Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Первые крылья




 

Юношеские увлечения очень важны. Именно тогда определяется, пассивная или активная натура у человека, далеко ли он пойдет и на чем остановится.

Юрий был небольшого роста, но он захотел стать не просто спортсменом - баскетболистом!

- Если б вы видели, - сказал бывший военный летчик, наставник Юрия в аэроклубе, Сергей Иванович Сафронов, - если бы вы видели, как он посылал мяч из середины круга да прямо в корзинку!

Я пытаюсь представить это единоборство с мячом: испытание себя на упорство. Мяч, летящий прямо в лицо. И зоркие, ожидающие, торопящие его глаза; правая мышца, готовая вскинуть руку, неотразимую в ударе. Победа! Мяч в корзинке.

Юрий увлекался спортом упоенно и в то же время методически. А вместе с тем легко, без болезненного самолюбия и стремления добиться первенства любой ценой.

В натуру этого юноши самой природой был вложен прочный, долговременный механизм, как бы точные часы, которые размещали по своим рубрикам и делу время, и потехе час. Он готовился к жизни плодотворной, долголетней. Внутри его ничто не пропадало; он накапливал и накапливал, чтобы потом начать отдавать.

Вот что рассказал Владимир Павлович Каштанов, методист-инструктор аэроклуба, пятидесятилетний крепыш, загорелый, подвижный.

- Я Гагарина помню еще до аэроклуба по волейбольной площадке в Детском парке. Каждый вечер ходил туда играть в волейбол. Я и сейчас люблю с молодежью мяч покидать, а тогда дня не пропускал. Он тоже спортсмен заядлый; мы друг друга сразу приметили. Слышу, он спрашивает: «Откуда, мол, этот загорелый дядька? » Я подхожу, отвечаю: «Из аэроклуба». Ребята меня окружили: «Где тут аэроклуб? Кого принимаете? » Обычно перед набором мы сами ходили по заводам, техникумам, школам, рассказывали о профессии летчика, о задачах аэроклуба. Правда, как раз директор индустриального техникума Сергей Иванович Родионов был против того, чтоб у него выпускников переманивали, ход нам был туда затруднен, так что приезжие ребята могли действительно ничего не знать. Представляете, с каким удовольствием я вел свою полуподпольную агитацию!

Владимир Павлович из тех немногих старых летчиков, которые работают с самого основания саратовского аэроклуба. В двадцать восемь лет Каштанов уже вышел в отставку, а войну прослужил в гвардейском летном полку. Главное его дело было связь с партизанами: снабжение их, вывоз на Большую землю.

Случались и такие истории, когда однажды в темноте просигналили ему посадку на лесную просеку, он снижает самолет и шестым чувством чует, что что-то не так, не партизанская обстановка. И люди, хоть не видно ни одежды, ни лиц, но манеры, походка, само звучание голосов насторожили. Так он с ходу и рванул свой самолет обратно в воздух. Оказалось, в самом деле немцы захватили у партизан их код и тут, на лесном потайном аэродроме, думали голыми руками взять советского летчика.

Каштанов закончил войну в Берлине, но еще некоторое время служил в ГДР уже на мирном положении: возил почту, выполнял хозяйственные работы, доставлял пассажиров. Пока не осел окончательно в Саратове, на учебном аэродроме ДОСААФ.

Вокруг этого аэродрома - дубрава. Дуб растет медленно, живет долго. Нынешняя дубравка поднялась от старых спиленных стволов, она молода и хоть тениста, но невысока.

Посреди поднятого метров на полтораста над Саратовом плато с засеянными, а чаще пребывающими в девственно-выжженном состоянии холмами, где пыльные придорожные травы так жестки, вдруг возникает уголок тени и птичьего щебета. Колодец со сладкой леденистой водой, несколько домов серого кирпича да отара брезентовых палаток, На летном поле в полуденном зное присевшие ненадолго зеленые вертолеты, как всегда до смешного похожие на больших стрекоз. И учебные самолеты с крупными, уже несколько выцветшими под солнцем номерами.

Видимые же следы перемен только в том, что выросло каменное новое двухэтажное здание, да «Методический городок», ранее примыкавший к летному полю, так что самолеты были тут же, на виду, за стволами десятка осин, контрабандно втершихся в дубраву, теперь перекочевал на другую сторону, ближе к проезжей дороге.

Но до сих пор в благодатной тени под дубами беспорядочно теснят друг друга гигантские лопухи величиною со слоновьи уши; дикая конопля со своим пьяным терпким запахом; крапива, подстерегающая у тропинок; сумрачный чертополох и горько-сладостная полынь.

