 |
По ту сторону зубчатых гор 5 глава
|
|
|
|
Лось подошёл к лестнице. Глаза ещё не привыкли к быстро наступившей темноте. Он облокотился о подножие статуи и вдыхал сыроватую влагу озера, — горьковатый запах болотных цветов. Отражения звёзд расплывались, — над водою закурился тончайший туман. А созвездия горели всё ярче, и теперь ясно были видны заснувшие ветви, поблёскивающие камушки и улыбающееся во сне лицо сидящего Магацитла.
Лось глядел и стоял так долго, покуда не затекла рука, лежавшая на камне. Тогда он отошёл от статуи, и сейчас же увидел внизу, на лестнице, Аэлиту. Она сидела, опустив локти на колени, подперев подбородок.
— Аиу ту ира хасхе Аэлита, — проговорил Лось, с изумлением прислушиваясь к странным звукам своих слов. Он выговорил их, как на морозе, с трудом. Его желание, — могу ли я быть с вами, Аэлита? — само претворилось в эти чужие звуки.
Аэлита медленно обернула голову, сказала: — Да, — и снова опустила подбородок в стиснутые кисти рук. Лось сел рядом на ступень. Волосы Аэлиты были покрыты чёрным колпачком, — капюшоном плаща. Лицо хорошо различимо в свете звёзд, но глаз не видно, — лишь большие тени в глазных впадинах.
Холодноватым голосом, спокойно, она спросила:
— Вы были счастливы там, на земле?
Лось ответил не сразу, — всматривался: её лицо было неподвижно, рот печально сложен.
— Да, — ответил он, и почувствовал холодок в сердце, — да, я был счастлив.
— В чём счастье у вас на земле?
Лось опять всмотрелся. Опустил голову.
— Должно быть в том счастье у нас на земле, чтобы забыть самого себя. Тот счастлив, в ком — полнота, согласие, радость и жажда жить для того, кто даёт эту полноту, согласие, радость.
Теперь Аэлита обернулась к нему. Стали видны её огромные глаза, с изумлением глядящие на этого беловолосого великана, человека.
|
|
|
— Такое счастье приходит в любви к женщине, — сказал Лось. Аэлита отвернулась. Задрожал острый колпачок на её голове. Не то она смеялась, — нет. Не то заплакала, — нет. Лось тревожно заворочался на мшистой ступени, потёр переносицу. Аэлита сказала чуть дрогнувшим голосом:
— Зачем вы покинули землю?
— Та, кого я любил — умерла, — сказал Лось. — Жизнь для меня стала ужасна. Я остался один, сам с собой. Не было силы побороть отчаяние, не было охоты — жить. Нужно много мужества, чтобы жить, так на земле всё отравлено ненавистью. Я — беглец и трус.
Аэлита выпростала руку из-под плаща и положила её на большую руку Лося, — коснулась и снова убрала руку под плащ:
— Я знала, что в моей жизни произойдёт это, — проговорила она, словно в раздумьи. — Ещё девочкой я видела странные сны. Снились высокие, зелёные горы. Светлые, не наши, реки. Облака, облака, огромные, белые, и — дожди, — потоки воды. И люди — великаны. Я думала, что схожу с ума. Впоследствии мой учитель говорил, что это — АШХЕ, второе зрение. В нас, потомках Магацитлов, живёт память об иной жизни, дремлет ашхе, как непроросшее зерно. Ашхе — страшная сила, великая мудрость. Но я не знаю что — счастье?
Аэлита выпростала из-под плаща обе руки, всплеснула ими, как ребёнок. Колпачок её опять задрожал:
— Уж много лет, по ночам, я прихожу на эту лестницу, гляжу на звёзды. Я много знаю. Уверяю вас — я знаю такое, что вам никогда нельзя и не нужно знать. Но счастлива я была, когда в детстве снились облака, облака, потоки дождя, зелёные горы, великаны. Учитель предостерегал меня: он сказал, что я погибну. — Она обернула к Лосю лицо, и вдруг усмехнулась. Лосю стало жутко: так чудесно красива была Аэлита, такой опасный, горьковато-сладкий запах шёл от воды, от плаща с капюшоном, от рук, от лица, от дыхания, от её платья.
— Учитель сказал: «ХАО погубит тебя». Это слово означает нисхождение.
|
|
|
Аэлита отвернулась и надвинула колпачок плаща ниже, на глаза. После молчания Лось сказал:
— Аэлита, расскажите мне о вашем знании.
— Это тайна, — ответила она важно, — но вы человек, я должна буду вам рассказать многое.
Она подняла лицо. Большие созвездия, по обе стороны млечного пути, сияли и мерцали так, будто ветерок вечности проходил по их огням. Аэлита вздохнула:
— Слушайте, — сказала она, — слушайте меня внимательно и покойно.
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ АЭЛИТЫ
Тума, то есть Марс, двадцать тысячелетий тому назад был населён Аолами — оранжевой расой. Дикие племена Аолов, — охотники и пожиратели гигантских пауков, — жили в экваторьяльных лесах и болотах. Только несколько слов в нашем языке осталось от этих племён. Другая часть Аолов населяла южные заливы большого материка. Там есть вулканические пещеры с солёными и пресными озёрами. Население ловило рыбу и уносило её под землю, сваливало в солёные озёра. В глубине пещер они спасались от зимних стуж. До сих пор там ещё видны холмы из рыбьих костей.
Третья часть Аолов селилась близ экватора у подножья гор, всюду, где из-под земли били гейзеры питьевой воды. Эти племена умели строить жилища, разводили длинношёрстых хаши, воевали с пожирателями пауков и поклонялись кровавой звезде Талцетл.
Среди одного из племён, населявшего блаженную страну Азора, появился необыкновенный шохо. Он был сыном пастуха, вырос в горах Лизиазира, и, когда ему минуло тринадцать лет, спустился в селения Азоры, ходил из города в город и говорил так:
«Я видел сон, раскрылось небо и упала звезда. Я погнал моих хаши к тому месту, куда упала звезда. Там я увидел лежащего в траве сына неба. Он был велик ростом, его лицо было, как снег на вершинах. Он поднял голову, и я увидел, что из глаз его выходят свет и безумие. Я испугался и упал ниц, и лежал долго, как мёртвый. Я слышал, как сын неба взял мой посох и погнал моих хаши, и земля дрожала под его ногами. И ещё я услышал его громкий голос, он говорил: „Ты умрёшь, ибо я хочу этого“. Но я пошёл за ним, потому что мне было жалко моих хаши. Я боялся приблизиться к нему: из его глаз исходил злой огонь, и каждый раз я падал ниц, чтобы остаться живым. Так мы шли несколько дней, удаляясь от гор в пустыню.
|
|
|
Сын неба ударял посохом в камень и выступала вода. Хаши и я пили эту воду. И сын неба сказал мне — будь моим рабом. Тогда я стал пасти его хаши, и он кидал мне остатки пищи, и они были горькими».
Так говорил пастух жителям на рынках городов. И он говорил ещё:
«Кроткие птицы и мирные звери живут, не ведая когда придёт гибель. Но уже хищный ихи распростёр острые крылья над журавлём, и паук сплёл сеть, и глаза страшного ча горят сквозь голубую заросль. Бойтесь. У вас нет столь острых мечей, чтобы поразить зло, у вас нет столь крепких стен, чтобы от него отгородиться, у вас нет столь длинных ног, чтобы убежать от всемогущего зла. Я вижу — небо раскрывается и злой сын неба падает в наши селенья. Глаз его, как красный огонь Талцетл».
Жители мирной Азоры в ужасе поднимали руки, слушая эти слова. Пастух говорил ещё:
«Когда кровожадный ча ищет тебя глазами сквозь заросль — стань тенью, и нос ча не услышит запаха твоей крови. Когда ихи падает из розового облака — стань тенью, и глаза ихи напрасно будут искать тебя в траве. Когда при свете двух лун, — олло и литха, — ночью злой паук, цитли, оплетает паутиной твою хижину — стань тенью, и цитли не поймает тебя. Стань тенью для зла, бедный сын тумы. Только зло притягивает зло. Удали от себя всё сродное злу, закопай свою ненависть под порогом хижины. Иди к великому гейзеру Соам и омойся. И ты станешь невидимым злому сыну неба, — напрасно его кровавый глаз будет пронзать твою тень».
Жители Азоры слушали пастуха. Многие пошли за ним на круглое озеро, к великому гейзеру Соам.
Там, иные из приходивших спрашивали: «Как можно закопать зло под порогом хижины?». Иные говорили: «Мы не можем закопать зла, потому что мы обижены соседями». Иные сердились и кричали пастуху: «Ты обманываешь, — обиженные и нищие подговорили тебя усыпить нашу бдительность и завладеть нашими жилищами». Иные сговаривались: «Отведём безумного пастуха на скалу и бросим его в горячее озеро, — пусть сам станет тенью».
Слыша это, пастух брал уллу, деревянную дудку, в низу которой на треугольнике были натянуты струны, садился среди сердитых, раздражённых и недоумевающих, и начинал играть и петь. Играл он и пел так прекрасно, что замолкали птицы, затихал ветер, ложились стада, и солнце останавливалось в небе. Каждому из слушающих казалось в тот час, что он уже зарыл своё зло под порогом хижины. Многие шли к озеру и купались.
|
|
|
Три года учил пастух. На четвёртое лето из болот вышли пожиратели пауков и напали на жителей Азоры. Пастух ходил по селеньям и говорил: «Не касайтесь порога, бойтесь зла в себе, больше смерти бойтесь потерять чистоту». Его слушали и были такие, которые не захотели противиться пожирателям пауков, и дикари побили их на порогах хижин. Тогда старшины городов, сговорившись, взяли пастуха, повели на скалу и бросили его в озеро.
Ученье пастуха шло далеко за пределы Азоры. Даже обитатели поморских пещер высекали в скалах изображение его, играющего на улла. Но было так же, что вожди иных племён казнили смертью поклоняющихся пастуху, потому что учение его считали безумным и опасным. И вот, настал час исполнения пророчества. В летописях того времени сказано:
«Сорок дней и сорок ночей падали на туму сыны неба. Звезда Талцетл всходила после вечерней зари и горела необыкновенным светом, как злой глаз. Многие из сынов неба падали мёртвыми, многие убивались о скалы, тонули в южном океане, но многие достигли поверхности тумы и были живы».
Так рассказывает летопись о великом переселении Магацитлов, то-есть одного из племён земной расы, погибшей от потопа двадцать тысячелетий тому назад.
Магацитлы летели в бронзовых, имеющих форму яйца, аппаратах, пользуясь для движения растительной силой семян. Они владели ею так же, как вы владеете силой распадения материи. В продолжении сорока дней они покидали землю.
Множество гигантских яиц затерялось в звёздном пространстве, множество разбилось о поверхность Марса. Небольшое число без вреда опустилось на равнины экваториального материка.
Летопись говорит:
«Они вышли из яиц, велики ростом и черноволосы. У сынов неба были жёлтые и плоские лица. Туловища их и колени покрывал бронзовый панцырь. На шлеме был острый гребень, и шлем выдавался впереди лица. В левой руке сын неба держал короткий меч, в правой свиток с письменами, которые погубили бедные и невежественные народы тумы».
Таковы были Магацитлы, свирепое и могущественное племя. На земле, на материке, опустившемся на дно океана, они владели городом Ста Золотых Ворот. Они знали Высшую Мудрость, но употребляли её во зло, потому что были злы.
Они пошли в селения Аолов, и брали то, что хотели, и сопротивляющихся им убивали. Они угнали стада хаши на равнины, и стали рыть колодцы. Они вспахали поля и засеяли их ячменём. Но воды в колодцах было мало, погибли зёрна ячменя в сухой и бесплодной почве. Тогда они сказали Аолам — итти на равнину, рыть оросительные каналы и строить большие водохранилища.
|
|
|
Иные из племён послушались и пошли рыть. Иные сказали: «Не послушаемся и убьём пришельцев». Войска Аолов вышли на равнину и покрыли её, как туча.
Пришельцев было мало. Но они призвали на помощь стихии природы. Началась буря, задрожали горы и равнины, выступил из берегов южный океан. Молнии падали с неба. Деревья и камни носились по воздуху, и громче грома раздавались голоса Магацитлов, читавших заклинания.
Аолы гибли, как трава от снежной бури.
Пришельцы поражали их мечами и наводили помрачения: войска Аолов сражались между собой, принимая друг друга за врагов. Пылали селения. Разбегались стада. Из болот вышли свирепые ча и разрывали детей и женщин. Пауки оплетали опустевшие хижины. Пожиратели трупов — ихи — разжирели и не могли летать. Многие тогда видели призрак: на закате солнца поднималась из-за края тумы тень человека, — ноги его были расставлены, руки раскинуты, волосы на голове, как пламя. Наставал конец мира.
Тогда вспомнили пророчество: «Стань тенью для зла, бедный сын тумы, и кровавый глаз сына неба напрасно пронзит твою тень». Много Аолов пошло к великому гейзеру Соам и там они старались очиститься. Многие уходили в горы и надеялись услышать в туманных ущельях, очищающую от зла, песню уллы. Многие делились друг с другом имуществом. Прощали обиды. Искали в себе и друг в друге доброе, и с песнями и слезами радости приветствовали доброе. В горах Лизиазиры верующие в Пастуха построили Священный Порог, под которым лежало зло. Три кольца неугасимых костров охраняло Порог. Желающий очиститься проходил через огонь. Это был суровый и возвышенный век.
Войска Аолов погибли. В лесах были уничтожены пожиратели пауков. Стали рабами остатки рыбарей-поморов. Но Магацитлы не трогали верующих в Пастуха, не касались Священного Порога, не приближались к гейзеру Соам, не входили в глубину горных ущелий, где в полдневный час пролетающий ветер издавал таинственные звуки — песню уллы.
Так минуло много кровавых и печальных лет.
У пришельцев не было женщин, — завоеватели должны были умереть, не оставив потомства. И вот, в горах, где скрывались Аолы, появился вестник, — прекрасный лицом Магацитл. Он был без шлема и меча. В руке он держал трость с привязанной к ней пряжей. Он приблизился к огням Священного Порога и стал говорить Аолам, собравшимся от всех ущелий:
«Моя голова открыта, моя грудь обнажена, — поразите меня мечом, если я скажу ложь. Мы — могущественны. Мы владели звездой Талцетл. Мы перелетели звёздную дорогу, называемую млечным путём. Мы покорили туму и уничтожили враждебные нам племена. Мы начали строить водные хранилища и большие каналы, дабы собирать полые воды и орошать доныне бесплодные равнины тумы. Мы построим большой город Саоцера, что значит Солнечное Селенье, мы дадим жизнь всем, кто хочет жизни. Но у нас нет женщин, и мы должны умереть, не исполнив предначертания. Дайте нам ваших девственниц, и мы родим от них племя и оно населит материки тумы. Идите к нам и помогите нам строить».
Вестник положил трость с пряжей у огня и сел лицом к порогу. Глаза его были закрыты. И все видели на лбу его — третий глаз, прикрытый плёвой, как бы воспалённой.
Аолы совещались и говорили между собой: «В горах не хватает корма для скота и мало воды. Зимою мы замерзаем в пещерах. Сильные ветры сносят наши хижины в бездонные ущелья. Послушаемся вестника и вернёмся к старым пепелищам.
Аолы вышли из горных ущелий на равнину Азоры, гоня перед собой стада хаши и ведя женщин, детей и девственниц. У Аолов не было страха, потому что души их стали кроткими, взоры сильными и сердца мужественными. В горах они познали блаженство столь высокое, что не было теперь зла, которое могло бы помрачить его.
Магацитлы взяли девственниц Аолов и родили от них голубое племя Гор. Тогда же начаты были постройкою шестнадцать гигантских цирков Ро, куда собиралась вода во время таянья снегов на полюсах. Бесплодные равнины были прорезаны каналами и орошены. Из пепла возникли новые селения Аолов. Поля давали пышный урожай.
