Моя картина мира

Изучая биосферу, её эволюцию, как нечто единое целое (или, как сейчас принято говорить, как систему), я невольно вынужден был нарисовать для себя некую «картину мира», поместив в нее и биосферу и человека. Мне пришлось выработать своё отношение к таким фундаментальным принципам как, например, принцип редукционизма, сводящего сложное к простому и убедится однажды, что мир гораздо сложнее и непонятнее, чем это обычно думают представители естествознания и такие же физикалисты, как я и мои товарищи по науке.

Рассказ о всем этом увёл бы меня очень далеко в сторону и он явно неуместен в рамках данной книги. Но о некоторых фрагментах сложившегося мировозрения я всё же скажу, надеясь в тоже время, что средства, необходимые для публикаций моих лекций по универсальному эволюционизму, где всё свои взгляды я изложил гораздо подробнее, будут однажды найдены.

Излагаемый здесь фрагмент моей картины мира тем более необходим, что мне хочется ещё раз вернуться к теме Высшего Разума, но уже с несколько иных позиций.

В основе моих представлений лежат эмпирические обобщшения. Такой термин придумал В. И. Вернадский – это очень ёмкий термин. Он означает утверждения, которые не противоречат нашему эмпирическому знанию – что есть, то есть! Во всяком случае с точки зрения физикалиста. Эмпирические обобщения позволяют отсекать неизвестное и дают основу для тех или иных логических построений. Иногда они кажутся совершенно тривиальными, некой обыденностью, но при более внимательном рассмотрении мы обнаруживаем с их помощью существование нового ракурса видения предмета и новые его интерпретации.

Таким первым утверждением моей картины мира я принимаю представление о том, что весь Мир, в котором мы живем, вся Вселенная или, как говорил Тейяр де Шарден, весь Универсум, есть некоторая система. Оно кажется совершенно тривиальным, даже банальным, ибо всё со всем связано – хотя бы силами гравитации, например. Это эмпирическое обобщение никак не противоречит нашему опыту. Да и не может ему противоречить, поскольку, если бы оно было неверным, то мы этого не смогли бы даже обнаружить!

Нетривиальность моего утверждения обнаруживается лишь тогда, когда мы замечаем, что разговор может идти лишь о связях доступных нашему эмпирическому знанию. И, значит, этим эмпирическим обобщением я очерчиваю определенный круг и моей картины мира и всего того, что может стать объектом моего научного искания. И в границах такого круга естественно попытаться проследить те следствия и те интерпретации, которые могут следовать из формулируемого положения.

Так например, если Универсум – единоё целое, то он и развивается, эволюционирует как единоё целое и всё то, что доступно нашему наблюдению и, в том числе, мы сами, лишь составная часть Универсума. Но это означает, в частности, что на определенной стадии развития Универсума у него появляются составные элементы, способные познавать сам Универсум, в пределах, зависящих от степени совершенства того инструмента самопознания Универсума, которые СЕГОДНЯ определила эволюция. Таким инструментом самопознания, может быть даже совсем и не уникальным, а одним из многих, является человек. И невольно возникает вопрос – как далеко границы его способностей познания, способностей, которые родились в процессе эволюции Универсума как его свойства и, которые продолжают эволюционировать. Размышления над этими вопросами приводят к глубочайшим проблемам философии. И не только философии, но и практики. В самом деле, если человек оказывается способным познавать особенности мирового эволюционного процесса, то он способен и влиять на него, а, значит и расширять пределы познания.

И всё же такое познание может быть ограничено, какими то вполне определенными особенностями эволюции присущими тому конкретному «инструменту познания», которого мы называем человеком. И вот некая аналогия, делающий мою мысль более ясной.

У некоторых видов осминогов мозг по своей сложности сопоставим с мозгом человека. Значит этот вид живых существ тоже «инструмент самопознания Универсума», рождённый иным процессом самооргангизации вещества. Но этот иной процесс эволюции дал им свойство канибализма и, поэтому, осминоги сразу погибают, как только оставляют потомство. Иначе такой живой вид не мог бы и возникнуть. Благодаря подобной биологической особенности головоногие не способны создать механизм коллективной памяти – каждому поколению всё приходится начинать сначала. Может быть и у человечества существует некоторый порог, перешагнуть через который ему природой не дано? Может быть – это та агрессивность, которая унаследована от наших предков, живших ещё в предледниковые эпохи, когда без агрессивности и выжить то было нельзя.

Но процесс биологического совершенствования человека закончился именно тогда в эпоху саблезубых тигров, пещерных медведей и невероятной борьбы за существование. И в этом, может быть, и состоит истинная трагедия человека – процесс морфологической эволюции остановился слишком рано!

Представление об Универсуме, как о единой системе заставляет нас по-иному смотреть и на многие другие вещи. Мы привыкли говорить о том или ином объекте исследования. Но для этого нам ещё надо уметь его выделить из нашей системы, каким то образом оборвать те связи, которыми он соединен со остальным миром. Все многочисленные, воздействия, которые оказывает на наш объект остальная система, мы должны отнести к внешним воздействиям на наш объект. Но ведь при этом мы неизбежно игнорируем, не учитываем обратного влияния изучаемого объекта на всю систему, на остальные её элементы а, значит, пренебрегаем изменением «внешних воздействий» на исследуемый объект, вследствие его действий на систему. Всегда ли возможно оборвать такие рекурсии?

Можно ли так поступать и когда так можно делать, а когда принципиально нельзя? То есть когда объект лишь некое абстрактное, условное понятие. Всё это ведь тоже сложные вопросы. Но до поры до времени люди их просто не замечали – в практике такие проблемы не возникали, а в сознании людей властвовал рационализм в его самой примитивной трактовке. Человек, в наших представлениях, был всего лишь наблюдателем, способным наблюдать и фиксировать некоторые особенности запущенного однажды грандиозного механизма мироздания. Вопрос о выделении объекта исследования вообще не возникал. Ученые даже не догадывались о его важности. Ведь энтомолог берет свою бабочку, кладет её на увеличительное стекло и изучает всё, что ему интересно. Вот также и во всем остальном. И исследолватель полагал, что по иному и быть не может, тем более, что повлиять на характер функционирования грандиозного механизма мироздания человеку не под силу. Это считалось аксиомой.

Но оказалось, что всё это не совсем так. И практика XX века показала невозможность обойтись без анализа подобных проблем. И виной тому оказалась квантовая механика.

Я прослушал в университете неплохой курс теоретической физики. Особенно запомнились те части курса, которые читал И. Е. Тамм. Это был курс «по выбору» – он не был обязательным для математиков. Из нашего математического потока – человек тридцати, записались на него, кажется, только я и Олег Сорокин. Впрочем и физиков было тоже не много. И занятия носили какой то домашний, скорее семинарский характер, нежели обычный лекционный курс. И мы часто отвлекались на отдельные вопросы, возникали полезные, запомянающиеся дискуссии.

Однажды Олег принес статью Гейзенберга, в которой была фраза о том, что нельзя отделить исследователя от объекта исследований. Она повергла всех нас в шоковое состояние. Студенты отчайно заспорили, ничего не понимая в предмете спора, конечно. А преподователь, который нам только что излагал формализм уравнения Шредингера, или, что-то ещё в таком же духе, как теперь я понимаю, тоже был поставлен в тупик этим утверждением одного из отцов квантовой механики. Он высказал лишь то утверждение, которое тогда было стандартным: электрон, всегда электрон, его свойства не зависят от наблюдателя и то, что сказал Гейзенберг есть сплошной идеализм и об этом не стоит размышлять. Мы с Олегом пытались протестовать, но безуспешно. Однако вопрос остался и, что самое обидное, я не мог его даже четко формулировать.

Прошло много лет, отшумела война и мне самому пришлось читать некоторые разделы теоретической физики. И пришлось по необходимости, вернуться к тому вопросу, который был связан со злополучной фразой Гейзенберга. Вот тогда то я и понял то, о чём говорилось на предыдущих страницах. Выделение любого элемента всегда условно. Он всегда лишь часть целого – часть другой более сложной системы, из которой его выделить иногда просто нельзя, ни при каких обстоятельствах. Вот почему говорить о нем можно тоже только в сослагательном наклонеии. Самого по себе электрона, электрона просто как такового, вне некоторой системы, не существует (впрочем, как и человека, что понял ещё великий Сеченов: человек существует только в единстве плоти, души и окружающей природы, как он говорил).

Произнося слово «электрон» мы имеем в иду лишь вполне определенную интерпретацию некого явления, это есть лишь словестное выражение наблюдаемого явления и раскрытие смысла термина «электрон» и есть задача науки! И она будет зависеть от наблюдателя. Электрон, плюс наблюдатель, вооруженный камерой Вильсона, где мы видим след «электрона», как как и всякой материальной частицы – это одна система, а электрон и дифракционная решётка, где он ведет себя как волновой пакет, некая другая система. И разделить, то есть выделить электрон как таковой, невозможно. А человек наблюдая, всего лишь наблюдая происходящее, уже одним этим вмешивается в протекающие процессы, меняет их ход, пусть в ничтожной степени, но меняет! И не поняв этого, человек не может проникнуть к тем силам природы, которые скрыты в недрах атома.

Всё то, о чем говорилось, показывает, что основные парадигмы рационализма и, прежде всего, принцип стороннего наблюдателя должны быть подвергнуты ревизии. Физика это подтвердила экспериментом. Без квантовой механики не было бы атомной бомбы. Значит всё мы должны изучать «изнутри», с позиции участника событий, с учетом нашего на них воздействия и нашей ограниченности, рожденной «законами» саморазвития Универсума. И этот отказ от рационализма XYIII века (вернее переход к новому рационализму), вовсе не означает потерю научности. Надо просто по другому понимать смысл науки. Один из величайших мыслителей XX века Нильс Бор говорил о том, что никакое, по настоящему, сложное явление нельзя описать с помощью одного языка. Необходима множественность ракурсов рассмотрения одного и того же явления. Мне эту мысль хочется выразить несколько по другому. Для того, чтобы человек имел нужное понимание (понимание, а не знание, что совсем не одно и тоже) ему необходим некий голографический портрет явления. А его могут дать только различные интерпретации. И вот, в построении таких интерпретаций, на основе эмпирических данных, а значит и согласных с ними, и состоит основная задача современной науки. И не только квантовой физики. А не приближение к мифической «абсолютной истине», которую придумал Гегель и откуда она перекачевала в нашу интерпретацию диалектического материализма.

Но то, на что нам указала физика XX века имеет место и гуманитарных науках. Новые знания, усвоенная догма – всё это меняет сознание, а следовательно, действия людей. Что в, свою очередь, означает, и изменение хода исторического процесса. Человек, изучающий историю, делающий какие-то выводы, неизбежно вмешивается в саму историю. Этот факт нельзя игнорировать. Фраза Гейзенберга превращается в принцип – принцип неразделимости исследователя и объекта исследования. И надо учится жить в этом странном относительном мире и извлекать из него ту информацию, которая помогает людям в нём существовать. Без которой они просто не смогут выжить. Вот в таком ключе я и начал однажды относиться к науке.

Вот так, казалось бы безобидное эмпирическое обобщение о целостности Вселенной, о ее системном характере, влечёт за собой пересмотр многих основных положений, которые раньше носили для меня характер азбучных истин и воспринимались как, раз и на всегда, данные. Даже само понятие ИСТИНЫ должно быть пересмотрено: истины для кого, ведь абсолютной истины просто нет! Мы видим себя погруженным в хаос мироздания, мы способны регистрировать нечто происходящее «около» себя, анализировать наблюдаемые зависимости, но не абсолютизировать их и наше знание. И в тоже время, эта ничтожная частица мироздания, именуемая человеком, способна извлекать из этого хаоса самоорганизации, невероятное количество информации и ставить эти знания себе на службу, меняя и условия своей жизни, и свою историю, и самого себя... А, может быть и заметно влиять на весь ход процесса развития Универсума. Кто знает?

Это новая позиция антропоцентризма. И она не менее величественна чем представления наших предков. Мы так же, как и «древнеримские греки», видим Олимп, где, хотим надеется, что для человека уготовано место. Хотя только в принципе... Но вот путь к нему остается неизвестным, как и неизвестным остается способность человека его занять. И так, наверное, будет всегда, пока существует человек.

Второе эмпирическое обобщение, лежащее в основе моей картины мира, о котором я хочу здесь поразмышлять звучит так: в основе всего мироздания, всех процессов Универсума, лежит стохастика и неопределенность.