«Методический городок» окружен низким палисадом в две поперечные досочки именно от нашествия этих сорных растений, а не от людей, потому что перешагнуть его курсантским сапогам ничего не стоит. Круговая скамейка человек на шесть-семь, перед нею наклонный столик с фанерной крышкой - на ней, как всегда, нацарапаны фамилии и имена, красуются чернильные рожицы. В нескольких шагах, перед аудиторией, на стволе дуба - грифельная доска с нестертыми меловыми фигурами. А перед доской такой же фанерный с чурбаком-подставкой стол инструктора величиною в развернутую газету. Место занятий каждой группы всего лишь несколько квадратных метров. У соседнего дуба - другая доска и другие скамейки.

Но главное место - это прямоугольник, засыпанный песком и ограниченный рамкой из кирпичей: шесть кирпичей в длину и пять в ширину. Если встать посредине, то раскинутые руки как раз и пересекут воображаемый аэродром по диагонали.

Крошечный слепок аэродрома - место занятий на сорок восемь учебных часов. Владимир Павлович Каштанов кладет окурок на землю, прикладывает к нему ветку - получается посадочное «Т». Самолет - зеленый лист - огибает окурок против часовой стрелки, взлетает, поднятый его рукой, и делает круг, который скорее не круг, а четырехугольник «коробочкой»: прежде чем сделать разворот, летчик привычно отмеряет глазами угол в 45 градусов относительно посадочного «Т»; проходит следующую прямую, снова ориентируется на выложенный знак, поворачивает, а все вместе это составляет круг над аэродромом, первое упражнение курсанта. Полет занимает шесть минут.

На сто две минуты меньше того победительного круга, которым впоследствии Гагарин опоясал планету. И до этого часа было уже не так далеко.

Пока же он вместе со всеми стоял перед жестяным щитом, где большими желтыми пятнами были обозначены зоны полетов. На этом плане можно было увидеть и черные палочки городка, и синий лоскут Волги с косичками впадающих в нее малых рек...

Видимо, стезя индустрии не привлекала Гагарина с самого начала. Он учился хорошо, потому что все делал хорошо, но нравилось ему что-то другое. Что именно? Как было узнать, не испытав? Его тянули к себе порядок, четкость и возможность более убыстренного движения по жизни. А его страсть к нагрузкам, каждый раз чуть превышающим сегодняшние силы, оставалась неизменной во все времена.

Об этой страсти впервые рассказал мне летчик Мартьянов, которого газетные репортажи в триумфальные апрельские дни 1961 года броско окрестили «первым учителем космонавта».

Но мне кажется, что значение Мартьянова прежде всего в том, что Юриному желанию летать он придал необходимую душевную наполненность. И сделал это не путем занятий, а собственной личностью.

У Мартьянова спокойные, прямо смотрящие глаза, присоленные ранней сединой гладкие волосы (сорок ему еще только исполнится), твердый рот со слегка извилистой верхней губой, что придает лицу выражение и легкой ироничности, и какого-то особого доброжелательного внимания. Он вдумчив, прямолинеен в суждениях и, должно быть, где-то в глубине души мягок и горд.

Из своих первых курсантов двадцатидвухлетний инструктор запомнил тогда больше всех некоего Лобикова: этот Лобиков тяжело ему достался! Правда, и он стал в конце концов пилотом Гражданского воздушного флота (летчики говорят просто: ГВФ), но страх перед перегрузками остался у него надолго. И в этом была вине неопытного инструктора.

Быть как можно дольше в воздухе мыслилось ему всегда наслаждением. Подняв новичка в воздух, он и его продержал там не двенадцать минут, как положено, а все пятьдесят. Беднягу Лобикова укачало так, что он почти потерял сознание.

О безвестном своем курсанте Дмитрий Павлович вспоминал теперь не реже, чем о Гагарине, - и мне тоже понравилась в нем эта черта: коль скоро он говорил о своей работе, то на первый план им ставилась точность. Лобиков и Гагарин остались в его памяти как две полярные курсантские личности.

