Выражение эмоций и другие книги

Моя книга о [«Выражении эмоций у людей [человека?] и животных» вышла в свет осенью 1872 г. Сначала я имел намерение посвятить этому вопросу только одну главу в «Происхождении человека», но как только я начал приводить в порядок свои заметки, я увидел, что вопрос этот потребует особого трактата.

Мой первый ребенок родился 27 декабря 1839 г., и я сразу же начал делать заметки о первых проблесках различного рода выражения [эмоций], которые он проявлял, так как уже в тот ранний период я испытывал убеждение, что все самые сложные и тонкие оттенки выражения [эмоций] должны были иметь постепенное и естественное происхождение. В течение лета следующего, 1840-го, года я прочитал превосходный труд сэра Ч. Белла о выражении [эмоций], и это значительно повысило интерес, который я испытывал к данному вопросу, хотя я никак не мог согласиться с мнением сэра Ч. Белла, будто различные мышцы были специально созданы для выражения [эмоций]. С тех пор я время от времени занимался этим вопросом применительно как к человеку, так и к домашним животным. Моя книга широко разошлась: 5267 экземпляров были проданы в день ее выхода в свет.

Летом 1860 г. я не работал и поехал отдохнуть близ Хартфилда, где в изобилии встречаются два вида росянки [Drosera], и я заметил. что их листья улавливают большое количество насекомых. Я принес домой несколько экземпляров этого растения и, дав им насекомых, увидел движение щупалец; это навело меня на мысль, что насекомые были, возможно, захвачены с какой-то специальной целью. К счастью, мне пришло в голову проделать решающее испытание, поместив большое количество листьев в различные азотистые и неазотистые жидкости одинаковой плотности, и как только я обнаружил, что только первые вызывают энергичные движения [листьев], стало очевидным, что здесь открывается прекрасное новое поле для исследования.

В последующие годы, как только мне представлялся досуг, я продолжал свои опыты, и в июле 1875 г., то есть через шестнадцать лет после моих первых наблюдений, вышла в свет моя книга о «Насекомоядных растениях». Как случалось и со всеми другими моими книгами, промедление и на этот раз принесло мне большую пользу,- после такого большого промежутка времени можно критически оценить свою собственную работу, отнесясь к ней почти так же, как если бы она была написана другим человеком. Тот факт, что при надлежащем раздражении растение выделяет жидкость, содержащую кислоту и фермент и вполне аналогичную пищеварительному соку какого-либо животного, представляет собой, несомненно, замечательное открытие.

Осенью 1876 г. я выпущу в свет мой труд «Действие перекрестного опыления и самоопыления в растительном мире». Эта книга составит дополнение к моей работе об «Опылении орхидей», в которой я показал, как совершенны средства к перекрестному опылению; здесь же я покажу, как важны его результаты. К постановке многочисленных, продолжавшихся одиннадцать лет опытов, излагаемых в этой книге, меня побудило одно чисто случайное наблюдение; и действительно, понадобилось, чтобы этот случай повторился, прежде чем мое внимание оказалось полностью прикованным к замечательному факту, который заключается в том, что сеянцы, происходящие от самоопыленных растений, уступают по своей высоте и силе, и притом уже в первом поколении, сеянцам, происходящим от растений, опыленных перекрестно. Надеюсь также вновь выпустить в свет пересмотренное издание моей книги об орхидеях, а в будущем - и мои статьи о диморфных и триморфных растениях, присоединив к ним некоторые дополнительные наблюдения по смежным вопросам, до сих пор не приведенные еще мною в порядок за отсутствием времени. После того, вероятно, силы мои иссякнут, и я готов буду воскликнуть: «Nunc dimittis».

Добавление (написано 1 мая 1881 г.)
Книга «Действие перекрестного опыления и самоопыления» вышла в свет осенью 1876 г. Результаты, приведенные в этой книге, объясняют, как мне кажется, бесчисленные и изумительные приспособления к переносу пыльцы с одного растения на другое того же вида. Теперь, однако, я считаю - главным образом на основании наблюдений Германа Мюллера,- что мне следовало решительнее, чем я это сделал, настаивать на существовании многочисленных приспособлений к самоопылению, хотя я был хорошо осведомлен о большом числе такого рода приспособлений. Значительно расширенное издание моей работы «Опыление орхидей» вышло в 1877 г.

