Теории неомодернизации и неоконвергенции

МОДЕРНИЗАЦИЯ 2.0

 

Об идее модернизации можно говорить в трех смыслах.

В пер­вом, наиболее общем, смысле модернизация — это синоним всех прогрессивных социальных изменений, когда общество движется вперед соответственно принятой шкале улучшений. Подобное тол­кование применимо к любому историческому периоду. Выход из пещер и строительство первых укрытий — столь же явный пример модернизации, как и приход автомобилей на смену лошадиным повозкам или компьютеров на смену пишущим машинкам, если вспомнить сравнительно недавние перемены. Однако такое значе­ние термина «модернизация» здесь нас интересовать не будет, по­скольку оно недостаточно специфично, а кроме того, существуют более удачные термины.

Второй смысл, который вкладывается в данное понятие, тождествен «современности», т. е. означает ком­плекс социальных, политических, экономических, культурных и интеллектуальных трансформаций, происходивших на Западе с XVI в. и достигших своего апогея в XIX—XX вв. Сюда включаются процессы индустриализации, урбанизации, рационализации, бю­рократизации, демократизации, доминирующего влияния капита­лизма, распространения индивидуализма и мотивации успеха, ут­верждения разума и науки и многие другие. «Модернизация» в этом смысле означает достижение современности, «процесс превращения традиционного, или дотехнологического общества, по мере его трансформации, в общество, для которого характерны машинная технология, рациональные отношения, а также высоко дифференцированные со­циальные структуры». Классические социологические ра­боты по модернизации в этом смысле принадлежат Конту, Спенсе­ру, Марксу. Веберу, Дюркгейму и Теннису.

Наконец, есть еще одно специфическое значение термина «модернизация», относящееся только к отсталым или слабораз­витым обществам и описывающее их усилия, направленные на то, чтобы догнать ведущие, наиболее развитые страны, которые сосуществуют с ними в одном историческом времени, в рамках единого глобального общества. Другими словами, в таком случае понятие «модернизация» описывает движение от периферии к центру современного общества. Ряд специфических подходов к социальным изменениям, известных как теории модернизации, неомодернизации и конвергенции, оперирует термином «модер­низация» именно в этом узком смысле. В российской социологической литературе используются также понятия «за­паздывающая модернизация» или «модернизация вдогонку».

Теории модернизации и конвергенции являются продуктом эпохи, начавшейся после II мировой войны. Они отразили сложившееся разделение человеческого общества на три «мира»:

«первый мир» развитых индустриальных обществ, включая За­падную Европу и США, к которым вскоре присоединились Япо­ния и «индустриализировавшиеся страны» Дальнего Востока;

«вто­рой мир» авторитарных «социалистических» обществ во главе с Советским Союзом, продвигавшимся по пути насильственной индустриализации за счет серьезного социального ущерба;

и «тре­тий мир» постколониальных обществ юга и востока, многие из которых задержались в своем развитии на доиндустриальной ста­дии. Классические теории модернизации сосредоточили свое вни­мание на контрасте между «первым» и «третьим» мирами, а тео­рия конвергенции, как и недавно возникшие теории посткомму­нистического перехода, главной темой анализа выбрали разрыв между «первым» и «вторым» мирами.

Период популярности обеих теорий в их классической, пер­воначальной форме приходится на 50-е и середину 60-х годов, когда широкую известность получили работы Мариона Леви, Талкотта Парсонса, Нейла Смелзера, Даниэля Лернера, Дэвида Аптера и Шмуэля Айзенштадта, внесших вклад в теорию модернизации, а также работы Кларка Керра, Самуэля Хантингтона, Уолта Ростоу в области теории конвергенции. Затем, в 70-х и до середины 80-х годов обе теории были подвергнуты сильнейшей критике, которая порой переходила в их полное отрицание. Но в конце 80-х наблюдается некоторое оживление теории модернизации, появляются ее версии под названием «неомодернизация» и «постмодернизация». В начале 90-х годов, после кра­ха коммунизма, теория конвергенции оказалась в центре социо­логических дискуссий в качестве одного из возможных подходов к изучению посткоммунистического периода.