Гагарин появился в группе уже четвертого мартьяновского набора, когда Дмитрий Павлович был намного опытнее, хотя по возрасту их с Юрием разделяло всего три года. Осенью в начальные дни занятий Мартьянов, как это было положено в аэроклубе, обошел дома своих курсантов. Юрия он застал в большой комнате общежития: тот сидел на кровати и читал книгу и тоже показался ему поначалу слишком щуплым и малокровным. Впоследствии Мартьянов понял, что впечатление это обманчиво: Гагарин был очень выносливым юношей, как в воздухе, так и на земле. (Волейбольная команда под его капитанством выступала против сборной всего аэроклуба. )

Еще зимою, в классах, Мартьянов отметил про себя особую сообразительность Юрия. К тому же тот был аккуратен, никогда не опаздывал, не пропускал ни одного занятия; в общем, инструктор решил, что это самый подходящий староста для группы.

Однако сам он бывал и суров, и даже резок с Юрием: «Ты не угадывай, чего я хочу, а сам соображай! »

Летчик должен воспитывать в себе самостоятельность: наедине с небом ни авторитетов, ни шпаргалок не будет. Это Мартьянов знал твердо.

Понравился ему Гагарин по-настоящему весною, в апреле, когда у Дмитрия начались собственные тренировки и - что скрывать! - лучшее для него время. В один из таких полетов взял с собою старосту группы: пусть, мол, приглядится, покачается... Но гагаринская жадность к воздуху, к полетам не уступала мартьяновской! Никакие виражи не утомляли его. Напротив, как вспоминает Дмитрий Павлович, Юрий словно находил особое удовольствие в растущих перегрузках, ему было все мало и мало...

Тогда же оба молодых человека сговорились о маленькой хитрости: зная, что Юрий опоздает к аэродромной практике, потому что в это время у него будет защита диплома, Дмитрий уже сейчас иногда передавал ему управление самолетом.

На рассвете воздух совершенно тих, это лучшее время для полетов. Чтобы попасть на аэродром вовремя, Юрий спал с вечера не более двух часов, а после полуночи уже дежурил на пустой улице возле ограды массивного особняка аэроклуба, чтоб не пропустить служебный автобус.

Немногословный Мартьянов замечал все, хотя и не хвалил за рвение; ему казалось естественным, что для будущего летчика нет ничего важнее неба...

Не верьте тому, что великие события происходят в обыденные дни! Счастливые дни, особенные от восхода и до заката. Они преображены нашим ускоренным сердцебиением. А что значит, когда шибче бьется сердце? Это означает, что быстрее крутится весь земной шар.

И такой день выпал Юрию Гагарину в поле, под Саратовом, вблизи выжженного солнцем бугра и на виду у разметавшейся Волги, словно она была великаншей и вот устала от жарких полдней и упала навзничь с веселым смехом посреди трав и лесов.

Впервые оторвавшись от земли - уже в одиночку, а не с инструктором, - сменив свой извечный человеческий горизонтальный путь на внезапный птичий, вертикальный, Гагарин ощутил захвативший его целиком восторг. Несмотря на всю свою собранность и внимание, он жил несколько секунд как во сне.

О, эти первые сотни метров, такие же удивительные, как впоследствии его рывок в космос! С лихвой окупились долгие зимние вечера в аэроклубе, когда он терпеливо повторял про себя правила самолетовождения, чертил схемы крыла, подходил к мотору - настоящему авиационному мотору, но только водруженному на стол в учебной комнате, - или же в кабине тренажера десятки раз переживал миг взлета как бы вчерне, в воображении; ручку потянуть на себя, нос самолета приподымется, отрываясь от взлетной полосы...

И все-таки именно к исходу этих фантастически прекрасных шести минут Юрия подстерегала столь крупная неудача, что она чуть было не изменила весь его дальнейший жизненный путь. (Основываюсь на рассказе очевидца. Хотя другие готовы опровергать его. Согласимся на том, что это одна из версий. )

Но сперва придется отступить несколько назад в Юриной биографии и одновременно забежать немного вперед в моих собственных впечатлениях.

Я стою на балконе восьмого этажа гостиничного номера в Саратове и жду летчика Гундарева. Сверху люди несколько коротковаты; они катятся будто резиновые игрушки на роликах. Ловлю себя на том, что высматриваю все еще курсанта аэроклуба; может быть, он вон в той полосатой майке?.. Но время прошло, время ведь идет так быстро, и надо, вероятно, останавливать взгляд на макушках, тронутых плешинкой...

И все-таки я великолепно ошиблась! Вошел человек молодой, с гладкой осмугленной кожей, черноволосый, легкий на ногу, в голубой рубашке с накладными погончиками и с темно-зелеными шальными, смеющимися  глазами. Совсем немного нужно было, чтобы протянуть ниточку от него, сегодняшнего летчика, налетавшего девять тысяч часов  («Сколько это в километрах? » - «А вы помножьте»), до былого курсанта, впрочем, и тогда отличавшегося от остальных своими знаниями: он уже отслужил в летной части, и когда другие начинали с азов, вполне прилично держался в воздухе.