В том же году появилось сочинение «Различные формы цветов и т. д.», а в 1880 г.- второе издание его. Эта книга состоит в основном из нескольких статей о гетеростильных цветках; в статьи эти, первоначально опубликованные Линнеевским обществом, были внесены исправления и дополнения на основании многих новых данных, в том числе - наблюдений над некоторыми другими случаями, когда одно и то же растение приносит цветки двоякого рода. Как уже было отмечено выше, ни 'одно из моих маленьких открытий не доставило мне такого большого удовольствия, как выяснение значения гетеростильных цветков. Результаты иллегитимного скрещивания такого рода цветков кажутся мне чрезвычайно важными, так как они имеют отношение к вопросу о бесплодии гибридов; между том только немногие ученые обратили внимание на эти результаты.

В 1879 г. я опубликовал перевод книги д-ра Эрнста Краузе «Жизнь Эразма- Дарвина» и дополнил ее очерком о характере и привычках моего деда на основании принадлежащих мне материалов. Эта маленькая биография заинтересовала очень многих лиц, и меня удивляет, что она разошлась всего лишь в количестве 800 или 900 экземпляров. Так как я случайно забыл упомянуть о том, что д-р Краузе расширил и исправил свою статью в Германии еще до того, как она была переведена [на английский язык], м-р Сэмюэл Батлер разразился с почти безумной злобой бранью по моему адресу. Я никогда не мог понять, чем собственно я так жестоко обидел его. Этот инцидент вызвал некоторую полемику в газете «Athenaeum» и в «Nature». Я представил все документы нескольким добросовестным судьям, а именно: Гёксли, Лесли Стивену, Личфилду и другим, и все они единодушно признали, что нападение Батлера было настолько лишено какого бы то ни было основания, что не заслуживает никакого публичного ответа, тем более, что я сразу же выразил м-ру Батлеру свое сожаление по поводу случайно допущенного мною упущения. В утешение Гёксли привел мне несколько немецких строк из Гёте, который подвергся нападению со стороны одного лица; содержание их заключалось в том, «что у каждого кита есть своя вошь».

В 1880 г., пользуясь помощью Френка, я опубликовал нашу книгу «Способность к движению у растений». На нее пришлось затратить немало тяжелого труда. Книга эта находится в таком же примерно отношении к моей небольшой книге о «Лазящих растениях», как «Перекрестное опыление» к «Опылению орхидей», ибо невозможно было бы в согласии с принципом эволюции объяснить образование лазящих растений в столь многочисленных и чрезвычайно различных группах, не предположив, что в какой-то слабой степени аналогичного рода способность к движению присуща всем видам растений. Я доказал, что так в действительности и обстоит дело, а затем я пришел к довольно широкому обобщению, а именно, что все обширные и важные группы движений, возбуждаемых светом, силой тяжести и т. д., представляют собой измененные формы одного коренного движения - круговой ну-тапии. Мне всегда было приятно повысить растения [в отношении того места, которое они должны занимать] в ряду организованных существ, и поэтому я испытал особое удовольствие, показав, какими многочисленными и изумительно хорошо приспособленными движениями обладает кончик корня.

Сейчас (1 мая 1881 г.) я сдал в печать рукопись небольшой книги об «Образовании растительного сдоя земли деятельностью дождевых червей». Вопрос этот не имеет большого значения, и я не знаю, заинтересует ли он читателей, но меня он 'заинтересовал. Книга эта представляет собою развернутое изложение небольшой статьи, доложенной мною в Геологическом обществе более сорока лет назад; она воскресила мои старые мысли по вопросам геологии.

Оценка моих умственных способностей
Итак, я перечислил все изданные мною книги, и поскольку они были вехами моей жизни, мне мало что еще остается сказать. Я не усматриваю какого-либо изменения и состоянии моего ума за последние тридцать лет, за исключением одного пункта, о котором я сейчас упомяну; да и вряд ли, конечно, можно было ожидать какого-нибудь изменения, разве только - общего снижения сил. Но отец мой дожил до восьмидесяти трех лет, сохранив ту же живость ума, какая всегда была свойственна ему, и все свои способности нисколько не потускневшими; и я надеюсь, что умру до того, как ум мой сколько-нибудь заметно ослабеет. Думаю, что я стал несколько более искусным в умении находить правильные объяснения и придумывать методы экспериментальной проверки, но и это, возможно, является лишь простым результатом практики и накопления более значительного запаса знаний. Как и всегда [в прежнее время] мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли, и это затруднение стоило мне огромной потери времени; однако в нем имеется и компенсирующее меня преимущество, оно вынуждает меня долго и внимательно обдумывать каждое предложение, а это нередко давало мне возможность замечать ошибки в рассуждении, а также в своих собственных и чужих наблюдениях.