И теория модернизации, и теория конвергенции по праву счи­таются последним словом эволюционистского направления, хотя сначала в поисках теоретических моделей, пригодных для объясне­ния движения от менее развитых к более развитым «мирам», обе теории обратились к эволюционизму, тогда еще доминировавшему в социологических воззрениях на изменения. Несмотря на новую терминологию, подход теоретиков модернизации к изучению со­циальных изменений в незападных обществах глубоко коренился в теории развития, которая заняла прочное место в социальных на­уках Запада задолго до исхода XIX века.

Представители упомянутых теорий считали, что

(1) измене­ния являются однолинейными, и потому менее развитые страны должны пройти тот же путь, по которому идут более развитые государства.

(2) Они верили, что изменения необратимы и неиз­бежно ведут процесс развития к определенному финалу — мо­дернизации.

(3) С их точки зрения, изменения имеют постепен­ный, накопительный и мирный характер.

(4) Они также полагали, что стадии, которые проходят процессы изменения, обяза­тельно последовательны — ни одна из них не может быть пропу­щена, например, «традиционная — переходная — современная», «традиционная — стадия достижения предварительных ус­ловий для начала изменений — начало непрерывного роста — созревание — достижение уровня массового потребления»

(5) Теоретики модернизации подчеркивали важность эндогенных, имманентных причин и описывали движущие силы изменений терминами «структурная» и «функциональная дифференциация», «адаптивное совершенствование» и аналогичными эволюционист­скими понятиями.

(6) Наконец, они превозносили прогресс, веря, что модернизация принесет всеобщее улучшение социальной жизни и условий человеческого существования. Если суммиро­вать сказанное, то модернизация и конвергенция рассматрива­лись как необходимые, необратимые, эндогенные и, в конечном счете, благотворные процессы.

Однако уже в этих ранних версиях наблюдались некоторые отклонения от эволюционистских идей, наиболее заметные в теории модернизации. В отличие от трактовки процесса как спон­танной тенденции, саморазвивающейся «снизу», сторонники тео­рии модернизации считали, что он начинается и контролируется «сверху» интеллектуальной и политической элитой, которая стре­мится вытащить свою страну из отсталости с помощью планиру­емых, целенаправленных действий. При этом в качестве ориен­тира рассматривалось не утопическое общество, а реально суще­ствующие развитые страны западного капиталистического мира. Следовательно, модернизация есть нечто совершенно иное, не­жели спонтанное развитие в прогрессивном направлении. Она означает осознанное копирование западных обществ, выступаю­щих в качестве «стран-образцов», «стран, на которые ссыла­ются» и которые «устанавливают скорость движения». «Мо­дернизация не является самоподдерживаемым, самопрогресси­рующим процессом. Скорее, это перенесение образцов, моделей и достижений развитых стран в свои собственные».

Концепция модернизации

Концепция модернизации, специфически адаптированная в 50-х и 60-х годах упомянутыми выше теориями, имела три опре­деления: историческое, релятивистское, аналитическое и психологическое.

В исторических дефинициях она рассматривается как сино­ним вестернизации или американизации и оценивается как дви­жение к существующим на конкретной территории и в конкрет­ное время обществам. Вот что, например, пишет Айзенштадт: «Исторически модернизация есть процесс изменений, ве­дущих к двум типам социальных, экономических и политических систем, которые сложились в Западной Европе и Северной Аме­рике в период между XVII и XIX веками и распространились на другие страны и континенты». Аналогичное определение дает Мур: «Модернизация является тотальной транс­формацией традиционного домодернистского общества в такую социальную организацию, которая характерна для «продвинутых», экономически процветающих и в политическом плане относи­тельно стабильных наций Запада».

Эта опасность частично минует релятивистские дефиниции, которые не затрагивают специфические пространственные или временные параметры, а сосредоточивают внимание на сущнос­ти процесса, где и когда бы он ни происходил. С точки зрения мирового исторического процесса, она имеет отношение к инновациям в моральных, этических, технологических и социальных установ­ках, которые вносят свой вклад в улучшение условий человечес­кого существования. В релятивистском смысле модернизация означает целенаправлен­ные попытки, осуществляемые либо большинством населения, либо элитой для того, чтобы превзойти современные стандарты. Но эти стандарты могут варьировать. «Эпицентры» модерниза­ции не закреплены в каких-то обществах раз и навсегда, напро­тив, они меняются. Эдвард Тиракьян прослеживает перемещение таких «эпицентров» от «колыбели цивилизации» — Греции и Из­раиля, через Древний Рим, северную и северо-западную Европу во времена Средневековья к Соединенным Штатам Америки и современным государствам Дальнего Востока. По его мнению, в будущем возможен возврат к объединенной Европе.

Дефиниции, используемые в анализе, стали более специфи­ческими, чем дефиниции, с помощью которых пытаются описы­вать параметры современного общества, намеренно помещаемо­го в домодернистское. традиционное окружение. Некоторые ана­литические дефиниции затрагивают структурные аспекты. Так, Смелзер описывает модернизацию как комплексное, много­мерное смещение, охватывающее шесть областей. В экономике отмечаются

(1) появление новых технологий;

(2) движение от сель­ского хозяйства как средства к существованию к коммерческому сельскому хозяйству;

(3) замена использования мускульной силы человека и животных «неодушевленной» энергией и механизма­ми;

(4) распространение городских типов поселений и простран­ственная концентрация рабочей силы.

В политической сфере модернизация означает переход от авторитета вождя племени к системе избирательного права, представительства, политических партий и демократического правления. В сфере образования под модернизацией мыслятся ликвидация неграмотности, рост цен­ности знаний и квалифицированного труда. В религиозной сфере она выражается в освобождении от влияния церкви; в области семейно-брачных отношений — в ослаблении внутрисемейных связей и все большей функциональной специализации семьи; в области стратификации — в усилении значения мобильности, индивидуального успеха и ослаблении предписаний в зависимос­ти от занимаемого положения.

Ряд аналитиков придерживаются скорее психологической по­зиции. Они выводят специфический тип личности, который, по их мнению, характерен для современных обществ. «Современная личность» описана как особое сочетание свойств, вклю­чающее:

(1) независимость от традиционных авторитетов, анти­догматизм мышления

(2) внимание к общественным проблемам,

(3) способность приобретать новый опыт,

(4) вера в науку и ра­зум,

(5) устремленность к будущему, умение воздерживаться от удовольствий,

(6) высокий уровень образовательных, культурных и профессиональных притязаний.

Модернизация в этой сфере (сфере личности) означает приближение к такому сочета­нию свойств, характеристик и предполагает подавление противо­положных, традиционных черт. В итоге современная личность проявляет способность ориентироваться в расширяющемся со­циальном пространстве; внутреннюю гибкость, разнообразие ин­тересов, большее понимание ценности самосовершенствования и осознание настоящего как «особо значимого временного изме­рения человеческого существования».

Механизмы модернизации

Что движет слаборазвитые общества к современности? Каков причинный механизм этого движения? На сей счет существует несколько гипотез.

(1) Некоторые авторы рассуждают с позиций традиционного эво­люционизма (спенсеровского или дюркгеймовского толка), пред­лагая собственную картину роста. Структурная и функциональ­ная дифференциация (а конкретнее, разделение труда) — неиз­бежный «естественный» процесс. Он может быть замедлен или даже временно приостановлен, но, в конце концов, продолжится вновь. Если принять данную точку зрения, то главной задачей становится выявление факторов, тормозящих дифференциацию слаборазвитых обществ. Собственно, задача политиков и заклю­чается в устранении подобных препятствий. В основе таких умо­заключений лежит предположение о том, что общества спо­собны трансформироваться только в том случае, если этот про­цесс не тормозится. Причем, считается, что толчок к модерниза­ции исходит «снизу», возникая спонтанно. Политической элите остается лишь устранить барьеры, которые охраняют традицион­ные, отсталые структуры, институты и организационные модели.