Он, так же как и Гагарин, опоздал к аэродромной практике: один защищал диплом в техникуме, другой кончал вечернюю школу и работал на заводе. Но путь Гундарева был выбран, завод - лишь перевалочный пункт - он поедет в летную школу! Что о том же мечтает тезка Юра Гагарин, он, естественно, не знал. Он вообще его тогда не знал, кроме как в лицо: теоретические занятия новичков Гундарев посещал редко, он налегал на десятилетку; без среднего образования в летную школу не примут.

В аэроклубе его назначили старшим группы. Это был лихой и не всегда выдержанный человек: сила и озорство кипели в нем, как в котле, вперемешку. Однако на Гагарина он «положил глаз» безошибочно. И, пользуясь своей властью - пользуясь ею опять же с обычным шутливым и откровенным удовольствием, - собрал парней на лужайке, а Гагарину сказал: «Ты будешь комсоргом».

Тот не стал спорить: «Да я, да у меня... » Ответил: «Хорошо». - «А раз так, - сказал Гундарев, - то и веди собрание».

Собственно, и комсорг и собрание были «дикими»: официально в райкоме такой организации не значилось. Курсанты состояли на учете при своих заводах, в своих школах; туда платили взносы, там получали поручения и нахлобучки. Но, коль скоро собралось шестьдесят парней, шестьдесят комсомольцев, нужно было ввести какой-то порядок. Так Юрий стал комсоргом.

Летать они начинали очень рано: в пять утра, а иногда и в четыре. Засыпали и просыпались все в разное время. В восемь вечера, когда летом, в июле, солнце еще светит вовсю, часть палаток затихала: молодые не знают бессонницы, сон одолевает их одинаково и при луне, и при солнце.

Но два Юрия - старший группы и комсорг - позволяли себе задерживаться после отбоя, они забирались в беседку и говорили о будущем. Оба хотели стать летчиками-испытателями. Путь лежал через Оренбургское летное училище. Вот они и раздумывали, как окончат аэроклуб здесь, как выдержат экзамены там...

Курсанты перебазировались на аэродром в двадцатых числах июня. Гагарин задержался в городе не по своей вине, его не отпускал техникум: там настаивали, чтоб он ехал на место своей будущей работы не мешкая. Только через военкомат удалось вырваться и Юрию. Но его товарищи уже начали летать. Каждый день полетов стоил больше, чем месяц подготовки в учебной комнате. Поэтому, все зная в теории, отставший Юрий никак поначалу не мог освоить посадку. Дело повернулось так скверно, что и командир звена Герой Советского Союза Сергей Иванович Сафронов, и сам командир Анатолий Васильевич Великанов, тоже бывший боевой летчик, пришли к негласному мнению отчислить Гагарина. Времени для отдельных занятий с ним просто не было. Правда, это не было еще скреплено рукой начальника аэроклуба Денисенко, хотя шло к тому.

И тут как не вспомнить добрым словом начальника летной части Константина Филимоновича Пучика.

Вот что я знаю со слов Великанова об их разговоре. Но несколько строк о самом Анатолии Васильевиче Великанове. Когда я встретилась с ним, он выглядел удивительно штатски: пиджачок, очки, тихий, несколько тягучий голос.

Сергей Иванович Сафронов в тот день водил меня по пустым классам аэроклуба ДОСААФ. Я уже почти все знала о его громком и славном военном прошлом, о шестнадцати сбитых самолетах, об именном самолете, подаренном колхозниками села Богаевка. («Я сбил на нем шесть вражеских машин, другие ребята тоже; всего восемьдесят. Так что оправдали колхозный подарок! А один из них я сбил на глазах маршала Жукова и того старика, который передавал нам эти самолеты... »)

Возле одного класса Сафронов послал за кем-то, чтоб дверь отомкнули, мы вошли, а на краешек скамьи присел с ключами незнакомый мне человек. Он слушал молча, но с живейшим интересом, глаза его взблескивали под очками.

- Да вот Анатолий Васильевич это тоже знает, - адресовался к нему Сафронов. - Сам был летчик виртуозный! Помнишь, Анатолий Васильевич?

Тот кивнул. И с этой минуты я стала приглядываться к нему внимательнее. Потом уже, узнав его хорошо, я особенно оценила, как этот опытный, тонкий, проницательный человек не постыдился сознаться, что в случае с Гагариным его интуиция дала промашку.

- Анатолий Васильевич, - сказал ему тогда Пучик. - Сколько лет мы с тобой уже сажаем парнишек на самолеты. И разве был хоть один случай отчисления? Что же мы будем с этого-то начинать? Ведь, говоришь, он толковый, ну так и полетай с ним сам. Мартьянов у нас лихач, не всем его тактика прививается. Попробуй иначе, а?

- Попробую, - отозвался Великанов со вздохом.

И случилось небывалое: на следующий день с курсантом Гагариным в воздух поднялся не инструктор Мартьянов, даже не командир звена Сафронов, а сам Великанов, Это не могло не вызвать тревогу, хотя внешне Юрий был, как всегда, собран и внимателен.

Чтоб восхищаться человеком, нужно немногое: видеть результат его труда, знать о его подвиге. Подвиг Гагарина был столь ошеломляющ, что это уже одно могло вобрать в себя и его личность, и всю предыдущую двадцатисемилетнюю жизнь-. Гагарин получил бесспорное право на восхищение.

Но уважение завоевывается иначе. Оно складывается из уймы дней и множества поступков. Чтобы человека уважать, надо видеть его во всех положениях: и то, как выходит из состояния испуга или слабости, и на что сердится, и от чего быстрее всего устает (кстати, как вспоминал сам Гагарин, уставал он от неподвижности: «Сидеть часами на одном месте не мог»).

Теперь, в воздухе, ему слышался не командный, а по-домашнему успокаивающий, тягучий голос Великанова;

- Начнем тренировку с определения высоты. Сейчас мы находимся на высоте двенадцати метров. Как считаешь: пора выравнивать?

Он рискнул возразить:

- Это высоко.

- А значит, ты чувствуешь, что высоко? Тогда подведи самолет чуть ниже. На семь метров. И производи посадку.

Потом я спрашивала нетерпеливо и Анатолия Васильевича, и Юрия Гундарева:

- Каким он был в эти дни? Неужели не нервничал? Не обмолвился ни разу каким-нибудь досадливым восклицанием? Не чертыхнулся хотя бы!

Тезка отрицательно мотал головой. Среди курсантов не были в моде душевные излияния; они говорили только о необходимом или о второстепенном.

Великанов, обладавший большим психологическим опытом, надолго задумался.

- Разве вот только вечерами... - неуверенно промолвил он.

Вечерами, когда все шли спать, Юрий старался остаться один. Надо же было уяснить себе, как происходят с ним эти ошибки. А понять можно только наедине.

В прозрачной темноте, на пустом поле, где странными птицами виделись безмолвные самолеты, когда даже Жареный бугор стал прохладным и влажным от росы, Юрий тихо, нога за ногу, шел без цели, и его зубы были сжаты. Он обязан побороть в себе это проклятое напряжение, эту скованность мускулов, иначе отодвигалась, рушилась его мечта... Впрочем, нет, он не только мечтал, он хотел стать летчиком... Он хотел этого так же непоколебимо, как четыре года назад во что бы то ни было хотел учиться в техникуме. Ему ведь не перед кем отчитываться: если бы он остался литейщиком, мать была бы вполне довольна.

Задавался ли он сам вопросом, почему ему этого мало? Не размышлял ли в ту светлую ночь на летном поле возле неподвижных самолетов, что ведь можно бы и ему остановиться, смириться с уже достигнутым - и пусть летают другие?

Компанейский парень Юрка Гагарин старался в те вечера остаться один...

Нет, он не был домом с распахнутыми дверями, куда можно было входить каждому. Рискую привести другое сравнение: он напоминал скорее маленькую крепость, ворота которой распахивались часто, но не всегда. Я недаром потом добивалась у всех: не был ли он немного скрытным? Чувствовала, что его характер не так уж прямолинеен, как казалось со стороны. Радостная юношеская улыбка не исчерпывала душевного арсенала Гагарина.

И, чтоб уже перевернуть эту страницу, закончим ее воспоминанием инженера аэроклуба Егорова:

«Раннее утро. В самолете за № 06 сидит Гагарин. Он ждет, когда А. В. Великанов, руководитель полетов, разрешит ему подняться в воздух. «Добро» получено. На сиденье кладут балласт, мешок с песком. Самолет, управляемый Гагариным, выруливает на линию старта. Машина плавно отрывается от земли, поднимается все выше и выше. Еще один курсант пошел в воздух, еще одним летчиком стало больше».

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...