По-видимому, моему уму присуща какая-то роковая особенность, заставляющая меня излагать первоначально мои утверждения и предположения в ошибочной или невразумительной форме. В прежнее время у меня была привычка обдумывать каждую фразу прежде чем записать ее, но вот уже несколько лет, как я пришел к заключению, что уходит меньше времени, если как можно скорее, самым ужасным почерком и наполовину сокращая слова набросать целые страницы, а затем уже обдумывать и исправлять [написанное]. Фразы, набросанные таким образом, часто оказываются лучше тех, которые я мог бы написать, предварительно обдумав их.

К этим словам о моей манере писать добавлю, что при составлении моих больших книг я затрачивал довольно много времени на общее распределение материала. Сначала я делаю самый грубый набросок в две или три страницы, затем более пространный в несколько страниц, в котором несколько слов или даже одно слово даны вместо целого рассуждения или ряда фактов. Каждый из этих заголовков вновь расширяется и часто до неузнаваемости преобразуется, прежде чем я начинаю писать in extenso [в развернутом виде]. Так как в некоторых из моих книг были очень широко использованы факты, наблюдавшиеся другими лицами, и так как я в одно и то же время всегда занимался несколькими совершенно различными вопросами, то могу упомянуть, что я завал от тридцати до сорока больших папок, которые хранятся в шкафчиках на полках с ярлыками, и в эти папки я могу сразу поместить какую-либо отдельную ссылку или заметку. Я приобретал много книг и в когте каждой из них составлял указатель всех фактов, имеющих отношение к моей работе; если же книга не принадлежит мне, я составляю извлечение из нее,- у меня имеется большой ящик, наполненный такими извлечениями. Прежде чем приступить к работе над каким-либо вопросом, я просматриваю все краткие указатели и составляю общий систематический указатель, и беря одну или несколько соответствующих папок, я имею перед собой в готовом для использования виде все сведения, собранные мною в течение всей моей жизни.

Отношение к искусству Как я уже сказал, в одном отношении в складе моего ума произошло за последние двадцать или тридцать лет изменение. До тридцатилетнего возраста или даже позднее мне доставляла большое удовольствие всякого рода поэзия, например, произведения Мильтона, Грея, Байрона, Вордсворта, Кольриджа и Шелли, и еще в школьные годы я с огромным наслаждением читал Шекспира, особенно его исторические драмы. Я указывал также, что в былое время находил большое наслаждение в живописи и еще большее - в музыке. Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но это показалось мне невероятно, до отвращения скучным. Я почти потерял также вкус к живописи и музыке. Вместо того, чтобы доставлять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня особенно напряженно думать о том, над чем я в данный момент работаю. У меня еще сохранился некоторый вкус к красивым картинам природы, но и они не приводят меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы. С другой стороны, романы, которые являются плодом фантазии, хотя и фантазии не очень высокого порядка, в течение уже многих лет служат мне чудесным источником успокоения и удовольствия, и я часто благословляю всех романистов; Мне прочли вслух необычайное количество романов, и все они нравятся мне, если они более или менее хороши и имеют счастливую развязку,- нужно было бы издать закон, запрещающий романы с печальным концом. На мой вкус, ни один роман нельзя считать первоклассным, если в нем нет хотя бы одного героя, которого можно по-настоящему полюбить, а если этот герой - хорошенькая женщина, то тем лучше.

Эта странная и достойная сожаления утрата высших эстетических вкусов тем более поразительна, что книги по истории, биографии, путешествия (независимо от того, какие научные факты в них содержатся) и статьи по всякого рода вопросам по-прежнему продолжают очень интересовать меня. Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы, но я не в состоянии понять, почему это должно было привести к атрофии одной только той части моего мозга, от которой зависят высшие [эстетические] вкусы. Полагаю, что человека с умом, более высоко организованным или лучше устроенным, чем мой ум, такая беда не постигла бы, и если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, я установил бы для себя правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки по крайней мере раз в неделю; быть может, путем такого [постоянного] упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее - на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы.

Заключение

Книги мои широко расходились в Англии, были переведены на многие языки и выдержали по несколько изданий в иностранных государствах. Мне приходилось слышать утверждение, будто успех какого-либо произведения за рубежом - лучший показатель его непреходящей ценности. Сомневаюсь, чтобы такое утверждение вообще можно было бы считать правильным. Но если судить с такой точки зрения, мое имя, вероятно, на несколько лет сохранит свою известность. Поэтому мне все же стоит, быть может, сделать попытку проанализировать те умственные качества и те, условия, от которых зависел мой успех, хотя я отдаю себе отчет в.том, что ни один человек не в состоянии осуществить такой анализ правильно.

