 |
для генерал-лейтенантов СС
|
|
|
|
Слегка тахикардичная колыбельная
Весна 1945
ГЕРБЕРТ: Не спится?
Нора,
столько народа -
по нашему дому.
В твоей кровати
спит офицер
с блядью.
Офицера не знаю,
блядь мне знакома,
только не вспомнить –
было ли.
Так и знай,
в последние дни Берлина
память меня подводила.
ФРАНЦ: Шарлотта, милая,
что вы
делаете в этом Содоме,
почему не уехали сразу?
ЛОТТА: Вы плохо спали.
ФРАНЦ: Ужасно.
Я хотел, чтоб мне снились головки сыра
в домиках
в Хоббитоне,
а снились Гендальфы
и волосатые ноги
хоббитов.
Как от такого
не проснуться больным?
ЛОТТА: Вас уложить?
ФРАНЦ: Не надо.
Вы сладко шепчите…
Знаете,
они прекратили обстрел.
Лотта, возьмите шампанского,
Герберт – музыку,
Лотта, не скромничайте –
берите две,
и пойдем на крышу,
соседнюю,
она выше.
И запах гари.
Химический,
обжигающий
незаживающие
трещины
на губах.
И запах вина
дорогого,
игристого
от девочки
недовлюбившейся
в генерала,
влюбленной,
но как всегда –
недостаточно.
Господин генерал,
у вас
невероятно
высокие планки
для породы
людей.
Кружись тело!
Кружись голова,
со всем
в мире
кружись!
Вжжжжжжжуууум –
гудит
ночь,
оглохшая
от артобстрела,
незатихающего,
двухмесячного,
волосы в штукатурке,
как в перхоти.
Кружись голова,
кружись тело,
танцуй ощущение
века и смысла,
танцуй ощущение
реальности
жизни.
Герберт,
не ешь это тело
глазами,
и не кури
так
непрерывно.
ФРАНЦ: Ой, смотрите – флажки!
Свастички
свернутые.
Пузырит
ветер
горький
рубашку.
ФРАНЦ: Уу-ху! С какого праздника понаоставалось?
|
|
|
ГЕРБЕРТ: Франц,
я нашел кое-что.
Певичку одну
американскую.
My sweet boy,
помнишь?
My sweetie of boy,
Штази и яхта,
и райские
месяцы лета
в семнадцать лет.
Огибали какой-то остров,
какой,
Герберт?
ГЕРБЕРТ: Ты ей танцевал.
ФРАНЦ: Я был пьян
морем и ночью.
ГЕРБЕРТ: А сейчас?
ФРАНЦ: Пьян ночью и гарью.
ГЕРБЕРТ: Ставить?
ФРАНЦ: Дамы и господа,
Лоттхен,
специально для вас.
А то после стольких минетов,
и не одной благодарности,
это ж –
свинство.
Смотрите!
Не каждый день
генерал-лейтенанты СС
танцуют стриптиз
на крыше,
пока родные их,
давясь сигаретным дымом,
мечтают.
ЛОТТХЕН: Как у вас хорошо получается!
ФРАНЦ: Вот! Не ту профессию выбрал,
иди ко мне, милая,
иди, полевой цветочек.
Так танцуешь вдвоем
с девочкой
полумокрой
от шампанского
и не только.
ГЕРБЕРТ: Воздух!
Действительно,
самолет.
И как это мы раньше…
Пузырится рубашка –
бела.
Идеально стрелять
по белым мишеням
в ночи.
ГЕРБЕРТ: Франц! Ну!
ФРАНЦ: Ни хера!
У них нет патронов.
ГЕРБЕРТ: Франц, идиот,
ебнулся что ли,
лежи! Господи!
Встать звездочкой.
ФРАНЦ: Ну, сука, стреляй!
И моторы ближе.
Девка визжит.
Да заткните девку!
Кожей всей чувствуешь проникновение очереди –
лишь бы не раздробило зубы.
И страшно, Господи,
полсекунды
так страшно пока
не приходит ненависть.
ФРАНЦ: Стреляй, сука,
поспорим
ни хера
мне не будет!
О ненависть к людям!
К убогости человеческой.
Герберт, лежи!
Не смей
подбегать ко мне!
Живи,
Герберт!
И моторы.
ФРАНЦ: Не видишь, дрянь,
ослеп что ли?
А так, сука, со свастикой, тебе видно?
Видно, заметно?
О ненависть
красноармейских
пилотов,
не имеющих
очереди.
|
|
|
ФРАНЦ: Да! Всосал!
Бригадефюрера упустил,
вот живи с этим,
тварь!
Тахикардия.
Не вдохнуть,
немеет левая половина.
И черепица
как-то внезапно близко
к лицу.
И руки чьи-то
ощупывают.
ФРАНЦ: Я так люблю тебя, брат.
ГЕРБРЕТ: Дыши, дурак!
ФРАНЦ: Я люблю тебя, Герберт.
ГЕРБЕРТ: Ты сдохнешь сейчас от инфаркта.
ФРАНЦ: Самым счастливым на свете.
Лотта, девочка,
онемели пальцы,
не плачь, красавица,
разотри.
Лежать так на черепице.
Похрустывать пылью глиняной.
ГЕРБЕРТ: Послушай, а в Аргентине
утро.
Гаучо гонят коров.
Коровы позвякивают колокольцами,
пожевывают
клевер и что-то еще
медвяное,
золотое.
И Нора ждет.
Франц, она ждет тебя очень.
ФРАНЦ: Ожидание украшает женщин.
ГЕРБЕРТ: В Нью-Йорке
зимой
пахнет каштанами
на горячих сетках,
и фалафели…
ФРАНЦ: Тьфу, еврейскую
гадость жрешь.
ГЕРБЕРТ: И фалафели хрустящи.
Тебе бы понравились.
Весной на Кони-Айленде
жирные чайки
жрут
размякший
в океанской воде
ярмарочный
попкорн.
У меня есть дом…
У меня много домов в Нью-Йорке
у океана.
Так говорят,
не решаясь сказать:
сейчас же
спустились бы с крыши
и перешли,
обязательно перешли бы
все проволоки
и ямы,
автоматы,
гранаты,
раны
и трупы,
сдались бы американцам,
а там –
твои связи,
мои знакомства,
свобода,
любовь
и томность
барышень с soft ice-cream,
томность барышень
Conney Island queens.
Бассейны и вечеринки,
захочешь семейной жизни –
Нора, Ева, фонтаны, виллы.
Брат, ничего,
ничего не держит в Берлине,
мы охеренно,
охеренно как живы,
и молоды,
и богаты.
Нам все простят,
наоборот, погладят,
ах, ненаглядные,
ах, красавцы,
как мы вам охеренно рады!
Куда желаете
инвестировать?
Так говорят,
говоря «смотри,
я здесь,
потому что –
ты».
ФРАНЦ: Ты хотел бы…
ГЕРБЕРТ: Нет.
Господи,
да как себе простить?
Герберт,
verzeih mir,
verzeih mir,
verzeih mir!
Я так люблю тебя.
Я люблю тебя,
Я безумно люблю тебя,
но Рейх я люблю
больше.
Красоту лучших миров,
пусть не наставших
и невозможных
с толпами
человеческими,
я люблю больше,
|
|
|
я не способен бросить,
не сказав, как древнеримский консул:
«Я сделал, Юпитер, сделал,
всё, что только мог,
пусть тот, кто придет
сделает
лучше».
Я не могу не слушать, как тихо,
как бело,
как больно
кончается
Рейх.
Герберт,
и это «нет»…
Так говорят,
говоря
«Я знаю,
все знаю, брат,
когда надо отдать
до последней капли,
то надо.
Аргентина, гаучо, парады – ничто
с кошмарами
по ночам.
С Гестапо пылающим
и Рейхстагом
в красном налете,
с нечесаным и воняющим злобой
бездумной,
как водкой,
Алешей,
пишущим «Хуй»
на мраморных
животах
Диан.
Когда надо отдать,
то надо.
И я буду с тобой до конца.
Так говорят,
говоря
«нет».
ГЕРБЕРТ: Но я очень хочу тебя.
Жара и Флоренция.
«I don’t want to fuck humans, Franz.
I want to fuck art».
ФРАНЦ: А я блять, как хочу её.
ГЕРБЕРТ: Еврейку?!
ФРАНЦ: Да я сдох бы за то,
чтоб ее мокрый нос
еще раз ткнулся
мне в шею.
ГЕРБРЕТ: Was für ein glückliches Mädchen.
ФРАНЦ: И не было!
ГЕРБЕРТ: Ну, ты любишь, чтоб было о чем пострадать.
ФРАНЦ: Ты намекаешь, что я
мазохистичен?
ГЕРБЕРТ: Эстет.
И крыши светлее.
Пока девочка
слегка болеет
любовью своей
где-то в ногах,
пока лежат
на локте и смотрят,
как ты смотришь на небо,
пока отпускает сердце.
ФРАНЦ: Хорошо. Через девку.
ГЕРБЕРТ: Шарлотта, девочка…
ФРАНЦ: Оставь.
Презерватив должен быть
презервативом безмозглым.
Не оскорбляй Шарлотту.
Спустись за.
ГЕРБЕРТ: Какую?
ФРАНЦ: Scheissegal.
Лотта,
не холодно?
ЛОТТА: Вы не замерзли?
ФРАНЦ: Ложись, согрей.
Любишь кого-нибудь?
ЛОТТА: Вас.
ФРАНЦ: Зачем?
ЛОТТА: Так получилось.
ФРАНЦ: Ты знаешь, что это пошло
влюбляться в босса?
ЛОТТА: Вас не любить тоже пошлость.
ФРАНЦ: Молишься, Лоттхен?
ЛОТТА: Да.
ФРАНЦ: О чем?
ЛОТТА: Чтоб все как-нибудь утряслось
или чтоб я вас застрелила.
Ну, чтоб вы не мучались сильно.
ФРАНЦ: Боже, услышь молитвы
ангелов
|
|
|
и секретарш.
ЛОТТА: Отпустило?
ФРАНЦ: Давно уже.
ЛОТТА: Вам бы спать.
ФРАНЦ: А не спится.
И Герберт
с девицей,
ресницы чьи
грязно-пшенного цвета.
ФРАНЦ: Шарлотта, девочка, поцелуй.
И губки холодные,
а нос сух.
Потресканы губки,
шершавы.
И больно,
и жжется,
и радостно.
Девка моргает.
ДЕВКА: Холодно.
Брат курит,
спиной о стенку,
голова запрокинута.
Герберт,
вы очень красивы.
Лоттхен,
неисповедимы пути
благодарности
и любви.
ДЕВКА: Холодно.
ФРАНЦ: Снимай трусы.
ГЕРБЕРТ: Мы можем пойти.
ФРАНЦ: Стоять. Это – спасибо.
За…
Да за…
Францию,
океан,
Лотарингию,
беседку,
ненастье,
лопатки Штази,
книги,
Италию,
завтраки,
за фразы колкие
и не очень –
«Франц, вы слишком серьезны».
За обрыв
и машину в кювете в пяти километрах
от Нор-па-де-Кале.
За девок
и сплетни
лежа на летнем
Бугатти,
за Альпы
и Грац,
за катедрали
на крохотных
островках.
ФРАНЦ: Pour un rien,
pour de la
bagatelle.
ГЕРБЕРТ: Vous êtes
le bienvenu.
Gott, mein Gott,
lass mich hier sterben
aus Liebe.
Aus lauter Liebe.
И пуговицы на ширинке.
И мысль:
о, Господи,
давай только
без артобстрела.
И стон.
И еще стон девки,
что между.
А, впрочем, тут дело-то –
застегнуть ширинку.
Шарлотта меняет пластинки.
И снова та американка
под джаз
в двадцатых,
хрипя,
выпевающая:
I’ll love you,
I’ll love you
till the end of times.
И тесно,
и жарко,
и устают руки держать
на весу бабу.
А баба пахнет,
как ромовая,
баба
недопонимает,
что…
как…
Идеальный,
безмозглый контейнер,
теперь ей,
пожалуй,
до боли тесно.
Зато не прохладно.
Герберт,
у вас невероятно благородные черты
в таком оглушительном
счастье.
И это прощание.
Вы бледны и ясны,
что море,
что ночь
на северном море.
Прощание.
Держите бабищу,
держите же бабу
крепче.
ГЕРБЕРТ: Gott, mein Gott!
Странно
заниматься подобным и к этому призывать бога.
О, боже,
услышь молитвы
ангелов
и столь беззащитно,
столь смело
отдающих
сердце
существ.
И это конец,
Это конец.
Till the end of times.
---
Баба упала,
как только разжали
руки.
И шаг назад.
Пуговицы.
Рубашка,
Китель.
Пригладить волосы.
Шарлотта в вязанной кофточке.
Оборот.
Господин брат,
вы очень красивы,
и очень несчастны,
и счастливы.
А я…
Я благодарен
за пустячки,
бездЕлицы,
безделушки,
за самое главное
в этих берлинских лужах.
Благословенны те,
кого любишь,
|
|
|
те, кто позволяет –
о счастье –
любить.
ГЕРБЕРТ: Вы фантастически хороши,
господин бригадефюрер.
ФРАНЦ: Это к виду или к поступкам?
ГЕРБЕРТ: О, к жизни в целом.
ФРАНЦ: А я ею
не так
впечатлен.
ГЕРБЕРТ: А ты недостаточно нарцисстичен.
С твоими мозгами и видом,
тебе давно стоило бы
стать Нарциссом.
ФРАНЦ: Он плохо кончил.
ГЕРБЕРТ: А вы полагаете, мы закончим
счастливо?
ФРАНЦ: О, обязательно!
Смотри, Герберт,
смотри
разве это не счастье?
И крыши,
и ночь,
и о радость,
и девочка в вязанном
обнимается
молча,
и сводит обоих,
и обнимает
сестренкой,
хрупкой сестренкой
с каштановым
хвостиком.
I will love you
и что-то там,
что-то.
О Боже,
о, сахарный мой божок,
дай мне сдохнуть
от счастья.
От благодарности,
дай мне сдохнуть
от раздирающей
тахикардией
любви.
---
ЛОТТА: …а врач
ему говорила
ванны.
ГЕРБЕРТ: Беги, набирай.
ФРАНЦ: Поставь меня!
У меня две ноги,
я хочу ими ходить.
У меня очень хорошие ноги.
ГЕРБЕРТ: Ты дышать даже не можешь.
ФРАНЦ:Херня.
ГЕРБЕРТ: Ты сколько не спал?
ФРАНЦ: Как ты не понимаешь!
Нет на свете счастливей меня.
Не саботируй
счастье.
Поставь меня на пол!
Это мой дом,
имею я право ходить…
ой,
кто-то спит.
Потрогай её сапогом.
Эй, ты кто?
ОНА: Ильзе.
ФРАНЦ: Почему, Ильзе, ты спишь
в моем коридоре?
ОНА: Мы пришли с женихом.
Он ушел и умрет.
А в квартире страшно.
А у вас… красивей.
Я тихо,
вы ранены?
ФРАНЦ: Я влюблен.
ОНА: Вам разогреть макарон?
ФРАНЦ: При влюбленности,
как-то не очень.
ОНА: А-а. А что
разогреть?
ФРАНЦ: Что нам,
Герберт?
ГЕРБЕРТ: Прибери в гостиной,
задержавшихся выкинь.
И дверь запри.
ОНА: Хорошо.
ГЕРБЕРТ: Ковры почисть.
ФРАНЦ: Да ладно,
хрен с ними.
ГЕРБЕРТ: Нет, занятие – это важно.
ОНА: Почищу.
А вас навылет?
ГЕРБЕРТ: Инфаркт у него.
ОНА: Так, может, сосиски?
ФРАНЦ: Пошли.
А ты спи
на кроватях,
не побирайся.
Что надо сказать?
ОНА: Sieg Heil!
ФРАНЦ: Ну… как вариант,
а вообще – спасибо.
Пошли уже,
Герберт.
---
Вода горяча.
Пар и пена.
Пена шуршит,
пахнет летом
в траве.
ФРАНЦ: А кому-то греться у труб,
по которым стекать воде.
Мы удачливы так,
что даже страшно.
Дай мне руку.
Лоттхен,
а ты прыгай русалочкой отощавшей в ванну,
погрейся со мной.
ЛОТТХЕН: Вам отдыхать бы.
ФРАНЦ: А я и не предлагаю,
сказал же –
греться.
Залезла.
Детский шепот где-то
в затыке
колыбельной –
aus Liebe,
aus Liebe,
aus Liebe…
Да, Господи,
из любви.
И тихо,
так тихо,
так тихо
немеют зрачки.
Неужели…
Клубись,
как пар от горячей воды,
ощущение
жизни.
ЛОТТА: Спит.
|
|
|