Были возведены стены Саоцеры. Во время постройки цирков и стен Магацитлы употребляли гигантские подъёмные машины, приводившиеся в движение растительной силой семян. Силою заклинаний Магацитлы могли передвигать большие камни и вызывали рост растений. Они записали своё знание в книги — цветными пятнами и звёздными знаками.
Когда умер последний пришелец с земли — с ним ушло и Тайное Знание. Лишь через двадцать тысячелетий мы, потомки племени Гор, снова прочли книги Атлантов.
СЛУЧАЙНОЕ ОТКРЫТИЕ
В сумерки Гусев, от нечего делать, пошёл бродить по комнатам. Дом был велик, построен прочно — для зимнего жилья. Множество в нём было переходов, лестниц, комнат, укутанных коврами, пустынных зал, галлерей с нежилой тишиной. Гусев бродил, приглядывался, позёвывал:
«Богато живут, черти, богато, но скучно».
В дальней части дома были слышны голоса, стук кухонных ножей, звон посуды. Писклявый голос управляющего сыпал, сыпал птичьими словами, бранил кого-то. Гусев дошёл до кухни, низкой сводчатой комнаты. В глубине её, на плите, вспыхивало масляное пламя над сковородами. Гусев остановился в дверях, повёл носом. Управляющий и кухарка, бранившиеся между собою, замолчали и подались с некоторым страхом в глубину кухни:
— Чад у вас, чад, чад, — сказал им Гусев по-русски, — колпак над плитой устройте. Эх, а ещё марсияне!
Пальцами он сделал им какие-то, самому себе непонятные знаки, и вышел на чёрное крыльцо. Сел на каменные ступеньки, вынул заветный портсигар, — закурил.
Внизу поляны, на опушке, мальчик пастух, бегая и вскрикивая, загонял в кирпичный сарай глухо поревывающих хаши. Оттуда, среди высокой травы, по тропинке шла к дому женщина с двумя ведёрышками молока. Ветер отдувал её жёлтую рубашку, мотал кисточку на смешном колпачке, на ярко-рыжих волосах. Вот она остановилась, поставила ведёрышки и стала отмахиваться от какого-то насекомого, локтем прикрывая лицо. Ветер подхватил её подол. Она присела, смеясь, взяла ведёрышки и опять побежала. Завидев Гусева, оскалила белые, весёлые зубы.
Гусев звал её Ихошка, хотя имя ей было — Иха, племянница управляющего, смешливая, смугло-синеватая, полненькая девушка.
Она живо пробежала мимо Гусева, — только сморщила нос в его сторону. Гусев приноровился было дать ей сзади леща, но воздержался. Сидел, курил, поджидал.
Действительно, Ихошка скоро опять явилась с корзиночкой и ножиком. Села невдалеке от «сына неба» и принялась чистить овощи. Густые ресницы её помаргивали. По всему было видно, что — весёлая девушка.
— Почему у вас на Марсии бабы какие-то синие? — сказал ей Гусев по-русски. — Дура ты, Ихошка, жизни настоящей не понимаешь.
Иха ответила ему, и Гусев, будто сквозь сон, понял её слова:
— В школе я учила священную историю, там говорилось, что Сыны Неба — злы. В книжках одно говорится, а на деле получается другое. Совсем Сыны Неба не злые.
— Да, добрые, — сказал Гусев, прищурив один глаз.
Иха подавилась смехом, кожура шибко летела у неё из-под ножика.
— Мой дядя говорит, будто вы, Сыны Неба, можете убивать взглядом. Что-то я этого не замечаю.
— Неужели? А чего же вы замечаете?
— Слушайте, вы мне отвечайте по-нашему, — сказала Ихошка, — а по-вашему я не понимаю.
— А по-вашему у меня — говорить — не складно выходит.
— Чего вы сказали? — Иха положила ножик, до того её распирало от смеха. — По-моему — у вас на Красной Звезде — всё то же самое.
Тогда Гусев кашлянул, придвинулся ближе. Иха взяла корзинку и отодвинулась. Гусев кашлянул и ещё придвинулся. Она сказала:
— Одежду протрёте — по ступенькам елозить.
Может быть Иха сказала это, как-нибудь, по другому, но Гусев, именно, так и понял.
— Да-с, мамзель, — разговорец у нас выходит магнитный.
Гусев сидел совсем близко. Ихошка коротко вздохнула. Нагнула голову и сильнее вздохнула. Тогда Гусев быстро оглянулся по сторонам и взял Ихошку за плечи. Она сразу откинулась, вытаращилась. Но он, очень крепко, поцеловал её в рот. Иха, изо всей мочи, прижала к себе корзинку и ножик. Так-то, Ихошка. — Она вскочила, убежала.
Гусев остался сидеть, пощипывая усики. Усмехался. Солнце закатилось. Высыпали звёзды. К самым ступенькам подкрался какой-то длинный, мохнатый зверёк и глядел на Гусева фосфорическими глазами. Гусев пошевелился, — зверёк зашипел, исчез тенью.
«Да, пустяки эти надо, всё-таки, оставить», — сказал Гусев. Одёрнул пояс и пошёл в дом. В коридоре, сейчас же, мотнулась перед ним Ихошка. Он пальцем поманил её, и они пошли по коридору. Гусев, морщась от напряжения, заговорил по-марсиански:
— Ты, Ихошка, так и знай: если что — я на тебе женюсь. Ты меня слушайся. (Иха повернулась к стене лицом, — уткнулась. Он оттащил её от стены, крепко взял под руку.) Погоди носом соваться — я ещё не женился. Слушай, я, Сын Неба, приехал сюда не для пустяков. У меня предполагаются большие дела с вашей планетой. Но человек я здесь новый, порядков не знаю. Ты мне должна помогать. Только, смотри, не ври. Вот что ты мне скажи, — кто такой наш хозяин?
— Наш хозяин, — ответила Иха, с усилием вслушиваясь в странную речь Гусева, — наш хозяин — властелин надо всеми странами тумы.
— Вот тебе здравствуй. — Гусев остановился. — Врёшь? — Поскреби за ухом. — Как же он официально называется? Король, что ли, или богдыхан? Должность его какая?
— Зовут его Тускуб. Он — отец Аэлиты. Он — глава Верховного Совета.
— Так.
Гусев шёл некоторое время молча.
— Вот что, Ихошка: в той комнате, я видел, у вас стоит матовое зеркало. Интересно в него посмотреть. Покажи, как оно соединяется.
Они вошли в узкую, полутёмную комнату, установленную низкими креслами. В стене белелось туманное зеркало. Гусев повалился в кресло, поближе к экрану. Иха спросила:
— Что хотел бы видеть Сын Неба?
— Покажи мне город.
— Сейчас ночь: работа повсюду окончена, фабрики и магазины закрыты, площади пустые. Быть может — зрелища?
— Показывай зрелище.
Иха воткнула включатели в цифровую доску и, держа конец длинного шнура, отошла к креслу, где Сын Неба сидел, вытянув ноги.
— Народное гуляние, — сказала Иха и дёрнула за шнур.
Раздался сильный шум, — угрюмый, тысячеголосый говор толпы. Зеркало озарилось. Раскрылась непомерная перспектива сводчатых, стеклянных крыш. Широкие снопы света упирались в огромные плакаты, в надписи, в клубы курящегося, многоцветного дыма. Внизу кишели головы, головы, головы. Кое где, как летучие мыши, вверх — вниз, пролетали крылатые фигуры. Стеклянные своды, перекрещивающиеся лучи света, водовороты бесчисленных голов — уходили в глубину, терялись в пыльной, дымной мгле.
— Что они делают? — закричал Гусев, надрывая голос, — так велик был шум.
— Они дышат драгоценным дымом. Вы видите клубы дыма? — это курятся листья Хавры. Это драгоценный дым. Он называется дымом бессмертия. Кто вдыхает его — видит необыкновенные вещи: — кажется, будто никогда не умрёшь, — такие чудеса можно видеть и понимать. Многие слышат звук уллы. Никто не имеет права курить Хавру у себя на дому, — за это наказываются смертью. Только Верховный Совет разрешает курение, только двенадцать раз в году, в этом дому, зажигаются листья Хавры.
— А те — вон — что делают?
— Они вертят цифровые колёса: они угадывают цифры. Сегодня каждый может загадать число, — тот, кто отгадает, навсегда освобождается от работы. Верховный Совет дарит ему прекрасный дом, поле, десять хашей и крылатую лодку. Это огромное счастье угадать.
Объясняя, Иха присела на подлокотник кресла. Гусев сейчас же обхватил её поперёк спины. Она попыталась выпростаться, но затихла, — сидела смирно. Гусев много дивился на чудеса в туманном зеркале. — Ах, черти, ах, безобразники! — Затем попросил показать ещё чего-нибудь.
Иха слезла с кресла и, погасив зеркало, долго возилась у цифровой доски, — не попадала включателями в дырки. Когда же вернулась к креслу и опять села на подлокотник, — вертя в руке шарик от шнура, — личико у неё было слегка одурелое. Гусев, снизу вверх, поглядел на неё и усмехнулся. Тогда в глазах её появился ужас.
— Тебе, девка, совсем замуж пора, — сказал ей Гусев по-русски.
Ихошка отвела глаза и передохнула. Гусев стал гладить её по спине, чувствительной, как у кошки.
— Ах ты, моя славная, красивая, синяя.
— Глядите — вот ещё интересное, — проговорила она совсем слабо и дёрнула за шнур.
Половину озарившегося зеркала заслоняла чья-то спина. Был слышен ледяной голос, медленно произносивший слова. Спина качнулась, отодвинулась с поля зеркала. Гусев увидел часть большого свода, в глубине упирающегося на квадратный столб, часть стены, покрытой золотыми надписями и геометрическими фигурами. Внизу, вокруг стола, сидели, опустив головы, те самые марсиане, которые на лестнице мрачного здания встречали корабль с людьми.
Перед столом, покрытом парчей, стоял отец Аэлиты, Тускуб. Тонкие губы его двигались, шевелилась чёрная борода по золотому шитью халата. Весь он был как каменный. Тусклые, мрачные глаза глядели неподвижно перед собой, прямо в зеркало. Тускуб говорил, и колючие слова его были непонятны, но страшны. Вот, он повторил несколько раз, — Талцетл, — и опустил, как бы поражая ножом, руку со стиснутым в кулаке свитком. Сидевший напротив него марсианин, с широким бледным лицом, поднялся и бешено, белёсыми, бешеными глазами глядя на Тускуба, крикнул:
— Не они, а ты!
Ихошка вздрогнула. Она сидела лицом к зеркалу, но ничего не видела и не слышала, — большая рука Сына Неба поглаживала её спину. Когда в зеркале раздался крик, и Гусев несколько раз повторил: — О чём, о чём они говорят?
— Ихошка точно проснулась: — разинула рот, уставилась на зеркало. Вдруг, вскрикнула жалобно и дёрнула за шнур.
Зеркало погасло.
— Я ошиблась… Я нечаянно соединила… Ни один шохо не смеет слушать тайны Совета. — У Ихошки стучали зубы. Она запустила пальцы в рыжие волосы и шептала в отчаянии. — Я ошиблась. Я не виновата. Меня сошлют в пещеры, в вечные снега.
— Ничего, ничего, Ихошка, я никому не скажу. — Гусев привалил её к себе, и гладил её мягкие, как у ангорской кошки, тёплые волосы. Ихошка затихла, закрыла глаза.
— Ах дура, ах — девчонка. Не то ты зверь, не то человек. Синяя, глупая.
Он почёсывал у ней пальцами за ухом, уверенный, что это ей приятно. Ихошка подобрала ноги, свёртывалась клубочком. Глаза у неё светились, как у давешнего зверка, зубки раскрылись. Гусеву стало жутковато.
В это время послышались шаги и голоса Лося и Аэлиты. Ихошка слезла с кресла и не твёрдо пошла к двери.
Этой же ночью, зайдя к Лосю в спальню, Гусев сказал:
— Дела наши не совсем хорошо обстоят, Мстислав Сергеевич. Девчонку я тут одну приспособил — зеркало соединять, и наткнулись мы, как раз, на заседание Верховного Совета. Кое-что я понял. Надо меры принимать, — убьют они нас, Мстислав Сергеевич, поверьте мне, — этим кончится.