Я не отличаюсь ни большой быстротой соображения, ни остроумием - качествами, которыми столь замечательны многие умные люди, например Гёксли. Поэтому я плохой критик: любая статья или книга при первом чтении обычно приводят меня в восторг, и только после продолжительного размышления я начинаю замечать их слабые стороны. Способность следить за длинной цепью чисто отвлеченных идей очень ограниченна у меня, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. Память у меня обширная, но неясная: ее хватает настолько, чтобы путем смутного напоминания предупредить меня, что я наблюдал или читал что-то, противоречащее выводимому мною заключению или, наоборот, подтверждающее его, а через некоторое время я обычно припоминаю, где следует искать мой источник. В одном отношении память моя крайне слаба: я никогда не в состоянии был помнить какую-либо отдельную дату или стихотворную строку дольше, чем в течение нескольких дней.

Некоторые из моих критиков говорили: «О, наблюдатель он хороший, но способности рассуждать у него нет!» Не думаю, чтобы это было верно, потому что «Происхождение видов» от начала до конца представляет собою одно длинное доказательство, и оно убедило немало способных мыслить людей. Эту книгу нельзя было бы написать, не обладая известной способностью к рассуждению. Я обладаю порядочной долей изобретательности и здравого смысла, т. е. рассудительности, в такой мере, в какой должен обладать ими всякий хорошо успевающий юрист или врач, но не в большей, как я полагаю, степени.

С другой стороны, благоприятным для меня, как я думаю, обстоятельством является то, что я превосхожу людей среднего уровня в способности замечать вещи, легко ускользающие от внимания, и подвергать их тщательному наблюдению. Усердие, проявленное мною в наблюдении и собирании фактов, было почти столь велико, каким только оно вообще могло 'бы быть. И что еще более важно, моя любовь к естествознанию была неизменной и ревностной. На помощь этой чистой любви приходило, однако, и честолюбивое желание снискать уважение моих товарищей натуралистов. С самой ранней юности я испытывал сильнейшее желание понять и разъяснить все, что бы я ни наблюдал, то есть подвести все факты под некоторые общие законы. Все эти причины, вместе взятые, и объясняют то терпение, с которым я мог в течение любого количества лет упорно размышлять над каким-нибудь неразрешенным вопросом. Насколько я могу судить, у меня нет склонности слепо следовать указаниям других людей. Я неизменно старался сохранять свободу мысли, достаточную для того, чтобы отказаться от любой, самой излюбленной гипотезы (а я не могу удержаться от того, чтобы не составить себе гипотезу по всякому вопросу) как только окажется, что факты противоречат ей. Да у меня и не было другого выбора и именно таким образом мне приходилось действовать, ибо - за исключением [теории образования] коралловых рифов - я не могу вспомнить ни единой первоначально составленной мною гипотезы, которая не была бы через некоторое время отвергнута или сильно изменена мною. Это, естественно, вызвало у меня сильное недоверие к дедуктивному методу рассуждения в науках, имеющих одновременно теоретический и практический характер. С другой стороны, во мне не очень много скептицизма, а я убежден, что такой склад ума вреден для прогресса науки. Порядочная доля скептицизма полезна представителям науки, так как позволяет избежать большой потери времени, а между тем мне приходилось встречать немало людей, которые, я уверен, именно в силу этого [т. е. отсутствия у них скептицизма] уклонялись от постановки опытов и наблюдений, хотя эти опыты и наблюдения оказались бы полезными прямо или косвенно.

В качестве иллюстрации приведу самый странный из известных мне случаев. Один джентльмен (как я узнал впоследствии, хороший знаток местной флоры) написал мне из одного из восточных графств [Англии], что в этом году повсеместно семена, или бобы, у обыкновенного полевого боба выросли не с той стороны стручка, как обычно. В своем ответе я просил его сообщить мне об этом более подробно, так как не понимал, что он имеет в виду, но в течение долгого времени не получал от него ответа. Затем в двух газетах, одна из которых выходила в Кенте, а другая в Йоркшире, мне попались заметки, сообщавшие о совершенно замечательном факте: «Все бобы в этом году выросли не с той стороны». Я решил тогда, что должно быть какое-то основание для столь широко распространившегося утверждения. Я пошел поэтому к своему садовнику-старику, родом из Кента, и испросил его, не слыхал ли он чего-нибудь на этот счет. «О, нет, сэр,- ответил он,- наверно, это ошибка - ведь бобы вырастают не с той стороны только в високосные годы, а сейчас у нас год не високосный». Тогда я спросил его, как они растут в обыкновенные годы и как в високосные, и сразу же обнаружил, что он ровно ничего не знает о том, как они растут вообще в любое время, но он упорно стоял на своем.