(2) В других гипотезах используются эволюционные рассуждения в духе дарвинизма, т. е. идеи вариативности и выживания наиболее приспособленных. В борьбе обществ (культур, экономик, ор­ганизационных форм, военных систем) модернизация позволяет лучше адаптироваться, действовать эффективнее, удовлетворять более разнообразные потребности большего числа людей и на более высоком уровне. Предпосылкой модернизации является сосуществование различных обществ. Те, кто отстает в своем раз­витии, вынуждены модернизироваться, в противном случае они терпят поражение. Процесс адаптации может подталкиваться «сни­зу» и осуществляться постепенно, но тогда он идет очень медлен­но. Ускорить его способна образованная политическая элита, которая осознает необходимость реформирования общества. Она начинает преобразования «сверху», подкрепляя их пропагандист­скими кампаниями, объясняя широким массам выгоды, которые сулит модернизация.

(3) Осознание преимуществ современной модели бытия по срав­нению с традиционными происходит спонтанно, благодаря «де­монстрационному эффекту» «продвинутых» обществ с их более высокими стандартами жизни, изобилием и личной свободой. Жители отсталых стран постигают плюсы модернизации двояким способом: непосредственно, лично или опосредованно, через пере­дачу опыта миссионерами. Первый способ распространяется в ре­зультате улучшения связей, расширения деловых поездок, туризма и т.д. Что касается второго способа — опосредованного миссио­нерской деятельностью, то здесь огромную роль (особенно в пока­зе преимуществ) играют средства массовой информации и теле­коммуникаций, начиная фильмами Голливуда и кончая спутни­ковым ТВ. Тяга широких масс к модернизации зачастую идет вразрез с интересами облеченной властью политической элиты. В такой ситуации создаются предпосылки для появления новой элиты, которая побеждает консерваторов и приступает к реали­зации накопленного реформаторского потенциала общества.

(4) Весьма специфический механизм модернизации предлагает теория конвергенции. Ее классическая версия (С. Хан­тингтон, У. Ростоу и др.) склонна к технологическому детерминизму. Так, провозглашается, что доминирующая техно­логия обусловливает специфические формы социальной органи­зации, политической жизни, культурных образцов, норм и пра­вил повседневной жизни и даже верований и отношений. Новейшие технологии рано или поздно влекут за собой появление синдрома современности, что выражается во все большем сходстве и даже единообразии различных обществ и сглаживании местной специфики. Хантингтон: «Модерниза­ция — это процесс, ведущий к однородности. Если традицион­ные общества невероятно разнообразны и объединяет их только отсутствие современных черт, то современные общества облада­ют одинаковым набором основных качеств. Модернизация по­рождает тенденцию к сходству обществ»

В ходе эмпирических исследований, проведенных в 70-х го­дах, изучались те сферы, в которых наблюдалась подобная уни­фикация. К ним относились: профессиональная структура, при­способленная к потребностям промышленного производства; де­мографическая структура с характерным для нее низким уровнем рождаемости и ростом продолжительности жизни; переход от расширенной к нуклеарной семье; новые формы массового обра­зования; предприятия как общая форма организации рабочей силы; увеличение дохода на душу населения; потребительские рынки; демократизация политической жизни. Однако срав­нительные исследования выявили наличие существенных расхож­дений в странах с примерно одинаковым уровнем промышлен­ного развития, особенно с различными политическими система­ми. Некоторые авторы, объясняя данное противоречие, утверж­дают, что конвергенция охватывает лишь центр, сердцевину ин­дустриального общества, оставляя широкие возможности для ди­вергенции.

Критика идеи модернизации

Идея модернизации подверглась серьезной критике в конце 60-х и в 70-х годах как с эмпирической точки зрения, поскольку многие ее утверждения противоречили очевидным историческим фактам, так и в теоретическом плане. Отмечалось, что попытки модернизировать общество чаще всего не приводят к обещанным результатам. Нищету в отсталых странах преодолеть не удалось, более того, ее масштабы даже увеличились. Не только не исчез­ли, но и широко распространились авторитарные и диктаторские режимы, обычным явлением стали войны и народные волнения, возникли и новые формы религиозного фундаментализма, наци­онализма, фракционализма (групповщины) и регионализма, про­должалось идеологическое давление.

Наблюдались также многочисленные негативные побочные эффекты модернизации. Уничтожение традиционных институтов и жизненных укладов нередко влекло за собой социальную дез­организацию, хаос и аномию, рост девиантного поведения и пре­ступности. Дисгармония в экономике и несинхронность измене­ний в различных подсистемах общества приводили к неэффек­тивным, пустым тратам, причиняли ущерб.

Были признаны неприемлемыми и теоретические обоснования идеи модернизации. Прежде всего, подчеркивалась возможность многолинейного развития, когда модернизация осуществляется раз­ными путями в зависимости от стартовых позиций тех или иных обществ и проблем, с которыми они сталкиваются.

Критики указывали на ошибочность прямого противопостав­ления традиции и современности и приводили примеры преиму­ществ традиционализма в некоторых областях. «Не только совре­менные общества включают в себя многие традиционные эле­менты, но и традиционные общества, в свою очередь, нередко обладают такими чертами, которые обычно считаются современ­ными. Кроме того, модернизация способна усиливать традицию». «Традиционные символы и формы лидерства могут ока­заться жизненно важной частью ценностной системы, на кото­рой основывается модернизация».

Оппоненты теории модернизации отмечали большую роль внеш­него, глобального контекста и внутренних причин. «Любое теоре­тическое обоснование, которое не учитывает такие значимые пере­менные, как влияние войн, завоеваний, колониального господства, международных, политических или военных отношений, торговли и межнационального потока капиталов, не может рассчитывать на объяснение происхождения этих обществ и природы их борьбы за политическую и экономическую независимость».

Была поставлена под сомнение и строгая последовательность стадий модернизации: «Те, что пришли позднее, могут (и это впол­не доказуемо) быстро модернизироваться благодаря революци­онным средствам, а также опыту и технологиям, которые они заимствуют у своих предшественников. Таким образом, весь про­цесс может быть сокращен. Предположение о строгой последо­вательности фаз (предварительное состояние, начальная фаза, переход к зрелости и т. п.), которые должны пройти все общест­ва, похоже, ошибочно».

Наконец, была поставлена под сомнение и этноцентристская, ориентированная на Запад, концепция целей модерниза­ции, поскольку «многие новые современные государства ус­пешно развиваются не по пути европейских национальных го­сударств».

Вследствие всей этой критики теория модернизации была от­вергнута, по крайней мере, на некоторое время.

Неверными оказались и исторические предсказания теории конвергенции. «Становится все более очевидным тот факт, что разнообразие институтов, существующих в современных общест­вах, причем не только модернизирующихся или переживающих переходный период, но и развитых, и даже высоко развитых, весь­ма велико». Доминирующей чертой современных об­ществ является не сходство, а различие, так что модернизация не может рассматриваться как единая и окончательная стадия эво­люции всех обществ.

Теории неомодернизации и неоконвергенции

С 80-х годов началась полоса возрождения теории модерниза­ции, а с 1989 г. она сосредоточивается на попытках пост­коммунистических обществ «войти», или «вернуться», в Европу (т. е. в современный западный мир). Оказалось, что данная тео­рия может быть полезной для понимания этих новых историчес­ких процессов, и потому «игнорировать понятие модернизации в настоящее время было бы такой же роковой ошибкой, как и ста­вить ее в центр внимания при изучении социальных изменений, происходивших в 60-х годах». В ответ на призыв «воз­родить исследования модернизации» были выдвинуты проекты «теории неомодернизации» и «теории постмодер­низма». Реанимированная и пересмотренная теория модер­низации учла опыт посткоммунистического мира и действитель­но видоизменила, смягчила свои ключевые положения.

Наиболее важные различия между процессами модернизации в «третьем мире» и в посткоммунистическом «втором мире», долж­но быть, обусловлены «реальным социализмом». Если постколо­ниальные страны представляли собой обычно традиционные, досовременные общества, то в Советском Союзе и Восточной Европе официальная идеология и высоко политизированная, цент­рализованная и плановая экономика в течение многих десятиле­тий направлялись в процесс модернизации «сверху». В результате то, что было достигнуто, оказалось весьма далеким от «истинной современности». Это, скорее, «ложная современность», под кото­рой я подразумеваю несогласованное, дисгармоничное, внутренне противоречивое сочетание трех компонентов:

1) современных черт в отдельных областях общественной жизни;

2) традиционных, домодернистских характеристик во многих других областях и

3) всего того, что облачали в изысканные одежды, призванные ими­тировать современную западную действительность.

Рассмотрим каждый из трех указанных компонентов. Первый включает в себя навязанную индустриализацию с ее явным кре­ном в сторону тяжелой промышленности; сдвиг от сельскохозяй­ственного к индустриальному сектору; широкую пролетаризацию; хаотическую урбанизацию; жесткий контроль над жизнью насе­ления со стороны бюрократического административного аппара­та, полиции и армии; сильное автократическое государство. На­лицо и все побочные эффекты, выраженные иногда в крайней форме: загрязнение и разрушение окружающей среды, распыле­ние ресурсов, аномия и апатия населения. То, что было упущено, отсутствует и по сей день, а именно: частная собственность; ра­циональная организация производства; функционирующий ры­нок; верховенство закона; широкие возможности выбора товаров и услуг для потребителя; «абстрактные системы» типа телекомму­никаций, авиалиний, дорожных сетей, банковских инфраструк­тур; крепкая предпринимательская элита и средние классы; прочно укоренившаяся трудовая этика и индивидуализм; плюра­листическая демократия. Каким-то образом эти общества умуд­рились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибылей. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероят­но, сохранится в течение жизни целого поколения или даже не­скольких поколений.

Наряду с имитацией современности в странах Восточной Ев­ропы, сжатых тисками единого социалистического блока все эти десятилетия, обнаруживаются и некоторые архаичные черты, свойственные традиционным обществам. Внутренние автократичес­кие режимы и внешнее имперское господство подавили все ис­покон веков существовавшие разногласия, привели к «липовой» однородности и консенсусу, а по сути — к атрофии «гражданско­го общества». Этническая, региональная, религиозная специфи­ка просто исчезла. С падением советской империи и началом внутренней либерализации возродились так до конца и не унич­тоженные прежние отношения, предпочтения и привязаннос­ти. Причем не только раскололся сам блок как целое, но и в каждой стране началось размежевание, вновь вспыхнули сдер­живавшиеся до поры до времени старые национальные, этничес­кие, региональные конфликты. Объединяющий эффект капита­лизма, рынка и демократии не действовал, и как только рухнули искусственные преграды, досовременный уродливый лик Со­ветского Союза и восточноевропейских обществ открылся со всей очевидностью.

Наконец, существует странный феномен символического, приукрашивающего облачения, который смущает и вводит иног­да в заблуждение западных наблюдателей: конституции, парла­менты, выборы, референдумы, местное самоуправление и т.д. Те, кто с ними сталкивался, отлично знают, какая это все ерунда и какую инструментальную роль выполняет. «Конституция и вы­боры должны лишь свидетельствовать, что тоталитарные режимы соответствуют требованиям современной эпохи».

Сказанное объясняет, почему необходимо серьезно продумать новую концепцию современности и теорию модернизации. Та­кие усилия уже предпринимаются. В частности, пересматривают­ся следующие положения.

1. В качестве движущей силы модернизации уже не рассмат­ривается политическая элита, действующая «сверху». В центр внимания ставится мобилизация масс, т. е. деятельность «снизу», которая часто противостоит инертному и консервативному пра­вительству. Главными агентами модернизации ныне признаются спонтанные общественные движения и харизматические лидеры.

