Восхождение на небеса. Мистический полет

Что касается второго признака шаманизма, выделенного нами в трюке с веревкой, т. е. «восхождения на небо», то он создает еще большую проблему. Ибо ритуал восхождения по жертвенному столбу (юпа) существует в ведийской Индии и вне всякой связи с шаманизмом: это ритуал, с помощью которого осуществляется появление «трещины в мирах». Тем не менее есть и поразительные структурные соответствия между индийским ритуалом и подъемом по шаманскому древу. Как известно, последнее символизирует мировое древо. Шаманское древо делится на 7, 9 или 16 частей, каждая из которых соотносится с каким-либо небесным слоем, и прохождение каждого слоя равносильно подъему по мировому древу или столбу. И индийский жертвователь тоже поднимается в небо по юпе, которая уподобляется мировому столбу. Эта же символика встречается в сказаниях о рождении Будды: едва тот появляется на свет, как делает семь шагов и касается вершины мира («Мадджхима-никая», III, 123), подобно тому как алтайский шаман делает семь или девять зарубок на ритуальной березе, по которой он взбирается на верхнее небо. Бросается в глаза, что старая космологическая схема шаманского и ведического подъема на небо обогащена здесь тысячелетним опытом индийской метафизической мысли. Целью Будды является уже не «мир богов», не ведическое «бессмертие», но преодоление человеческой обусловленности вообще. Концепция семи небес, которую, по сути, излагает «Мадджхима-никая», отсылает к брахманизму; и возможно, она испытала влияние вавилонской космологии, оставившей свои следы (хотя и опосредованно) также в шаманистских космологических представлениях Алтая и Сибири. Но буддизм знает также и схему мира с девятью небесами, хотя и глубоко «интериоризованными»: первые восемь небес соответствуют определенным ступеням медитации, а девятое символизирует нирвану. Каждое из этих небес управляется каким-нибудь божеством из буддийского пантеона, которое в то же время персонифицирует особую степень йогической медитации. Известно, что у алтайцев семь и девять небес населяют различные божественные персонажи, которых шаман встречает во время своего подъема и с которыми он беседует; на девятом небе он оказывается перед верховным существом, Бай Ульгенем. Разумеется, в буддизме речь идет уже не о символическом восхождении на небо, а о ступенях созерцания и, в то же время, о «шагах» к окончательной свободе. Индийский брахман «взбирается» на небо, ритуально поднимаясь по лестнице; Будда преодолевает сансару, символически пересекая семь небес; буддийский йогин в процессе медитации осуществляет восхождение, имеющее исключительно духовный смысл. Типологически все эти действия принадлежат к одной и той же шаманской структуре: каждое по-своему показывает путь преодоления профанного мира и достижения мира богов, или Высшего Существа, или Абсолюта. Единственное крупное различие между ними и шаманским опытом восхождения на небо заключается в интенсивности последнего: как мы уже говорили, опыт шамана включает в себя экстаз и транс. Но вспомним муни из «Ригведы», который, «опьяненный экстазом», восседает в «повозке ветров» и т. д. Следовательно, ведическая Индия тоже знала своих мастеров экстаза, переживания которых вполне допустимо сравнивать с экстазом шамана. Однако — и об этом необходимо сразу сказать — разница между йогической медитацией и техникой шаманского экстаза, слишком велика, чтобы позволить нам уравнять их друг с другом. Мы еще вернемся к этим различиям в конце нашего компаративного исследования. Символика экстатического подъема на небо — разновидность повсеместно распространенного символизма магического полета, который, хотя и засвидетельствованный во всех видах шаманизма и первобытной магии, все-таки, в строгом смысле, к шаманизму не относится. Мы не станем повторять здесь те примеры и комментарии к ним, которые приводятся в нашей работе «Шаманизм: архаическая техника экстаза». Представление о том, что святые, йогины и чародеи умеют летать, встречается по всей Индии. Способности взмывать в воздух, летать подобно птице, мгновенно пересекать огромные пространства, становиться невидимым находятся в списке магических совершенств, которыми буддизм и индуизм наделяют архатов и чародеев. Так, берегов волшебного озера Анаватапта в состоянии достичь только те