Социальная анатомия работы

Мертон, Р.

 

Социальная теория и социальная структура. — М.: ACT: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. — 873 с.

 

МЕРТОН

 

Введение

Часть IV состоит из пяти статей, относящихся к социологии науки¹. Это специализированная область исследования, которую можно рассматривать как подраздел социологии знания, занимающийся социальной средой того особого рода знания, который проистекает из контролируемого эксперимента, или контролируемого наблюдения, и постоянно к нему возвращается.

Предметом социологии науки в самом широком смысле является динамическая взаимозависимость между наукой как постоянной социальной деятельностью, в которой рождаются культурные и цивилиза-ционные продукты, и окружающей социальной структурой. Объектом изучения для нее служат взаимные связи между наукой и обществом, и те, кто всерьез посвятил себя исследованиям в области социологии науки, были вынуждены это признать. Однако вплоть до самого последнего времени взаимности этих связей уделялось неравномерное внимание: если влиянию науки на общество его уделялось много, то влиянию общества на науку — мало.

Влияние, оказываемое наукой на социальную структуру, особенно через ее технологические побочные продукты, совершенно очевидно, и, возможно, именно поэтому оно издавна было объектом если уж не систематического исследования, то, во всяком случае, постоянного интереса. Ясно видно, что наука является динамической силой социальных изменений, пусть даже не всегда предвиденных и желанных. На протяжении последнего столетия даже те ученые, которые занимались естественными науками, время от времени вырывались из плена своих лабораторий, дабы с гордостью и восхищением признать социальные последствия своей работы либо с ужасом и стыдом от них отмежеваться. Атомный взрыв над Хиросимой

© Перевод. Николаев В.Г., 2006

' Подробнейший обзор этой области исследования см. в: Bernard Barber, Science and the Social Order (Glencoe, 111.: The Free Press, 1952); см. также Bernard Barber, R.K. Merton, «Brief Bibliography for the Sociology of Science», Proceedings of the American Academy of Arts and Sciences, May 1952, Vol. 80, p. 140—154. — Примеч. автора.

лишь подтвердил то, что уже знал каждый. Наука имеет социальные последствия.

Но если последствия науки для общества были уже давно замечены, то последствия различных социальных структур для науки — нет. Лишь очень немногие из ученых-естественников и ненамного больше социальных ученых уделяли внимание различным влияниям социальной структуры на темпы развития науки, центры сосредоточения ее интересов и, возможно, само ее содержание. Трудно сказать, откуда берется это нежелание изучать воздействие, оказываемое на науку ее социальной средой. Возможно, это нежелание идет от ошибочного мнения, будто признать данный социологический факт значило бы поставить под угрозу автономию науки. Возможно, считается, что объективность — ценность, занимающая столь важное место в этосе науки, — подвергается опасности тем фактом, что наука есть организованная социальная деятельность, что она предполагает поддержку со стороны общества, что степень этой поддержки и типы исследований, которым она оказывается, в разных социальных структурах различны, равно как и рекрутирование научных талантов. Возможно, здесь замешано и некое чувство, будто наука остается более чистой и незапятнанной, если имплицитно понимать ее как нечто, развивающееся в социальном вакууме. Как слово «политика» в настоящее время несет в себе для многих коннотацию с низменной коррупцией, так, возможно, и выражение «социальные контексты науки» коннотирует для некоторых ученых-естественников с привнесением в науку интересов, чуждых ей как таковой.

Или, возможно, это нежелание проистекает из не менее ошибочного мнения, будто признать эти связи науки с обществом значило бы поставить под сомнение бескорыстные мотивы ученого. Может казаться, будто признание этих связей предполагает, что ученый стремится в первую очередь и прежде всего не к развитию знания, а к возвеличению самого себя. Мы уже несколько раз указывали на протяжении книги на этот известный тип ошибки: суть ее — в ошибочном принятии уровня институционального анализа за уровень мотиваци-онного анализа. Как показано в некоторых далее следующих главах, ученые могут быть мотивированы самым разным образом: бескорыстной страстью к познанию, надеждой на извлечение экономической выгоды, активной (или, как называет ее Веблен, праздной) любознательностью, агрессией или конкуренцией, эгоизмом или альтруизмом. Однако в разных институциональных обстановках одни и те же мотивы находят разное социальное выражение, равно как и в некоторой данной институциональной обстановке могут принимать приблизительно одинаковое социальное выражение разные мотивации. В од-

ном институциональном контексте эгоизм может заставить ученого развивать отрасль науки, полезную для военного дела; в другом институциональном контексте эгоизм может привести его к работе над исследованиями, не имеющими никакого видимого военного применения. Делать предметом рассмотрения то, каким образом и в какой степени социальные структуры определяют направление научных исследований, не значит обвинять ученого в его мотивах.

Однако где исследования и работы социальных ученых потерпели неудачу, там за них постарались события истории. Ход недавней истории делал все более затруднительным — даже для ученых, уединившихся в тиши своих лабораторий и редко выбирающихся в более широкое гражданское и политическое общество — дальнейшее пренебрежение тем фактом, что сама наука различным образом зависит от социальной структуры. Если отобрать лишь некоторые из этих событий, то в первую очередь следует назвать появление нацистской Германии с ее драматическим воздействием на природу, качество и направленность науки, культивируемой в этой стране. Вместо того чтобы признать это крайним и, следовательно, показательным случаем некоторой более общей связи и вместо того чтобы увидеть в этом свидетельство того факта, что наука для полного воплощения своего духа требует особых форм социальной структуры, некоторые ученые-естественники преподносят это как случай исключительный и патологический, из которого ровным счетом ничего не следует применительно к более общей ситуации. Между тем командование силами науки во время войны умножило число ученых, признающих взаимодействие между наукой и социальной структурой. А совсем недавно политизация науки в Советской России привела еще и других к тому же запоздалому заключению.

С проявлением этих процессов, которые следуют по пятам одно за другим настолько настойчиво, что кажутся едва ли не одним непрерывным событием, к признанию связей между наукой и социальной структурой пришли многие из тех, кто раньше думал об этих связях, если думал о них вообще, как о выдумке марксистской социологии. (Например, Джеймс Б. Конант в своей превосходной книжке «О понимании науки» все еще говорит о «взаимосвязи между наукой и обществом» как о предмете, «по поводу которого очень много было сказано в последние годы нашими друзьями-марксистами».) Как мы достаточно подробно увидели в главе XIV, Маркс и Энгельс действительно предложили общую концепцию этих взаимосвязей и осудили практику такого написания «истории наук, как будто бы они свалились на нас с неба». Однако со времен Маркса и Энгельса было проведено обидно мало эмпирических исследований отношений между

наукой и социальной структурой. Все те же старые исторические примеры, постаревшие от времени и поизносившиеся от частого применения, периодически извлекались наружу с тем, чтобы показать, что технологическая потребность иногда приводит ученых к сосредоточению внимания на тех или иных исследовательских проблемах. В такой гипертрофированной верности ранним концепциям Маркса и Энгельса находил выражение пиетет, но сдерживалось развитие социальной науки. Либо ошибочно принимались за исследование старые цитаты, снабженные новыми иллюстрациями. Сформировался даже некоторый образец мышления и письма, который, возможно, подошел бы религиозной группе, где неизменная традиция самое главное, адревнее откровение должно оставаться неприкосновенным. Однако такой образец вряд ли подходит для науки, в том числе социальной науки, где отцов-основателей почитают не ревностным повторением их древних открытий, но расширением, модификацией, а довольно часто и отвержением некоторых их идей и открытий. В социологии науки, как и в других областях, нам было бы полезно вернуться к мудрости, заключенной в апофегме Уайтхеда: «Наука, которая не решается забыть своих основателей, — потерянная наука».

Есть масса институциональных данных, свидетельствующих о том, что многочисленные, ныне широко признанные проблемы, касающиеся связей между наукой и социальной структурой, так и не были до конца изучены в эмпирических исследованиях: ни в одном из университетов нашей страны до сих пор нет института изучения социальных связей науки.

Этим связям между наукой и ее социальной средой посвящены последние пять глав этой книги. Написанные в разное время на протяжении нескольких лет, эти статьи преследуют две основные цели. Во-первых, в них предпринимается попытка проследить различные способы взаимозависимости между наукой и социальной структурой, а сама наука трактуется как социальный институт, различными способами связанный с другими институтами эпохи. И во-вторых, в них предпринимается функциональный анализ этой взаимозависимости, в ходе которого особое внимание уделяется аспектам интеграции и дезинтеграции (malintegration).

В главе XVII устанавливаются четыре типа связи между социальной структурой и развитием науки; особое внимание уделяется обществам, в которых имеется высокоцентрализованное политическое ядро. Прослеживаются точки напряжения между институциональными нормами науки и институциональными нормами политической диктатуры. Кроме того, в ней показываются напряжения, которые развиваются в менее централизованных обществах, таких, как наше,

между высокой оценкой науки и ее текущей утилизацией в военных целях, а также в целях создания нового производительного оборудования, внедрение которого иногда приводит к безработице. В этой главе развивается гипотеза, что такие социальные последствия текущего использования науки закладывают основы для бунта против науки, сколь бы ошибочным в выборе своей цели этот бунт ни был. Среди причин этой враждебности в отношении науки есть одна, нашедшая выражение в приговоре, который еще совсем недавно казался подозрительно метафорическим, а ныне воспринимается уже почти буквально: «На науке в значительной степени лежит ответственность за обеспечение человека теми механизмами разрушения, которые, как говорится, могут погрузить нашу цивилизацию в вечную ночь и хаос».

Главу XVIII составляет статья, дополняющая главу XVII. Она посвящена отношениям между наукой и демократическим социальным порядком. В ней утверждается, что этос социального института науки включает универсалистские критерии научной достоверности и научной ценности, а тем самым предполагает такие ценности, которые легко интегрируются с ценностями свободного общества, в котором значение имеют не происхождение людей или предоставленный им от рождения статус, а их способности и достижения. Еще одним компонентом этоса науки является «коммунизм», в том особом смысле, согласно которому институциональные нормы науки делают производимые ею продукты частью общественной сферы, которая является общей для всех и которой никто не владеет единолично. Коротко прослеживаются напряжения, возникающие между этим элементом этоса — с его требованием, чтобы знание делалось доступным для всех, кто достаточно оснащен, чтобы это знание воспринять, — и требованием секретности, часто исходящим от военных и иногда от экономических инстанций. Здесь опять-таки ход недавней истории сделал эти институциональные анализы чем угодно, но только не академическими штудиями, далекими от проблем повседневной жизни. Напротив, эти напряжения нарастают и становятся видимыми для всех. Так, например, Карл Т. Комптон, выступая в 1949 году с речью по случаю установления в Лаборатории военно-морской артиллерии нового исследовательского оборудования, счел необходимым напомнить своим слушателям: «К сожалению, секретность и прогресс —две вещи несовместимые. Это всегда верно применительно к науке, независимо от того, работает ли она над военными задачами или какими-то другими. Наука достигает расцвета, а ученые добиваются прогресса там, где есть атмосфера свободного исследования и свободного обмена идеями, где происходит постоянное взаимное стимулирование ищу-

щих умов, работающих в одних и тех же или родственных областях. Всякое насаждение секретности в науке сродни применению тормоза для движения вперед».

В главе XIX разрабатывается одно из следствий того, о чем говорится в предшествующих главах, суть которого состоит в том, что экономические побочные продукты науки, представленные в форме новых технологий и производственного оборудования, оказывают обратное влияние на социальный статус науки и предположительно на ее дальнейшее развитие. Эта статья частично представляет собой исследование источников формирования публичных образов науки, т.е. образов того, что наука кажется делающей с людьми и для людей. Есть признаки того, что для подавляющего большинства людей социальная репутация науки базируется на ее явных и могущественных побочных технологических продуктах. Однако если не суметь спланировать упорядоченное внедрение этихтехнологическихдостижений, для многих рабочих это оборачивается вытеснением с рабочих мест, устареванием навыков, перебоями в занятости или потерей постоянной работы. Это тоже может оказать влияние на массовую оценку науки. В то же время инженеры итехнологи, принимая роль технических специалистов, подчиненных экспертов, получающих инструкции от вышестоящих руководителей, находят возможным отречься от всякой заботы о социальных последствиях различных методов внедрения технологического изменения.