2. Модернизация больше не трактуется как решение, приня­тое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся на­селению, которое цепляется за традиционные ценности и ук­лад жизни (так было в большинстве стран «третьего мира»). Речь идет теперь о массовом стремлении граждан изменить условия своего существования в соответствии с западными стандартами под влиянием средств массовой коммуникации или личных кон­тактов.

3. На смену акцентирования эндогенных, имманентных фак­торов модернизации приходит осознание роли экзогенных фак­торов, включая мировую геополитическую расстановку сил, внеш­нюю экономическую и финансовую поддержку, открытость меж­дународных рынков и, последнее по месту, но не по важнос­ти — доступность убедительных идеологических средств: полити­ческих, социальных доктрин и теорий, обосновывающих и под­держивающих современные ценности (например, индивидуализм, дисциплину, трудовую этику, способность полагаться на себя, ответственность, разум, науку, прогресс, свободу).

4. Вместо единой, универсальной модели современности, ко­торую в качестве образца должны были бы брать на вооружение отсталые общества (в классической теории это чаще всего модель США), вводятся идея «движущихся эпицентров современности» и как венец ее — понятие «образцовые общества». Посткоммунистические страны совсем не обязательно должны следовать американской модели, да и в целом западная модель развития — не единственный образец, которому нужно подражать во всем. В качестве весьма приемлемых примеров все чаще называются Япо­ния и «азиатские тигры».

5. Унифицированный процесс модернизации заменяется ее более разнообразным, многоликим процессом. Все яснее осозна­ется, что темпы, ритм и последствия модернизации в различных областях социальной жизни различны и что в действительности наблюдается отсутствие синхронности в усилиях по модерниза­ции. Р. Дарендорф предостерегает против «дилеммы трех ча­сов», обращенных циферблатом к посткоммунистическим стра­нам. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то в экономической сфере мо­жет не хватить и шести лет. На уровне глубинных пластов жизни, отношений и ценностей, составляющих современное «граждан­ское общество», обновление затронет несколько поколений.

6. В целом картина модернизации становится менее оптимис­тичной, при этом четко прослеживается стремление избежать наивного волюнтаризма некоторых ранних теорий. Опыт постком­мунистических обществ однозначно свидетельствует о том, что не все возможно и достижимо и не все зависит от простой поли­тической воли. В связи с этим гораздо больше внимания обраща­ется на преграды, барьеры, «трения», а также на неиз­бежные отступления, попятные ходы и даже провалы на пути модернизации.

7. Если раньше эффективность модернизации выводилась почти исключительно из экономического роста, то теперь признается важная роль ценностей, отношений, символических смыс­лов и культурных кодов, короче говоря, того «неуловимого и не­ощутимого», без которого модернизация не может быть ус­пешной. Классическое понятие «современная личность» не рас­сматривается более как символ желаемого эффекта процесса мо­дернизации, а признается, скорее, непременным условием эко­номического старта.

8. Антитрадиционалистские рефлексии ранних теорий кор­ректируются теперь указанием на то, что местные традиции мо­гут таить в себе важные модернизационные потенции. Посколь­ку отказ от традиций может спровоцировать мощное сопротивле­ние, постольку предлагается использовать их. Необходимо выяв­лять «традиции модернизации» и брать их на вооружение для даль­нейших преобразований. Это особенно уместно делать в бывших социалистических странах, которые в своей истории, до периода «ложной современности», уже переживали времена капиталисти­ческого развития и демократической эволюции (например, Чехо­словакия, Польша между мировыми войнами).

9. Характер внутренне расколотых посткоммунистических об­ществ, где присутствуют отдельные «островки современности»,порожденной процессами индустриализации и урбанизации, и обширные районы, отмеченные архаикой (в отношениях, жиз­ненных укладах, политических институтах, классовом составе и т.д.), выдвигает на первый план вопрос: что делать с этим насле­дием «реального социализма», например, с огромной государст­венной собственностью и нередко устаревшими государственны­ми предприятиями? Основная дискуссия развертывается между сторонниками «большого скачка», выступающими за полную ликвидацию экономических, полити­ческих и культурных «пережитков социализма» и призывающими начать модернизацию с нуля, и сторонниками «постепенности», которые хотели бы спасти то, что еще сохранилось, ценой более медленных реформ. Поскольку аргументы с обеих сторон доста­точно весомы, постольку решение вопроса остается открытым.