существа, которые обладают сверхъестественной способностью к полету; Будда и буддийские святые перемещались туда за время, равное одному морганию глаза. Аналогично и в индуистских сказаниях риши воспаряли по воздуху и мгновенно достигали божественной, таинственной северной земли- Шветадипы. Это, конечно, «чистые земли», расположенные в сакральном пространстве, которое одновременно и рай, и «внутренний космос», доступный только посвященным. Анаватапта, Шветадипа и другие буддийские разновидности райских сфер — только разные модальности бытия, достижимые посредством йоги, аскетизма или созерцания. Тем не менее следует подчеркнуть идентичность выражения этих переживаний и архаичной символики восхождения и полета, столь распространенной в шаманизме. Буддийские источники говорят о четырех магических способностях, связанных с передвижением (гамана). И первая из них — умение летать. Перечисляя сиддхи, обретаемые йогинами, Патанджали упоминает (ЙС, III, 45) способность летать по воздуху (лагхиман), В «Махабхарате» повествуется, как святой мудрец Нарада, используя приемы йоги, взмывает в воздух и достигает вершины горы Меру (т. е. «центра мира»); отсюда он видит Шветадипу, расположенную в Молочном Океане (Мхбх, XII, 335,2). Ибо «обладая таким [йогическим] телом, йогин идет туда, куда пожелает». Однако другая традиция, отмеченная в «Махабхарате», уже проводит различие между настоящим мистическим восхождением — о котором нельзя сказать, что оно всегда «конкретно», — и магическим полетом, который является только иллюзией. «Также мы умеем летать в поднебесье и проявлять себя в разных формах посредством иллюзии» (Мхбх, V, 160). Мы видим, в каком направлении йога и другие индийские практики медитации развивали опыт экстаза и магического совершенства, который принадлежал к древнейшему духовному наследию. Тайна магического полета известна и индийской алхимии. Эта же способность присуща буддийским архатам, причем настолько, что от слова арахант (архат) произошел сингальский глагол рахатве, т. е. «исчезать», «мгновенно перемещаться из одного места в другое». Дакини, девы-волшебницы, играющие важную роль в некоторых тантрических школах, называются в Монголии «стремящиеся к небу». Магический полет и восхождение на небо с помощью лестницы или веревки — излюбленные сюжеты в Тибете. Они не обязательно должны заимствоваться из Индии: их зафиксировали как традиция бонпо, так и течения, происходящие из бонпо. Кроме того, эти же самые мотивы очень значимы в магических верованиях и фольклоре лоло, моссов и китайцев; вообще они встречаются почти повсеместно в первобытном мире. «Подъем на небо» и «магический полет» — исключительно сложные символы, выражающие определенные состояния человеческой души и разума. «Полет» подчас означает познавательные способности, постижение невидимых вещей или метафизических истин. «Разум — быстрейшая из птиц», говорит «Ригведа» (VI, 9, 5). И «Панчавимшабрахмана» утверждает: «Тот, кто способен понимать, обладает крыльями». Известно, что многие народы представляют душу птицей. «Магический полет» символизирует способность «оставлять тело», т. е. он в метафорических образах говорит об экстазе, освобождении души. Но в то время как большинство людей «превращаются в птиц» только в момент кончины, когда они покидают свои тела и взлетают в воздух, шаманы, маги и мастера экстаза всех мастей осуществляют «выход из тела» уже в этом мире, причем столько раз, сколько пожелают. Этот миф о душе-птице содержит в зародыше целую метафизику духовной автономии и свободы человека. Приведем еще одно широкоизвестное фольклорное чудо — «фокус с манго». Йогин сажает манговое семечко в землю — и вскоре на глазах у потрясенной публики вырастает дерево. Согласно буддийскому преданию, которое содержится в комментарии на «Дхаммападу», Будда произвел такое же чудо в саду царя Пасенади: Ганда, царский садовник, показывает Будде плод манго, и Просветленный велит закопать семечко из этого плода; затем он омывает руки над ямкой, в которую было брошено семечко, и через несколько минут вырастает манговое дерево высотой в пятьдесят локтей, при этом принося цветы и плоды. Похожие подвиги засвидетельствованы и у североамериканских шаманов: пуэбло, к примеру, верят, что их шаманы могут заставить зерно пшеницы пустить ростки и вырасти на глазах у зрителей.

«МАГИЧЕСКИЙ ЖАР». «ВНУТРЕННИЙ СВЕТ»

Перейдем теперь к еще одной группе шаманских феноменов, а именно к «овладению огнем» и «магическому жару». Шаманизм и колдуны повсеместно имеют репутацию покорителей огня. Они могут глотать горящие угли, притрагиваться к раскаленному железу, ходить по огню. Во время камланий сибирские шаманы «разгораются» до такой степени, что, кромсая свои тела ножом, не получают никаких ран; колют себя мечом, глотают горячую золу и т. д. И многие факиры и йогины демонстрируют похожие подвиги. Сходство между йогинами и шаманами выступает еще более отчетливо в случае «магического жара». Одно из испытаний при посвящении состоит в умении выносить крайний холод. Так, по маньчжурскому обычаю, во льду вырубаются девять отверстий; кандидат в шаманы должен нырнуть в первое, проплыть подо льдом и вынырнуть из второго, и так далее, вплоть до девятого отверстия. У лабрадорских эскимосов есть похожее испытание: кандидат оставался на пять суток в студеном море, и, если оказывалось, что он даже не вымок, ему сразу присваивали титул ангакокк (шаман). Некоторые индо-тибетские ордалии имеют целью оценить степень подготовленности неофита по тому, сколько он сможет высушить на своем обнаженном теле мокрых простыней, одну за другой, в течение снежной зимней ночи. В Тибете это «психическое тепло» называется туммо (gtummo). Простыни опускают в ледяную воду. Каждый из участников процедуры обертывается в одну из них и должен высушить ее на своем теле. Едва простыня становится сухой, ее снова окунают в воду, вынимают и заворачивают в нее другого человека, чтобы тот высушил ее, как прежний. Эта операция повторяется в таком духе вплоть до рассвета. Тогда тот, кто высушил наибольшее количество простыней, признается победителем. Туммо — його-тантрическое упражнение, хорошо известное аскетам Индии. Выше уже упоминалось об интенсивном жаре, возникающем при подъеме кундалини. В источниках говорится, что психическое тепло можно получить через задержку дыхания и сублимацию половой энергии, и этот опыт всегда сопровождается световыми феноменами (важная деталь, к которой мы еще вернемся). Техника «производства внутреннего тепла» не является тантрической инновацией. Уже «Мадджхима-никая» (I, 244) знает о «жаре», полученном через задержку дыхания, да и в других буддийских произведениях (например, в «Дхаммападе», 387) содержится мысль о том, что Будда — это «горение». Будда является «горением» потому, что он практикует аскетизм, тапас — а мы уже видели, что в Индии тапас был известен только с ведических времен, хотя сама теория и практика «магического нагревания», а также процесса создания мира посредством аутотермии были в ходу еще с доиндоевропейского периода; действительно, они принадлежат к ступени архаической культуры, будучи зафиксированы и в первобытных космологических системах, и во многих видах шаманизма. Есть все основания полагать, что опыт «внутреннего тепла» был знаком мистикам и магам с самых древних времен. Многие первобытные племена воспринимают магико-религиозные способности как «горение», выражая их словами, означающими «тепло», «разгорание», «сильное жжение» и т. п. В этом и кроется, кстати, причина того, почему маги и чародеи пьют соленую или пряную жидкость и поедают растения с сильным ароматом — тем самым они надеются увеличить свое внутреннее тепло. В современной Индии магометане верят, что человек, находящийся в общении с Богом, становится «объят пламенем». Всякого, кто исполняет чудеса, они называют «пламенеющим». В широком смысле все люди, в действиях которых проявляется магико-религиозная энергия, могут называться «пламенными». Разумеется, эта сакральная сила, переживаемая как крайний жар, приобретается не только в шаманских или мистических практиках. Мы уже называли некоторые термины из индоевропейского военного словаря (furor, ferg и др.), обозначающие этот «крайний жар» и эту «ярость», которые характеризуют ощущение телом сакральной силы. Как и шаман, юный герой «раскаляется» в процессе своего инициатического сражения. Понятно, что эти «ярость» и «жар» — не профанные или «естественные» феномены, но являются признаком восприятия сакральности. «Овладение огнем» и «внутреннее тепло» всегда связаны либо с достижением особого экстатического состояния, либо, на других культурных уровнях, с обретением необусловленного состояния совершенной духовной свободы. «Овладение огнем», т. е. нечувствительность к жару и вытекающее из нее «магическое тепло», с помощью которого можно вынести и крайний холод, и крайний жар, является тем магико-мистическим достижением, которое, вкупе с другими, не менее экстраординарными умениями (восхождение, полет и т. д.), ощутимо показывает, что шаман превзошел человеческий удел и может разделять жизнь «мира духов». Очевидно, что первоначальное ощущение магико-религиозной силы, выраженное в «ярости» военных инициаций или в «горении» магов, шаманов или йогинов, могло со временем трансформироваться, видоизменяться, совершенствоваться через стремление к воссоединению и «преображению». Индийское слово крату, которое вначале означало «мощь яростного воина», особенно «мощь Индры», потом «силу победы», «героическое усилие», «порыв», «смелость», «упоение битвой» и, более широко, «силу» и «величие» вообще, в конце концов приобрело значение покорности законам риты и достижения высшего блаженства. Конечно, «ярость» и «жар», порождаемые упорным, постепенным возрастанием в силе, пугают большинство людей. Тем не менее этот вид силы, в ее «незрелом» состоянии, является главным объектом интереса для чародеев и воинов; те же, кто ищут в религии доверие и успокоение, противятся магическому «жару» и «огню». Термином шанти, которым на санскрите обозначается спокойствие, душевный мир, бесстрастие, облегчение страдания, происходит от корня шам, который первоначально имел значение угасания огня, гнева, возбуждения, короче говоря, «жара», производимого демоническими силами. Индиец ведийских времен чувствовал опасность, идущую от магии; он не хотел поддаваться соблазну обладать избыточными силами — точно так же, как позже йогин старался преодолеть искушение пользоваться сверхспособностями (сиддхи). Мы уже отмечали, что в його-тантрических упражнениях «внутреннее тепло» сопровождалось световыми эффектами. Мистические переживания света засвидетельствованы еще со времен упанишад, для которых «внутренний свет» (антар джьотих) определяет самую сущность Атмана (Брихадар.-уп, I, 3, 28); в некоторых буддийских техниках медитации мистический разноцветный свет указывает на успех в созерцании. Не будем останавливаться на огромной роли внутреннего света в мистике и теологии христианства и ислама, поскольку не ставили перед собой задачу компаративного изучения мистицизма; наше исследование ограничено сферой шаманизма. Скажем лишь, что в Индии светозарные эпифании известны далеко не только в йогическом опыте, свидетельство тому — экстатическое восхождение Арджуны на гору Шивы, восхождение, которое завершается растворением в сверхъестественном свете (Мхбх, VII, 80). Внутренний свет чрезвычайно важен и в практиках эскимосских шаманов. Можно даже сказать, что его обретение равносильно исходу инициатического испытания: кандидат достигает этого «просветления» — кауманек — после долгих часов медитации, проходящей в полном уединении. По словам шаманов, которых расспрашивал Расмуссен, кауманек — это «таинственный свет, который внезапно ощущается шаманом в своем теле, в голове, в мозге, — загадочный светоч, светозарный огонь, позволяющий ему, выражаясь и буквально и метафорически, видеть во мраке — ибо он может отныне даже с закрытыми глазами видеть в темноте и воспринимать такие вещи и события, которые скрыты от других; так они проникают в будущее и в чужие тайны. Когда неофит впервые испытывает «просветление», «это похоже на то, как будто бы дом, в котором он находится, внезапно вырос: он видит далеко окрест, даже через горы, словно земля была бы одной огромной равниной, и его взор может достигать конца земли. Ничего более не скрыто от него». СХОДСТВА И РАЗЛИЧИЯ Какие выводы можно извлечь из более близкого рассмотрения этих сопоставлений? Для начала отсечем те элементы, которые не относятся непосредственно к йогической проблематике. Мы оставим в стороне те соответствия космологических систем и символики восхождения, которые можно наблюдать и в шаманизме, и в индийской традиции (юпа, семь шагов Будды и т. п.): это просто структурные параллели, которые не приближают к прояснению сходства шаманизма и йоги. Только два аспекта символики восхождения привлекут наше внимание — трюк с веревкой и магический, или экстатический, полет. В этой связи уместно сделать два замечания: 1) трюк с веревкой, будучи одним из типичных факирских фокусов, не является непременным атрибутом любой йогической техники; он может входить в список сиддхи наряду с другими «чудесными способностями» индийской магической традиции; 2) что касается экстатического полета, известного еще с эпохи Вед, то он тоже никогда не входил составной частью в йогу как таковую. На философском уровне способность к перемещению по собственной воле, умение «летать» символизировала автономию духа; на магическом же уровне «полет» рассматривался как одно из сиддхи и мог быть подготовлен либо йогой, либо алхимией, либо чародейством. С другой стороны, как отмечалось выше, «магический полет» не считается исключительно прерогативой шаманизма, хотя и является одной из его характерных особенностей; «полет» — неотъемлемая часть древнейшей магической традиции. Подобно этому, и фокус с манго тоже следует понимать как сиддхи. Отчетливо шаманское по структуре, это чудо имело в Индии любопытную судьбу. Во-первых, оно стало типичным трюком факира; во-вторых, его использовали философы (к примеру, Шанкара), для демонстрации поражающего воображение примера того, как действует мировая иллюзия. И другие йогические сиддхи также зафиксированы в магических и шаманских традициях — например, «вхождение в тело другого» или реанимирование трупа. С морфологической точки зрения это сиддхи скорее входит в разряд «магических способностей», чем принадлежит шаманскому искусству. С другой стороны, есть и такое сиддхи, которое присуще только йоге и не является частью всеобщей магической традиции, поскольку оно предполагает длительную духовную подготовку. Имеется в виду способность припомнить свои предыдущие воплощения. Эта «способность» известна, впрочем, и шаманам Северной Америки: они помнят свои прошлые жизни, а некоторые из них даже утверждают, что были свидетелями сотворения мира. Мы касаемся здесь очень сложного вопроса, который выходит за рамки нашего исследования, а именно вопроса об универсально распространенной вере в предсуществование души человека; некоторые привилегированные люди — мистики, шаманы и др. — способны трансформировать эту веру в личное переживание. Сравнение с Индией напрашивается само собой — там тоже только йогины и Пробужденные способны восстановить в памяти свои предыдущие жизни; остальные люди принимают учение о перевоплощениях на веру, как часть традиционной идеологии. Но ни классическая йога, ни буддизм не приписывают большой важности знанию прошлых воплощений: обладание этим сиддхи само по себе еще не решает проблему освобождения. Вероятно, мы сталкиваемся здесь с аборигенной мифологией и мистической техникой, которые связаны с верой в предсуществование души и которые как йога, так и буддизм очень рано усвоили и наполнили новым содержанием. Равным образом наводит на размышления и сходство между инициатическим «расчленением» тела шамана и некоторыми його-тантрическими медитациями, объектами которых выступают или раздирание тела йогина «демонами», или созерцание своего скелета, или, наконец, магико-религиозная символика черепов и трупов. Духовные упражнения этого типа отсутствуют в традиции классической йоги; их появление связано с расцветом тантризма, хотя о них, вероятно, знали и намного раньше, и не только в Индии (капалики, агхоры и др.), но также в гималайских областях и в Тибете (где бонпо до сего дня сохраняет отчетливо шаманскую структуру). Следовательно, здесь можно видеть йогическое переосмысление аборигенной шаманской техники; схожие процессы засвидетельствованы во всей истории великого тантрического синтеза. На уровне мистической техники в строгом смысле слова самое заметное сходство между шаманизмом и йогой наблюдается в феномене «внутреннего тепла». Мы уже показывали, что последнее — повсеместно распространенное явление, причем не только среди аскетов и магов: внутреннее тепло вырабатывается также и в ходе воинской инициации. Далее, мы отмечали, что эта техника связана с факирской способностью «покорять огонь», которую следует рассматривать как самую архаичную и наиболее распространенную часть магической традиции. Можно с уверенностью сделать вывод о том, что йога испокон веков знала о производстве внутреннего тепла, достигаемого с помощью остановки дыхания. Ибо тапас зафиксирован уже в ведийский период, равно как и дисциплина дыхания, практиковавшаяся мастерами экстаза, вратьями. Сложно установить «истоки» пранаямы, но допустимо предположить, что ритмически регулируемое дыхание являлось результатом определенных «мистических опытов», нацеленных на увеличение внутреннего тепла. (Ж. Филлиоза считает что можно связать происхождение йоги с «ученой доктриной», т. е. с пониманием праны как важнейшего элемента жизни. «Видя в дыхании главный двигатель психики и жизни, индийцы старались, воздействуя на него, получить эффекты и духовные, и психические... Конечно, простой факт наличия подобной теории еще не объясняет