Лось слушал и не слышал, — мечтательным взглядом глядел на Гусева. Закинул руки за голову:
— Колдовство, Алексей Иванович, колдовство. Потушите ка свет.
Гусев постоял, проговорил мрачно: — Так. — И ушёл спать.
УТРО АЭЛИТЫ
Аэлита проснулась рано, и лежала облокотившись о подушки. Её широкая, открытая со всех сторон, постель стояла, по обычаю, посреди спальни на возвышении, устланном коврами. Шатёр потолка переходил в высокий, мраморный колодезь, — оттуда падал рассеянный, утренний свет. Стены спальни, покрытые бледной мозаикой, оставались в полумраке, — столб света опускался лишь на снежные простыни, на подушечки, на склонившуюся на руку пепельную голову Аэлиты.
Ночь она провела дурно. Обрывки странных и тревожных сновидений в беспорядке проходили перед её закрытыми глазами. Сон был тонок, как водяная плёнка. Всю ночь она чувствовала себя спящей и рассматривающей утомительные картины и в полузабытьи думала: — какие напрасные видения.
Когда утренним солнцем озарился колодец, и свет лёг на постель, Аэлита вздохнула, пробудилась совсем и сейчас лежала неподвижно. Мысли её были ясны, но в крови всё ещё текла смутная тревога. Это было очень, очень не хорошо.
«Тревога крови, помрачение разума, ненужный возврат в давно, давно прожитое. Тревога крови — возврат в ущелья, к стадам, к кострам. Весенний ветер, тревога и зарождение. Рожать, растить существа для смерти, хоронить, — и снова — тревога, муки матери. Ненужное, слепое продление жизни».
Так раздумывала Аэлита, и мысли были мудрыми, но тревога не проходила. Тогда она вылезла из постели, пошарила ногами туфли, накинула на голые плечи халатик и пошла в ванную, — разделась, закрутила волосы узлом и стала спускаться по мраморной лесенке в бассейн.
На нижней ступени она остановилась, — было приятно стоять в зное солнечного света, входящего сквозь узкое окно. Зыбкие отражения играли на стене. Аэлита посмотрела в синеватую воду — и там увидела своё отражение, луч света падал ей на живот. У неё дрогнула брезгливо верхняя губа. Аэлита бросилась в прохладу бассейна.
Купанье освежило её. Мысли вернулись к заботам дня. Каждое утро она говорила с отцом, — так было заведено. Маленький экран стоял в её уборной комнате.
Аэлита присела у туалетного зеркала, привела в порядок волосы, вытерла ароматным жиром, затем — цветочной эссенцией лицо, шею и руки, исподлобья поглядела на себя, нахмурилась, придвинула столик с экраном и включила цифровую доску.
В туманном зеркале появился знакомый отцовский кабинет: книжные шкафы, картограммы и чертежи на деревянных, стоящих призмах, стол, заваленный бумагами. Вошёл Тускуб, сел к столу, отодвинул локтем рукописи, и глазами нашёл глаза Аэлиты. Улыбнулся углом длинных, тонких губ:
— Как спала, Аэлита?
— Хорошо. В доме — всё хорошо.
— Что делают Сыны Неба?
— Они покойны и довольны. Они ещё спят.
— Продолжаешь с ними уроки языка?
— Нет. Инженер говорит свободно. Его спутнику достаточно знания.
— У них ещё нет желания покинуть мой дом?
— Нет, нет, о нет.
Аэлита ответила слишком поспешно. Тусклые глаза Тускуба дрогнули изумлением. Под взглядом его Аэлита стала отодвигаться, покуда её спина не коснулась спинки кресла. Отец сказал:
— Я не понимаю тебя.
— Что ты не понимаешь? Отец, почему ты мне не говоришь всего? Что ты задумал сделать с ними? Я прошу тебя…
Аэлита не договорила, — лицо Тускуба исказилось, словно огонь бешенства прошёл по нему. Зеркало погасло. Но Аэлита всё ещё всматривалась в туманную его поверхность, всё ещё видела страшное ей, страшное всем живущим лицо отца.
|
|
|