Спустя некоторое время мой первый информатор, всячески извиняясь, сообщил мне, что не стал бы мне писать в тот раз, если бы не слышал этого утверждения от нескольких культурных фермеров; однако после того он еще раз беседовал с каждым из них, и оказалось, что ни один из них ни в малейшей степени не представлял себе, что собственно он имел в виду. Таким образом, мы имеем здесь дело со случаем, когда убеждение - если только можно назвать убеждением утверждение, с которым не связано никаких определенных представлений,- распространилось почти но всей Англии без всякого подобия доказательства.

За всю мою жизнь мне пришлось столкнуться только с тремя случаями заведомо ложных утверждений, причем одно из них было, пожалуй, мистификацией (научные мистификации не раз имели место), которая тем не менее ввела в заблуждение один американский сельскохозяйственный журнал. Речь шла о получении в Голландии новой породы быков путем скрещивания различных видов рода Bos (относительно некоторых из них я имел случай узнать, что при скрещивании друг с другом они не дают потомства), причем у автора хватило наглости утверждать, что он переписывался со мной и что на меня произвела большое впечатление важность полученных им результатов. Эту статью прислал мне редактор одного английского сельскохозяйственного журнала с просьбой сообщить ему мое мнение о ней до того, как он перепечатает ее [в своем журнале].

Во втором случае сообщалось о нескольких разновидностях, полученных автором от различных видов примулы и принесших спонтанно полный комплект семян, несмотря на то, что доступ насекомых к родительским растениям был нацело исключен. Это сообщение было опубликовано до того, как я открыл значение гетеростилии, и утверждение автора либо целиком представляет собою простой обман, либо же небрежность в исключении доступа насекомых была так велика, что этому трудно даже поверить.

Более любопытен был третий случай. В своей книге о браках между единокровными родственниками м-р Хат привел несколько длинных выдержек из работы одного бельгийского автора, который утверждал, что он скрещивал кроликов, находившихся в самом близком родстве друг с другом, на протяжении очень большого числа поколений, без каких бы то ни было вредных последствий. Статья эта была напечатана в весьма солидном научном органе - журнале Бельгийского королевского медицинского общества; тем не менее, я не мог освободиться от охватившего меня сомнения - сам не знаю почему, разве лишь по причине, что в статье не было приведено ни одного неудачного случая, а мой опыт в разведении животных вынуждал меня считать это крайне невероятным.

Поэтому после многих колебаний я написал профессору Ван-Бенедену и просил его сообщить, заслуживает ли автор статьи доверия. Из полученного вскоре ответа я узнал, что Общество было глубоко смущено, так как обнаружилось, что статья эта была сплошным обманом. На страницах журнала Общества от автора публично потребовали, чтобы он сообщил, где он проживает и где содержал столь огромное количество кроликов, необходимых для его опытов, которые должны были длиться несколько лет, но никакого ответа нельзя был него добиться. Я сообщил бедному м-ру Хату, что статья, которая составила краеугольный камень его доказательств, была лживой, и он самым благородным образом немедленно прислал мне листок [соответствующего содержания], отпечатанный для того, чтобы вложить в не распроданные еще экземпляры его книги.

В своих привычках я методичен, и это принесло мне немалую пользу при моем своеобразном способе работы. Наконец, благодаря тому, что я не должен был зарабатывать себе на хлеб, у меня было достаточно досуга. Даже плохое здоровье, хотя и отняло у меня несколько лет жизни, [пошло мне на пользу, так как] уберегло меня от рассеянной жизни в светском обществе и от развлечений.

Таким образом, мой успех как человека науки, каков бы ни размер этого успеха, явился результатом, насколько я могу судить, сложных и разнообразных умственных качеств и условий. Самым важными из них были: любовь к науке, безграничное терпение при долгом обдумывании любого вопроса, усердие в наблюдении и собирании фактов и порядочная доля изобретательности и здравого смысла. Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам.

3 августа 1876

Этот очерк моей жизни был начат около 2 мая в Хопдене, и с тех пор я писал приблизительно по часу почти ежедневно после полудня.