Это действительно эмпирический факт. Мы не знаем ничего абсолютно детерминированного. А в квантовой механике, мы вообще можем оперировать только с вероятностными представлениями. И стохастичность, и неопределенность составляющие суть процессов микроуровня прорываются на макроуровень и проявляются не менее властно. Мутагенез и его интенсивность, в частности, определяют особенности появляющихся индивидов. Им обязаны популяции живых существ своим генетическим разнообразием, благодаря которому эти популяции только и могут сохранить самих себя при изменяющихся внешних условиях и развиваться, усложняясь и приспосабливаясь к изменяющимся условиям. Люди обладают различающимися духовными мирами, весьма отличающимся менталитетом, они весьма по разному воспринимают одну и туже ситуацию и принимают в одних и тех же условиях совсем разные решения. И благодаря этому разнообразию человеческих индивидуальностей, наш биологический вид сумел превратить в свою экологическую нишу весь земной шар, пережить сложнейшие катаклизмы своей истории.

Можно очень по-разному относится к этому факту. Можно пытаться его объяснять. И даже не принимать, как это делал великий Альберт Эйнштейн, который говорил о том, что Бог не играет в кости! Но факт остается фактом. И с этим ничего нельзя поделать. Бог все-таки играет в кости! Без этой игры не могло бы произойти то, что произошло!

И, в тоже время, детерминизм лежит в основе того нового мышления, которое стало стремительно развиваться со времён эпохи Возрождения. Именно детерминизму наука обязана всеми своими основными успехами, а цивилизация своим могуществом. Да и сегодня его принципам следуют многие выдающиеся мыслители и ученые. Вся теория динамических систем, бурно развивающаяся теория катастроф, в частности, имеют в своей основе идею классического детерминизма. Выдающийся французский математик и философ Рене Том даже прямо ставит знак равенства между научностью и детерминизмом, понимая его в духе XIX века.

Но жизнь сложнее любых схем и она показывает, что обойтись без использования вероятностных конструкций, для объяснения того, что происходит вокруг нас, в чем мы являемся прямыми участниками, без придания законам природы стохастической интерпретации, мы сегодня не можем. Я думаю, что и никогда не сможем. Стохастичность лежит в природе вещей – именно такое утверждение я и сформулировал как одно из основных эмпирических обобщений той картины мира, которой я пользовался в своих изысканиях.

Можно очень по-разному воспринимать этот факт.

Можно, например, его интерпретировать как меру нашего незнания истины. Или нашей неспособностью к тонкому анализу. Но удовлетвориться таким объяснением современная наука не может. Десяток лет тому назад американский математик Фейгенбаум занимался, с помощью компьютера, анализом вполне детерминированных схем решения простенького уравнения, основанных на методе последовательных приближений. И он обнаружил, что последовательные итерации ведут себя, подобно некоторому случайному процессу – они неотличимы от него. Но нечто подобное мы знали и раньше: по заданной детерминированной программе мы могли воспроизводить последовательности чисел, которые обладают всеми свойствами множества случайных величин. Всё это наводит на ряд размышлений, о которых я кое что скажу позднее.

Можно еще и по иному попытаться интерпретировать появление случайностей и что-то объяснять. Но для меня, получившего в университетские годы, изрядную порцию вероятностного мышления на математическом факультете и ощутившем, ещё в юности, чувство восторга от соприкосновения с самой великой из наук, созданных человеком – квантовой механикой, казалось более естественным принять факт изначальной стохастичности природы. Случайность, я принимаю как констацацию того факта, что так имеет место «на самом деле».

Эту позицию я принял как догму, особенно о ней не рассуждая, еще в те времена, когда занимался теорией рассеивания снарядов в Академии имени Жуковского. Она упрочилась, когда я стал преподовать в Ростовском университете и, особенно тогда, когда мне было поручено вести семинар по методологии физики и критиковать Копенгагенскую школу. «Партийное поручение» критиковать буржуазное извращение физики, обернулось для меня тем, что я стал ревностным сторонником идей Копенгагенской школы, а Нильса Бора зачислил в число своих основных учителей. Убеждённость в правоте позиции этой школы и вера в то, что эту позицию можно обосновать хорошими филосфскими и физическими аргументами, чуть было не стоило мне тогда партийного билета.