10. Последним фактором, который усложняет и, может быть, даже затрудняет нынешнюю ситуацию с модернизацией в постком­мунистических странах по сравнению со странами «третьего мира» после Второй мировой войны, является идеологический климат, господствующий в «обществах-моделях» развитого Запада. В конце XX в. эра «триумфа современности» с ее процветанием, оптимиз­мом и экспансионизмом, похоже, уже закончилась. Лейтмотивом социального сознания становится кризис, а не прогресс. Очевидность побочных результатов и непреднамеренных «эффектов бумеранга» современности приводит к разочарованию, разру­шает иллюзии и вызывает чувство отрицания, отвержения. На теоретическом уровне «постмодернизм» становится сегодня все более модным. Похоже, что как раз в тот момент, когда западные общества, утомленные путешествием, готовы соскочить с поезда современности, посткоммунистический Восток отчаянно пыта­ется взобраться на него. В этой ситуации совсем не просто найти приемлемую идеологическую опору для тех усилий по модерни­зации, которые предпринимаются под эгидой либеральной демо­кратии и рыночной экономики, — единственно приемлемому направлению, если, конечно, мы не будем рассчитывать на фа­шистскую альтернативу или на некий туманный и мистифициро­ванный «третий путь». Анализ этого обстоятельства должен най­ти свое место в пересматриваемой теории модернизации.

Таким образом, теория неомодернизации освободилась от всех наслоений эволюционизма и теории развития; она уже не наста­ивает ни на какой-либо единственной, конечной цели, ни на необратимом характере исторических изменений. Модернизация рассматривается как исторически ограниченный процесс, узако­нивающий институты и ценности современности: демократию, рынок, образование, разумное администрирование, самодисцип­лину, трудовую этику и т.д. Стать современными (или избежать «ложной современности») до сих пор является жизненно важной задачей для посткоммунистических обществ.

Большинство вопросов, которые мы сейчас обсудили, каса­ются и теории конвергенции. Но ряд ее особенностей все же требует краткого комментария. Как мы уже отмечали, в центре внимания рассматриваемой теории находится тема разрыва меж­ду «первым» и «вторым» мирами. Ее сторонники утверждают, что технологическая «логика индустриализма» неизбежно приведет к взаимному сближению экономической, политической и культур­ной сфер этих миров.

Из факта падения коммунизма можно вынести, по меньшей мере, три урока, которые ставят под сомнение важнейшие прин­ципы теории конвергенции.

Во-первых, идея взаимного обмена оказалась просто неверной. Вместо дружественных отношений между двумя системами, когда каждая старается перенять что-то у своего партнера и в результате возникает некая «третья форма» нового социально-политического режима, мы являемся свидете­лями тотального однонаправленного процесса, в котором неиз­менно доминируют западные модели, в конце концов, одержи­вающие победу.

Во-вторых, теория конвергенции включала в себя идею мирного, постепенного смешения компонентов обеих сис­тем и не предусматривала ни неожиданного распада, ни оконча­тельного падения коммунистического мира. Ее авторы предпола­гали медленную эволюцию «реального социализма» с заимство­ванием западных образцов, а не быструю революцию.

В-третьих, наиболее мощным фактором, вызвавшим столь радикальные сдви­ги, явился психологический фактор надежды, сформировавший­ся благодаря «демонстрационному эффекту» западных стандар­тов. Дело не в том, что социалистические страны стали техноло­гически модернизированными, а в том, что их недостаточно раз­витые технологии стали более невыносимыми в условиях глоба­лизации конкуренции, в условиях, когда благодаря потоку ин­формации, людей, образов и идей открылись окна в мир.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: