься с лагеря. И вольски ему подчинились, скорее, из уважения к доблести военачальника, чем из страха перед его властью.

При виде уходящих врагов римляне распахнули настежь двери всех храмов и, увенчав себя венками, словно в честь победы, стали приносить жертвы богам. Сенат же с невиданным единодушием принял решение соорудить храм Женской Фортуны на том месте, где Кориолан встретился с матерью. Средства для постройки храма собрали сами женщины. И появился этот храм не во времена подвигов Клелии и других римлянок, соперничавших доблестью с Горацием Коклесом и Муцием Сцеволой, а в дни избавления от бедствий не силой оружия, не храбростью, а силой всепобеждающей материнской и сыновней любви[430]!

Кориолан в словах, обращенных к матери, предугадал свою судьбу. По возвращении в Анций он был обвинен Туллом и другими вольсками, завидовавшими его успехам, в предательстве и убит[431].

Римляне же в знак уважения к Волумнии разрешили ей и другим родственникам Кориолана носить траур по изменнику десять месяцев, самый продолжительный срок траура, установленный законом Нумы Помпилия.

Римлянки, умоляющие Кориолана.

 

 

⇐ Предыдущая62636465666768697071Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: