 |
Глава 18. Отчаяние Толюни
|
|
|
|
І
Все выходило по расчетам, все было правильно: к ядру должна протянуться «электрическая труба». Громадная – из тех, что порождают молнии, – напряженность поля в ней сделает распределение квантов очень крутым и, соответственно, дистанцию до MB короткой. Внутри «трубы» по пространству‑ времени будет сновать, не сдвигаясь с места, кабина с наблюдателями… И тем не менее в последний час приготовлений Пец и Корнев избегали разговаривать, даже смотреть друг на друга, чтобы не выдать своих чувств. Оба вдруг утратили уверенность. «Что за нелепость, как это можно убрать пространство – да еще исчисляемое килопарсеками! – подумывал Валерьян Вениаминович. – Теория теорией, но…»
Корнев суетился, что‑ то проверял, приказывал, прогонял с площадки лишних, шутил и – чего за ним прежде не замечалось – сам первый смеялся своим шуткам. А Пец стоял на краю, смотрел вниз, на дикий пейзаж вокруг башни – с навеки застывшим багровым солнцем, опрокинутыми домами и замершими машинами – и желал лишь, чтобы все скорее осталось позади: успех – так успех, провал – так провал. Никогда он не думал, что может так трусить.
– Ну, – произнес наконец Александр Иванович шатким голосом, – кто в бога не верует, детей осиротить не боится… прошу! Карета подана.
Сказано это было так, для куража, потому что заранее решили, что в первую вылазку отправятся трое: он, Пец и Любарский.
На площадке у контрольных приборов остался Толюня. Возле лебедок с инструментами дежурили Ястребов и два его помощника. У оградки на краю крыши стояла Юлия Алексеевна. На кольцевой галерее похудевший, с опавшими щеками Буров хлопотал у генераторов.
Они поднялись в кабину (которая тоже изрядно усовершенствовалась со времени первых путешествий). Любарский занял кресло у телескопа – он, астрофизик, играл по‑ прежнему роль главного наблюдателя. Пец сел поближе к экранам – ассистировать. Корнев устроился у пульта ПВР – пространственно‑ временной регулировки; рядом с ним, по правую руку была панель буровского светозвукового преобразователя.
|
|
|
За полчаса, пока развертывалась по высоте система и кабина выходила к верхней отметке, не было произнесено ни слова. Варфоломей Дормидонтович время от времени подавался туловищем к окуляру, смотрел, откидывался к спинке кресла. Пец регулировал настройку на экранах, где клубились в разных участках спектра пятна и мельтешили точки нового цикла «мерцаний». Корнев следил, как по сторонам располагаются электроды и экраны системы ГиМ; вверху они очертили ребристым светлым кольцом круг тьмы с синевой и вихриками, по бокам огородили кабину стеной с продольными прорезями… но воспринимал все с оттенком нереальности, будто телевизор смотрел.
Наконец покачивания прекратились. «Подъем весь», – молвил Корнев, вопросительно взглянув на астрофизика. Тот нагнулся к окуляру: по известным ему признакам он хотел выбрать «вихрик», который бы дошел до крайней – звездной – стадии галактической выразительности.
Признаками было скорее нарастание яркости и смещение спектров на экранах вправо, к жестким лучам.
– Валерьян Вениаминович, – негромко сказал Любарский, – подстрахуйте меня на правых экранах. Если за секунды переходит от ультрафиолета на ближний рентген, это – кандидатура.
Минут пять сосредоточенного молчания.
Только Корнев нетерпеливо поворачивался то к телескопу, то в сторону экранов.
– Эта подойдет? – спросил Пец.
– М‑ м… нет, – мотнул головой астрофизик, – велика скорость сноса, не угонимся. Надо такую, чтобы шла на нас.
|
|
|
– Долго вы еще будете возиться? – не выдержал Корнев.
– Но мы же не сами их делаем, Александр Иванович, – кротко заметил Любарский.
Пец хмыкнул. Напряжение в кабине спало.
– Ага! – изменившимся голосом сказал астрофизик. – Это, похоже, она. Как у вас, Вэ‑ Вэ?
– Вижу на всех экранах, – сказал Пец. – Яркость нарастает.
– Давайте помалу, Александр Иванович. Старайтесь больше временем, чем пространством.
– Сейчас… – Корнев склонился к пульту. – Не ошибиться бы для начала. Включаю.
Он медленно вводил напряжение на верхних и нижних электродах. Валерьян Вениаминович почти чувственно представлял, как кабину с ними спрессовываемая полями неоднородность выталкивает, выносит наверх, в микроквантовое пространство, в MB. И точно: кольца белых электродов, смутно белевшие над куполом, стали быстро расширяться – и сгинули в темноте. Они остались, какими и были, понимал умом Пец, это съежилось пространство‑ время внутри; кольца теперь охватывают не десятки метров, а миллиарды километров.
Одновременно вверху Меняющаяся Вселенная, вот только сейчас еще представлявшая собою обозримую взглядом область волнующегося светлого тумана с вихревыми вкраплениями, разрасталась во все стороны над куполом, разрасталась величественно и прекрасно. Туман таял, очистившееся пространство открыло головокружительные дали: мириады Галактик мерцали и роились там, будто снежинки у фонаря!
Корнев наддал еще – и вихревое «мерцание» в центре неба, на которое нацелил кабину Любарский, стало стремительно надвигаться и расти. Сначала это было вьющееся – блестящей воронкой в черной воде – переливчатое свечение; от него отделился и сносился влево завиток. По мере нарастания‑ приближения исчезало впечатление потока с круговертями – образ вихря становился трехмерным, застывшим. Вот сплошное свечение его разделилось, начиная от середины, на множество колышущихся и мигающих в сложном ритме черточек: пошла стадия звездообразования. Теперь сверху надвигался пульсирующий звездный шар с размытыми краями, который обнимали три далеко уходящих в черноту, искривленных и нестерпимо блистающих рукава.
– Временем больше, Саша, временем. – приказывал и молил Варфоломей Дормидонтович.
|
|
|
Тот подбавил поля: черточки наверху из голубых стали белыми, сократились до ярких точек. Вращение вихря прекратилось. Галактика, трехрукавная спиральная Галактика надвигалась на купол из тьмы несчитанными миллиардами звезд, необычным, ни с чем не сравнимым светом озаряя обращенные к ней лица троих.
– Стоп! – сказал Пец (у него сильно билось сердце). – Что на приборах, Саша?
– Еще не исчерпали и половины возможного: на электродах «Время» по четыреста пятьдесят киловольт на каскад, на пространственных – по пятьсот киловольт. Двинула дальше?
– Давайте, – поддерживал Любарский.
– Только помалу, с паузами после каждой сотни киловольт, – дополнил директор. – И… не более восьмисот на каскад.
Корнев тронул рукоятки, стрелки киловольтметров поползли вправо. Электрические поля наращивали и напрягали незримый «пространственный шприц», который теперь прокалывал почти весь барьер неоднородности. Вне «шприца» физические расстояния от них до башни соизмерялись с галактическими. Кабина в верхнем кончике электрической «иглы» воткнулась в MB, в Галактику.
Кабина входила в Галактику – и та теряла образ цельного вихря, растекалась во все стороны необозримо. Унеслось влево ее звездное ядро, отмахнул за купол один рукав. Вошли во второй – и развернулось вверху звездное небо, на первый взгляд чем‑ то даже подобное видимому над Землей. Как и в обычном небе, здесь тьму разделяла наклоненная и размытая полоса из множества звездных точек: проекция плоскости вихря, здешний млечный путь. Яркие близкие звезды образовали характерные фигуры, хотелось даже поискать среди них Орион, Плеяды, Медведиц, Кассиопею – или, не обнаружив, дать название здешним созвездиям: вот Паук, вон Ожерелье, Ромб, Кленовый Лист, Профиль… Сходство было и в том, что звезды мерцали, меняли цвета от красного на зеленый, от голубого на желтый – будто во влажной послегрозовой атмосфере.
Но так представлялось лишь на первый взгляд. Уже ори втором становилось заметно собственное движение звезд, скоплений их и целых участков Галактики. Разрушались иллюзорные «созвездия»: выворачивался Ромб, рвалось на части Ожерелье, искажался Профиль; возникали новые характерные группы. Было в этих движениях миров что‑ то от половодья, от танца закручивающихся друг около друга водоворотиков на стремительной речной глади.
|
|
|
В ритме с движениями звезды меняли цвет и блеск, пульсировали. Точнее, это Галактика пульсировала‑ играла частями своего громадного тела, только и видимого наблюдателям благодаря вкраплениям звезд, – изменения в них, как и движения их, распространялись ветровой рябью по темной воде пространства. Большинство звезд меняли яркость и цвета умеренно, немногие – беспокойно, резко; время от времени ликующими аккордами световой симфонии взрывались в рукавах Галактики новые и сверхновые звезды.
Александр Иванович не удержался, включил звуковой преобразователь Бурова. Слышимое из динамиков гармонично дополняло видимое над куполом и на экранах: ближние звезды вели – каждая свою – скрипичные мелодии с переливами, мириады далеких создавали – комариными дольками писка – аккомпанемент; был в звуках MB и смущающий душу ропот пространства, и отдаленное аханье, и перекаты, контрабасовый рокот, шорох, гул… Не просто музыка, не оркестр из миллиардов инструментов – проявляла себя звуками другая сторона Вселенского жизнедействия.
И соединение пространственного образа звездного вихря со сложно‑ ритмичной картиной изменений в нем, видимой и слышимой, давало впечатление простой, ясной и величественной Цельности. Не мертвый поток нес и создавал в турбулентном кипении Галактики вихри и струи: было во всех струях, всплесках и колыханиях MB нечто превосходящее любые течения и волны мертвой субстанции, что‑ то подчеркнуто резвое, стремящееся выразить себя – живое. Эти потоки могли течь и в гору, эти вихри сами могли вовлекать, закручивать в себе окрестную среду.
Да и то сказать: если материя не жизнь, значит она – мертвечина. Середины нет.
Они смотрели, слушали, чувствовали и думали – каждый свое.
«Мне повезло, – думал Любарский, – мне необыкновенно, свински, фантастически повезло. Я не фанатик науки, не жрец и не герой – ученый средней руки. Если кто‑ то, к примеру, попрет на меня с проработочной рогатиной: дескать, твоя теория вселенской турбуленции вредный вздор, а истинно то, что академики вещают, – я отступлюсь. Ради бога, вещайте… Но вот для того, чтобы не лишиться этих наблюдений, чтоб увидеть, как в пространство, будто луна из‑ за забора, выплывает новая Галактика, закручивает в спиральный хоровод рождающиеся в ней звезды, а они накаляются, пульсируют, меняют «вечные» рисунки созвездий, – ради этого я дам отрубить себе руку. Потому что это не просто наука – гораздо большее. Это Истина – не записанная и не сказанная, существующая вечно и просто: возникновением, жизнью и распадом миров. Это то первичное Знание, ради достижения которого возникают цивилизации и живут, сами того не сознавая, люди».
|
|
|
«Я много знаю о материи, о мирах, – думал Пец, чувствуя сразу величие и ничтожество, покой и смятение, торжественность и восторг, – по этой части я, пожалуй, один из наиболее информированных людей на Земле. Но – насколько мало это выраженное в словах и уравнениях, снимках и графиках, воплощенное в статьи, монографии, учебники, энциклопедии комариное знаньице перед прямым видением Жизни Вселенной! И – я не смят, не подавлен. Вот когда впервые понял, что находится в Шаре, был подавлен и унижен, – а сейчас ничего. Потому что мы – достигли: поняли и сделали, пришли сюда. Понять и посредством этого сделать – это и есть разумная жизнь. Теперь величие Меняющейся Вселенной – и наше величие.
…Эта истина жестока, как смерть. Потому что подобно смерти она может отнять у человека все иллюзии, а тем и привязанность к миру. Эта истина сильна, как жизнь. Потому что она и есть Жизнь – часть от части которой наша,
И нам теперь надо… просто необходимо! – уметь встать над жизнью и над смертью».
«Пи‑ у, пи‑ у! … – думал Корнев, слушая звучание звезд в динамиках. – Какой простор! Какой необыкновенный простор! …»
Он между тем все увеличивал нижнее поле, приближая время, текущее в кабине, ко времени Галактики. Совсем замедлились собственные движения звезд, сникла голубая составляющая в их блеске, но сами они оставались далекими точками.
– Сколько еще в запасе? – спросил Пец.
– По четверти миллиона вольт на нижних каскадах, чуть поменьше на верхних, – Корнев взглянул на него и астрофизика. – Попробуем? Есть что‑ нибудь обнадеживающее, доцент?
Речь шла о втором пункте программы: попытаться приблизиться к какой‑ нибудь звезде до различения ее диска в телескоп.
– М‑ м… сейчас‑ сейчас… – Астрофизик приник к окуляру, отсчитывал деления. – Вот эта наискось идет к нам, но… ей еще надо двигаться к нашему, извините за выражение, «перикабинию» тысяч двенадцать лет. В пересчете на наш уровень поменьше, с тысячу.
– Тоже многовато, – сказал директор.
– Теперь для нас это не проблема, – кинул Александр Иванович. – Отступим на семь порядков во времени, через минуту вернемся.
– Только не промахнитесь, упустим, – сказал Любарский.
Повороты ручек на пульте – и звездное небо свернулось в Галактику, она удалилась, играя струйками звезд‑ штрихов в себе, меняясь в очертаниях. Рукава вихря приближались к ядру, вытягивались вокруг него все более полого, касательно – и вот замкнулись в эллипс. Через две минуты Корнев тронул реостаты: Галактика надвинулась, замедлила вращение, разделилась на звезды и темноту.
– Вот! – торжествующе сказал Варфоломей Дормидонтович. – Первая после Солнца!
В защищенном фильтрами окуляре телескопа он видел белый шарик. Шарик вращался, края его слегка колебались; по диску проходила рябь глобул. На левом краю возник огненный гейзер‑ протуберанец.
– Эх… нестабильно все‑ таки, нечетко, – жадно сказал астрофизик.
Валерьян Вениаминович смотрел на экраны, где плясала сине‑ белая горошина, без подробностей, потом взглянул вверх. Над куполом сияла, подавляя своим светом все окрестное, голубая звезда. «Как Венера после заката», – подумал он.
Это была первая после Солнца звезда, чей диск увидели люди.
– Есть запас в сотню киловольт, – сказал Корнев. – Придвинемся еще?
– Не вижу смысла: нечетко, шатко, – покачал головой директор. – Возвращаемся.
…И только когда кабина приблизилась к крыше, спохватились, что не включили ни кино‑, ни видеокамеры. И в голову никому не пришло! «Вот они, эмоции‑ то! – Пец недружелюбно покосился на Буровский преобразователь. – Когда‑ нибудь я эту штуку сломаю…»
II
Кабина опустилась на крышу, они, вышли. Первой к Валерьяну Вениаминовичу подошла жена:
– В чем дело? Что‑ нибудь испортилось?
И он не сразу сообразил, почему она так решила: по времени крыши они отсутствовали три минуты. Ястребов приблизился к Корневу:
– Ну, Александр Ива, все в порядке? И что ж оно там наверху?
– Как что? Что и предполагали: Галактики, звезды, Вселенная!
Механик странно посмотрел на него, отошел.
Дело было сделано – самое крупное из дел Института. Настроение у всех стало легким.
– Послушайте, граждане, – Корнев обнял нос ладонью, исподлобья оглядел стоявших на площадке, – кто кого, собственно, держит канатами: мы Шар или Шар – нас?
– Правильно, Александр Ива, одобряю! – как всегда, с ходу понял идею Ястребов. – Грех не отметить.
– И расслабиться, – сказал Любарский.
– И вздрогнуть, – уточнил Буров.
И они всем штабом двинулись вниз, а оттуда двумя машинами в ресторан при интуристовской гостинице «Stenka Razin». Только Юлия Алексеевна уклонилась, ее подбросили домой.
…Оказывается, уже началось лето. Отцветала сирень в скверах, все улицы были в сочной зелени. И небо, которое они привыкли видеть у себя под ногами, мутно‑ желтой полосой вокруг зоны, оказывается, было голубым и огромным; в нем сияло, склоняясь к закату, жаркое неискаженное солнце. По тротуарам и бульварным аллеям шли загорелые люди; женщины были в легких платьях. Ветерок шевелил их волосы, ткани одежд, листья деревьев, воду в реке – ветерок! Они и не думали, что по нему можно так соскучиться.
Они были похожи на сошедших на берег после долгого плавания моряков – после полярного плавания, стоило бы уточнить, взглянув на их бледные лица. В ресторане все как‑ то сначала застеснялись блистающего великолепия сервизов, белых скатертей, сюрреалистического мозаичного орнамента вдоль глухой стены, величественных официанток. «Ну, граждане, одичали мы, надо скорей поддать, – сказал Корнев. – Шесть бутылок коньяку, девушка, да получше. И все прочее соответственно». И официантка сразу будто осветилась изнутри от доброжелательности.
И верно, когда поддали, закусили, еще поддали – захорошели, освоились, отошли. Коньяк был отличен, едва вкусна, жизнь великолепна – ибо они создали и победили!
– «И внял я неба содроганье! …» – возглашал, подняв на вилке ломоть осетрины, порозовевший Любарский И тут же, сменив тему, напал на Корнева: – Между прочим, драгоценнейший Александр Ибн‑ Иванович, тот маневр‑ отступление не понадобился бы, если бы послушались меня и сразу установили отклоняющие электроды Тогда бы наша «полевая труба» изгибалась и достигала намеченного объекта сразу ! … А если сверху пристроить еще каскад электродов – на предмет образования ими «пространственных линз»… – он сделал паузу, поглядел на всех со значением, – то и видели бы мы все куда четче и крупней!
– Вот народ, вот люди! – весело качал головой главный инженер и наполнял рюмки. – Не успели одно сделать… и ведь какое одно! – им уже мало, подавай другое. Дайте срок, Бармалеич, сделаем отклоняющие и эти… кхе‑ гм! – на предмет «пространственных». Толюнчик, а? Буров? Сделаем?
Те поднимали рюмки, обещали. «А что… – мечтательно щурился Буров, – раз там звезды, то при них должны быть и планеты. А на планетах и цивилизации, а? » – «За контакт с братьями и сестрами по разуму! » – возглашал быстро хмелеющий Любарский. «Нет, но как же вы запись не включили?! – возмущался, отодвинув рюмку, Анатолий Андреевич. – Сами поглядели – и все. Эгоисты! » – «Забыли, – горячо говорил Корнев, – просто затмение нашло. Да не огорчайся, Толюнчик, нашел из‑ за чего! Еще наглядишься и наснимаешь, сколько захочешь». – «Нет, но самое‑ то первое… это же история! » Выпили и за историю.
«Валерьян Вениами… – склонился на другом краю стола к директору раскрасневшийся Ястребов, – а помните, как вы меня с кабелем завернули? Как мне было стыдно, ой‑ ой! С тех пор, не поверите, гвоздя ржавого не тронул». – «Что ж, это хорошо», – похвалил его раскрасневшийся Пец. «Валерьян Вениами… – наклонился еще ближе механик. – Хоть вы мне скажите: что там такое наверху? Александра Иваныча спросил, так он какую‑ то, я извиняюсь, несуразицу сплел: звезды, говорит, Галатики…» – «Отчего несуразицу? Он правильно сказал». Ястребов отодвинулся и очень выразительно обиделся: «Нет, ну, может, мне нельзя‑ а!? Так прямо и скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем насмешки строить!? » Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять, что в ядре Шара именно Галактики и звезды – как в обычном небе. Герман Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил: «Ну, а это зачем? » – «То есть как зачем? » – опешил Пец. «Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах – это я понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места… А звезды и Галактики – их‑ то зачем? …» Из дальнейшего разговора выяснилось, что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников башни эта версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия, выпускающего Шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане, другие – что СКБ в Мытищах под Москвой.
А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали песни. Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как казалось) голосами «Гей, у поли там женци жнуть…». Ревели, заглушая оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, «що проминяв жинку на тютюн та люльку – необачный! »
«Мэ‑ ни з жинкой нэ возыться», – вел баритоном Корнев.
– «…мээ‑ нии з жинкой нэ возыться‑ аа! » – ревели все.
И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь, загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды – звезды, которые из века в век светят беспокойным людям.
Подошел администратор, дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. «А то интуристы нервничают».
– А, мать их, ваших интуристов, – поднялся первым Корнев. – Пошли, ребята, на воздух.
…Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя Буров (молодой сексуальный бас) посередине, Любарский со сбитым набок галстуком и Васюк возле них, Пец и Ястребов по краям. На воздухе всех почему‑ то потянуло на студенческие песни: «Если б был я турецкий султан…», «Четыре зуба», о том, «что весной студенту не положено о глазах любимой вспоминать». А был как раз конец мая, время любви и экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя студентами, сдавшими экзамен.
Ах, вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной индустрии. Наверное, и вправду вы не дотягивали в сравнении с ними до мировых стандартов – ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все‑ таки – ведь было что‑ то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь и вопли из корпуса напротив: «Да угомонитесь же вы, наконец, черти! …» Где ты, молодость?
Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и не знают – ни «Гаудеамус игитур», ни «Сергей‑ поп»… А те, что они поют, не знал он. («У меня для этой самой штуки‑ штуки‑ штуки, – залихватски выводил Корнев, – есть своя законная жена». ) Васюк, Буров и даже старый хрен Дормидонтыч – все подхватывали, бойко вторили… А Пец, не зная ни слов, ни мотива, маялся. Он подмугыкивал, подхватывал обрывки припева – но это было не то. Душа томилась, душа рвалась в песню, душа хотела молодости!
Отелло, мавр венецианский,
один домишко посещал, –
завел новую Корнев. («Ага, – воспрянул Валерьян Вениаминович, – эту я слышал, помню. Про папашу там…»)
Шекспир узнал про это дело
и водевильчик написал.
Девчонку звали Дездемона,
лицом – как полная луна.
На генеральские погоны,
знать, загляделася она…
– голосили все, и Пец начал неуверенно подтягивать.
Папаша, дож венецианский, –
вел дальше Александр Иванович («Вот оно, ага, вот! » – радостно затрепетало в душе Пеца. )
любил папаша…
И тут Валерьян Вениаминович хватил в полную силу медвежьим голосом:
…г'эх – пожрать!!!
И несмотря на то, что дальше шли замечательные, свидетельствующие об интернациональных чувствах безымянного автора песни слова «любил папаша сыр голландский «Московской» водкой запивать», – дальше уже не пели. Васюк‑ Басистов и Ястребов, отвернувшись (все‑ таки директор, неудобно), держались друг за друга, содрогались и только что не рыдали от хохота. Любарский аплодировал, кричал: «Браво, фора, бис! » Корнев висел на Бурове, глядел на Валерьяна Вениаминовича счастливыми глазами, просил, стонал:
– Папа Пец, еще… еще разок, а?
– Ну, чего вы, чего? – озадаченно бормотал тот.
– Теперь я понял, почему он так взъелся на буровский преобразователь! – радостно орал астрофизик. – Вам же медведь на ухо наступил. Валерьян Вениаминыч, милый!
– Прямо уж и медведь…
Потом они спорили, пререкались. «Нет, но зачем это, зачем? » – кричал Герман Иванович. «А эти – зачем? » – возглашал в ответ Любарский, указывая на звезды над головой. «Эти понятно, природа. А вот в Шаре зачем? …»
– Валерьян Вениаминович, – доказывал Пецу Буров, – а этот способ стоит применить и к обычной вселенной. Ведь если в ней есть области с НПВ…
– О, нет, майн либер Витя, – ответствовал тот, – мало областей с НПВ, надо иметь сильный барьер, где возникает электрическое поле от этого… от знаменателя. В нашей маленькой Галактике Млечный Путь… ин унзере кляйнхен МильквегГалактик диезе нихт геен… это не пойдет, – Валерьян Вениаминович неожиданно для себя перешел на плохой немецкий и обращался не к Бурову, а к шедшему слева Корневу. – Диезе нихт геен! …
– Папа Пец, – отозвался тот, – ты меня уважаешь? Дай я тебя поцелую!
– Нет, но зачем!?.
– «Кому повем печаль свою? …»
Тянуло холодом от реки. Светили звезды. Где‑ то содрогалась в родовых схватках материя, мелькали эпохи и миры. Они шагали, смеялись, пели, спорили – люди, сделавшие дело, – и Вселенная салютовала им Галактиками.
Глава 18. Отчаяние Толюни
Жил долго. Одной посуды пересдавал – страшное дело. Если бы всю сразу, то хватило бы на машину и дачу. Но поскольку сдавал малыми порциями. то всякий раз едва хватало на опохмелку.
К. Прутков‑ инженер. Опыт биографической прозы
|
|
|