все подробности процедуры. Однако этого оказалось достаточно для того, чтобы обратиться к данной технике. Эксперимент довершил остальное. Физиологические результаты, полученные в ходе этих испытаний, и их влияния на психическое состояние оправдали выбор и привели к усовершенствованию практических средств. Существование теории, по меньшей мере, объясняет, почему были сделаны эти попытки» (Филлиоза, с. 217 — 18). Эта гипотеза соблазнительна, но она не решается определить происхождение этой мистической техники от опытов, проведенных согласно положениям философской теории. Нам кажется более правдоподобным противоположный процесс: сначала — мистическое экспериментирование, затем -разработка теории дыхания. Как напоминает сам д-р Филлиоза (с. 217), вдохи и выдохи были отождествлены с космическими ветрами уже в ведический период. Возможно, что именно в опыте, «космическом» по своей структуре, следует искать начало пранаямы; однако подобные переживания носили мистический характер, они не были предприняты вследствие появления научной теории. Многосторонний характер йоги, ее возрастающий успех в Индии, которая становилась все более и более подвержена азианизации, вероятно, показали бы нам, в каком направлении стоит заниматься поисками ее «истоков». Но следует уточнить, что альтернатива существует не между «ученым и «популярным» истоком ее, а между «ученостью» и доарийской духовной традицией, представленной народами, превосходившими в культурном отношении индоариев ведических времен. Проблема влияния культуры Мохенджо-Даро остается открытой.) Что касается ритуального одурманивания коноплей, опиумом и другими наркотиками, то оно часто практикуется шаманами, равно как и некоторыми йогинами. Как известно, Патанджали сам упоминает снадобья (аушаддхи) в одном ряду с самадхи, как подходящие средства для получения сиддхи. Под «снадобьями» могут подразумеваться либо галлюциногены, вызывающие экстаз, либо «травы», из которых извлекали эликсир вечной жизни. В любом случае наркотики и схожие с ними препараты производят экстаз, а не йогическое самадхи; эти «мистические средства» принадлежат, собственно, к феноменологии экстаза (о котором мы уже составили представление, описывая поведение ригведийского муни), и их с большой неохотой восприняла классическая йога. Тем не менее тот факт, что сам Патанджали говорит о магико-экстатических достоинствах снадобий, достаточно интересен и чреват последствиями; он показывает влияние, оказываемое мастерами экстаза, их стремление ввести свои методы в дисциплину классической йоги. И действительно, определенная часть шактов и членов других экстатических и оргиастических движений использовали (и используют) опиум и гашиш. Большинство этих «экстатиков» в той или иной степени связаны с культом Шивы, другими словами, относятся к аборигенной культурной среде. Интоксикация разными веществами (коноплей, грибами, табаком и т. п.), строго говоря, не применялась изначально в практике шаманизма. Ибо, с одной стороны, имеющиеся в нашем распоряжении шаманские мифы и сказания относятся к современной эпохе и описывают упадок шаманизма, представители которого уже не способны вызвать экстаз так, как это делали «великие древние шаманы»; с другой, было отмечено, что там, где шаманизм находился в состоянии разложения и транс стимулировался извне, существует также злоупотребление одурманивающими травами и зельем. Внутри же самого шаманизма, однако, необходимо отличать этот, по всей видимости, поздний феномен интоксикации, направленной на «усиление» транса, от ритуального потребления «горячительных» напитков в целях увеличения «внутреннего тепла». Аборигенная Индия, возможно, хорошо знала ряд древних традиций, выработавших средства для получения «магического жара», экстаза или «божественного статуса»; и все эти традиции неоднократно старались быть признанными йогическими дисциплинами, а то и встать на их место. Мы находим доказательство этому в том, что значительное число «йогинов» и «факиров», принадлежа к какой-нибудь школе йоги и практикуя определенные йогические упражнения (пранаяму и др.), в то же время продолжают многие экстатические и оргиастические традиции. Если попытаться сделать некоторые общие заключения из этого краткого исследования, то нужно прежде всего выделить три спиритуальные позиции: 1) экстаз, характерный признак шаманизма; 2) освобождение посредством самадхи, что свойственно классической йоге; 3) дживанмукти, состояние, которое, будучи почти неотличимо от «бессмертия в теле», присуще тантризму и алхимической йоге; именно оно особенно воздействует на воображение народа и удовлетворяет его заветные чаяния. После всего вышесказанного нет нужды подробно останавливаться на структурных различиях между шаманским экстазом и йогическим энстазом. Йога, являясь высокоразвитой духовной техникой (мы не обсуждаем ее возможные «истоки»), не должна быть смешана с шаманизмом или поставлена в ряд с техниками экстаза. Целью классической йоги остается полная автономия, сосредоточение, в то время как шаманизм характеризуется напряженными усилиями по достижению «состояния духа, способного осуществить экстатический полет». И все же точки соприкосновения йоги и шаманизма имеются. Первая совпадает со вторым в стремлении «выйти из потока времени», нивелировать историчность. Экстаз шамана возвращает изначальную свободу и блаженство вечности, когда, если верить мифам, человек мог физически подняться в небеса и вступить в общение с богами. Со своей стороны, йога стремится обрести необусловленное состояние самадхи или сахаджи, совершенную способность дживанмукты — человека, «освобожденного при жизни». С этой точки зрения мы можем сказать, что дживанмукта преодолевает время и историчность; его спонтанность в каком-то смысле напоминает райское существование первого человека, описанное в мифах. Иначе говоря, йогин не меньше, чем шаман, пытается сбросить иго исторического времени и вернуться в мир необусловленности (а значит, и парадоксальности, невыразимости). Однако, в то время как шаман может достичь подобной спонтанности только через экстаз (когда он способен «летать») и ровно настолько, сколько длится сам экстаз, истинный йогин, достигший самадхи и ставший дживанмуктой, испытывает это совершенное состояние непрерывно, сумев полностью преодолеть темпоральные и исторические ограничения. Эта структурная разница между шаманом и йогином особенно заметна в классической йоге. Но мы уже отмечали, что наряду с классической формой йоги очень рано появились и другие ее формы, использующие иные подходы (например, бхакти) и преследующие иные цели (например, получение «божественного тела»). Именно в развитии неклассических видов йоги, в процессе сращивания их с другими мистическими техниками проявляется третья «спиритуалистическая позиция», утверждающая возможность неопределенно долгого продления жизни в «неразрушимом теле», созданном при взаимодействии хатха-йоги и алхимии. Ни классическая йога, ни в целом другие ведущие направления индийской мысли не были нацелены на достижение бессмертия. Бесконечному продлению существования Индия предпочитала независимость и свободу. И все-таки, как мы уже видели, йога в какой-то момент стала пониматься индийским сознанием не только в качестве идеального инструмента освобождения, но также и как «тайна» покорения смерти. Этому можно дать только одно объяснение. Какая-то часть Индии, возможно даже, большая ее часть, начала связывать йогу не только с путем, ведущим к святости и свободе, но и с магией — в частности, с магическими средствами победы над смертью. Другими словами, мифология дживанмукты уже не ограничивалась одним лишь стремлением к свободе, но стала включать еще и жажду бессмертия. Короче говоря, мы наблюдаем постоянный процесс взаимопроникновения и сращивания, который в конце концов радикально изменил некоторые фундаментальные принципы классической йоги. Хотя последняя не является ни магией, ни шаманизмом, многие магические чудеса признаны ею в качестве сиддхи; определенные шаманские техники не без успеха отождествлялись с йогическими упражнениями. Из всего этого можно вывести заключение о мощном давлении, которое изнутри оказывал на строгую йогу магико-религиозный субстрат, предшествовавший ей, давлении, которое с какого-то момента сумело прорваться на поверхность, привнеся в йогу некоторые элементы чрезвычайно древней, аборигенной религиозности. Вполне может быть и так, что йога получила и сохранила наследие давно исчезнувших цивилизаций, таких как Мохенджо-Даро. Ибо, как мы скоро увидим, популярный индуизм обнаруживает родство с многочисленными аспектами протоисторических религий и культур Индии. Прежде чем исследовать эти аспекты, рассмотрим эволюцию срастания некоторых «популярных» видов йоги с аборигенными верованиями. Такое рассмотрение окажется весьма полезным. Оно представит перед нами, словно наяву, многообразные формы искажений, упадка и трансформаций, которые, хотя они происходили на задворках официального индуизма, тем не менее готовили и предвосхищали окончательный синкретизм индийского духа.