Последние главы этой книги, представляющие два типа эмпирических исследований в области социологии знания, были написаны первыми. Глава XX посвящена той форме, которую приняли некоторые социологические основания поддержки науки как социального института в Англии семнадцатого столетия. В этой главе берется и подвергается проверке интуитивное прозрение, заключенное в гипотезе Макса Вебера о связях между ранним аскетическим протестантизмом и капитализмом, а именно состоящее в том, что тот же аскетический протестантизм способствовал мотивации и ориентации де-ятельностей людей в направлении экспериментальной науки. Это историческая форма указанной гипотезы. В более общей и аналитической своей форме она гласит, что наука, как и все другие социальные институты, должна, чтобы развиваться, находить опору в ценностях группы. Не в последнюю очередь, стало быть, обнаруживается тот парадокс, что даже такая рациональная деятельность, как научное исследование, базируется на нерациональных ценностях. Этот ранний экскурс в исследовательскую проблему социологических корней интереса к науке необходимо, разумеется, усложнить, дополнить и подкорректировать другими эмпирическими исследованиями, относящи-

мися к другим временам и другим местам. Из таких сравнительных исследований должно сложиться более основательное понимание этого важного сектора социологии науки.

Какие детерминанты, помимо сугубо научных, определяют точки сосредоточения научного интереса и отбор проблем, когда социальный институт науки обретает под собой прочные основания? Этому вопросу посвящена заключительная глава: местом опять-таки выбрана Англия, а временем — XVII век. С тех пор как эта статья была впервые опубликована, разгорелись жаркие и напряженные споры вокруг бесплодного и вводящего в заблуждение вопроса о том, оказывают или не оказывают воздействие на отбор проблем научного исследования практические (экономические и технологические) потребности эпохи. Именно энтузиастам из двух этих лагерей удалось превратить проблему социологического исследования в политические лозунги, в которых ответы даются еще до того, как начнется изнурительная исследовательская работа. Важно, в конце концов, не то, проявлялись ли когда бы то ни было такие практические влияния на ход научного развития и всегда ли они оказывались определяющими. Скорее тут есть целое множество вопросов, каждый из которых требует долгого и кропотливого исследования, а не поспешных нетерпеливых ответов: в какой степени были действенны эти влияния в разное время и в разных местах? при каких социологических условиях они оказываются более определяющими, а при каких — менее? обнаруживаются ли они с большей типичностью на ранних стадиях развития научной дисциплины? какие различные последствия — для науки и для социальной структуры — влекут за собой некоторые образцы, в соответствии с которыми происходит принятие исследовательских проблем?

По мере накопления материала, имеющего отношение к такого рода вопросам, еще один сектор социологии науки будет обретать под собой прочную основу. Последняя глава этой книги нацелена на то, чтобы дать кое-какой материал такого рода, касающийся того небольшого отрезка времени, когда происходило становление науки в Англии.

XVII. НАУКА И СОЦИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК¹

Приблизительно на рубеже прошлого и нынешнего веков Макс Вебер обратил внимание на то, что «вера в ценность научной истины не что иное, как продукт определенной культуры, а совсем не данное от природы свойство»². Теперь мы можем добавить: и такая вера легко превращается в сомнение или неверие. Наука неуклонно развивается только в обществах с определенным порядком, подчиненных особому комплексу молчаливых допущений и институциональных ограничений. То, что кажется нам нормальным явлением, не требующим объяснения и надежно закрепляющим многие самоочевидные культурные ценности, в другие времена было аномальным и нетипичным и во многих местах остается таковым до сих пор. Преемственность науки требует активного участия заинтересованных и талантливых людей в научных поисках. А эту поддержку науке обеспечивают только подходящие культурные условия. Поэтому нам важно изучить те регуляторы, которые мотивируют научные карьеры, отбирают и наделяют престижем одни научные дисциплины и отвергают или дискредитируют другие. При этом выяснится, что изменения в институциональной структуре могут ограничивать, модифицировать научные искания или даже, возможно, им препятствовать³.

Источники враждебного отношения к науке

Враждебное отношение к науке может возникать при наличии по крайней мере двух наборов условий, хотя конкретные системы ценное -

© Перевод. Николаев В.Г., 2006

¹ Доклад, прочитанный на конференции Американского социологического об
щества в декабре 1937 г. Автор выражает признательность профессору Риду Бейну,
профессору Толкотту Парсонсу, д-ру Э.Й. Хартшорну и д-ру Э.П, Хатчинсону за по
лезные предложения. — Примеч. автора.

² Max Weber, Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre, S. 213 (M. Вебер. «Объек
тивность» социально-научного и социально-политического познания — М. Вебер.
Избранные произведения. — М.: Прогресс, 1990, с. 412—413). Ср.: Sorokin, Social and
Cultural Dynamics, особенно том II, глава 2. — Примеч. автора.

¹ Ср.: Merton, Science, Technology and Society in Seventeenth Century England, Chap. XI. — Примеч. автора.

тей — гуманистические, экономические, политические, религиозные, — на которых оно базируется, могут значительно различаться. Первый включает в себя логическое, хотя и не обязательно правильное заключение, что получаемые наукой результаты или используемые ею методы враждебны соблюдению важных ценностей. Второй складывается главным образом из нелогических элементов. В его основе лежит ощущение несовместимости между чувствами, воплощенными в научном этосе, и чувствами, которые обнаруживаются в других институтах. Всякий раз, когда достоверность этого ощущения ставится под сомнение, оно рационализируется. Оба набора условий в той или иной степени лежат в основе нынешних восстаний против науки. Можно добавить, что такого рода рассудочные и аффективные реакции включаются также в социальное одобрение науки. Однако в данном случае считается, что наука способствует достижению одобренных целей, и базисные культурные ценности ощущаются как совпадающие с ценностями науки, а не как эмоционально им противоречащие. Следовательно, положение науки в современном мире может быть проанализировано как результат действия двух наборов противоположных сил, первый из которых одобряет науку как широкомасштабную социальную деятельность, а другой ей противостоит.

Мы ограничим наше исследование лишь несколькими наглядными примерами переоценки социальной роли науки, нисколько не имея при этом в виду, что локализация антинаучного движения ограничивается только этими случаями. Многое из того, что будет здесь сказано, вероятно, может быть также применено и к другим случаям, относящимся к другим временам и другим местам⁴.

Иллюстрацией того, каким образом логические и нелогические процессы сливаются воедино в деле модификации или сокращения научной деятельности, является ситуация в нацистской Германии после 1933 года. Отчасти сдерживание развития науки в этой стране представляет собой непреднамеренный побочный результат изменений в политической структуре и националистическом кредо. В соответствии с догмой расовой чистоты практически все лица, не удовлетворяющие политически насаждаемым критериям «арийского» происхождения и открытого сочувствия нацистским целям, были изгнаны из университетов и научных учреждений⁵. Поскольку в число этих

⁴ Безвременная кончина Э.Й. Хартшорна оборвала на полпути намечавшееся
исследование науки в современном мире, которое должно было опираться на анализ,
введенный в этой главе. — Примеч. автора.

⁵ См. о чистке университетов главу III в книге: E.Y. Hartshorne, The German
Universities and National Socialism (Cambridge: Harvard University Press, 1937); ср.: Volk
una" Werden, B. 5, 1937, S. 320—321, где приводятся некоторые новые требования,
предъявляемые к докторату. — Примеч. автора.

изгнанников попало немало выдающихся ученых, одним из косвенных следствий этой расистской чистки стало ослабление науки в Германии.

В этом расизме имплицитно заложена вера в расовое загрязнение, происходящее через реальный или символический контакт⁶. Научные исследования тех ученых с безупречным «арийским» происхождением, которые сотрудничают с неарийцами или даже просто принимают их научные теории, либо ограничиваются, либо запрещаются. Для определения места этих безнадежных арийцев была введена новая расово-политическая категория: «белые евреи». Наиболее выдающимся членом этой новой расы стал лауреат Нобелевской премии по физике Вернер Гейзенберг, который провозгласил в своей декларации, что теория относительности Эйнштейна закладывает «неоспоримую основу для дальнейших исследований»⁷.

В этих случаях чувства национальной и расовой чистоты явно возобладали над утилитарной рациональностью. Применение таких критериев, как обнаружил Э.Й. Хартшорн, принесло несоизмеримо больше потерь естественнонаучным и медицинским факультетам германских университетов, нежели факультетам теологическим и юридическим". Утилитарные соображения, напротив, выходят на передний план тогда, когда официальная политика испытывает заинтересованность в тех направлениях, в которых должны вестись научные исследования. Прежде всего содействие оказывается научной работе, которая обещает прямую практическую пользу нацистской партии или Третьему рейху, и в соответствии с этой политикой перераспределяется финансовая поддержка исследований⁹. Ректор Гейдельбергского уни-

⁶ Это один из множества аспектов внедрения кастовой системы в Германии. Как отметил P.M. Макайвер, «идея загрязнения обычно присутствует в любой кастовой системе». R.M. Maclver, Society, p. 172. — Примеч. автора.

'См. официальный орган СС, газету Schwarze Korps, номер от 15 июля 1937 г., с. 2. В этом номере Йоханнес Штарк, президент Physikalisch-Technischen Reichsanstalt, требует искоренить такого рода сотрудничество, которое все еще продолжается, и протестует против назначения трех университетских профессоров, которые были «учениками» неарийцев. См. также: Hartshorne, op. cit., p. 112—113; Alfred Rosenberg, Wesen, Grundsatze und Ziele der Nationalsozialistischen Deutschen Arbeiterpartei (Munchen: E. Boepple, 1933), S. 45 и далее; J. Stark,«Philipp Lenard als deutscher Naturforscher» Nationalsozialistische Monatshefte, 1936, S. 71, 106—111, где сурово осуждаются Гейзенберг, Шрёдингер, фон Лауэ и Планк зато, что они не порвали с «еврейской физикой» Эйнштейна. — Примеч. автора.

⁸ Данные, на которых основывается это утверждение, были взяты из неопубликованного исследования Э.Й. Хартшорна. — Примеч. автора.

' Ср.: Wissenschaft und Vierjahresplan, Reden anlasslich der Kundgebung der NSD-Dozentenbundes, 18 января 1937 г.; Hartshorne, op. cit., p. 110 и дальше; E.R. Jaensch, Zur Neugestaltung des deutschen Studententums und der Hochschule (Leipzig: J.A. Bart, 1937), особенно S. 57 и далее. Возьмем пример из области истории. Вальтер Франк, дирек-

верситетазаявляет, что «вопрос научности [Wissenschaftlichkeit] всякого знания имеет абсолютно второстепенное значение по сравнению с вопросом его полезности»¹⁰.

Общий тон антиинтеллектуализма, со свойственным ему презрением к теоретику и восхвалением человека действия'', может оказать не только непосредственное, но и долгосрочное влияние на место науки в Германии. Ибо можно ожидать, что как только эти установки закрепятся, наиболее одаренные элементы населения будут воздерживаться от интеллектуальных дисциплин, которые таким образом были дискредитированы. К концу 30-х годов последствия этой антитеоретической установки можно было увидеть в распределении академических интересов в немецких университетах¹².

Было бы заблуждением предполагать, будто нацистское правительство полностью отвергло науку и интеллект. Его официальные установки в отношении науки явно амбивалентны и неустойчивы. (По этой причине любые утверждения по поводу науки в нацистской Германии высказываются с заведомыми оговорками.) С одной стороны, воин-тор Рейхсинститута истории новой Германии, «первой германской научной организации, созданной духом национал-социалистической революции», свидетельствует, что он последним-из людей откажется от симпатии к изучению древней истории, «даже истории чужеземных народов», но в то же время указывает на то, что финансовая поддержка, оказываемая прежде Археологическому институту, должна быть перераспределена в пользу этого нового исторического учреждения, которое будет «иметь честь писать историю Национальной Социалистической Революции». См.: W. Frank, Zukunft undNation (Hamburg: Hanseatische Verlagsanstalt, 1935), особенно S. 30 и далее. — Примеч. автора.

¹⁰ Ernst Kriek, Nationalpolitische Erziehung (Leipzig: Armanen Verlag, 1935; 19-е из
дание), S. 8. — Примеч. автора.

¹¹ Нацистский теоретик Альфред Бёймлер пишет: «Wenn ein Student heute es
ablehnt, sich der politischen Norm zu unterstellen, es z. В ablehnt, an einem Arbeits —
oder Wehrsportlager teilzunehmen, weil er damit Zeit fur sein Studium versaume, dann zeigt
er damit, dass er nichts von dem begrifTen hat, was um ihn geschieht. Seine Zeit kann er nur
bei einem abstrakten, richtungslosen Studium versaumen». [«Если сегодня какой-то сту
дент отклоняется от политической нормы, например, уклоняется от участия в трудо
вом или военно-спортивном лагере с тем, чтобы улучить время для своих занятий, то
этим он показывает, что так ничего и не понял из того, что вокруг него происходит.
Лишь абстрактные, ни к чему не ведущие занятия ему только и можно прогуливать».]
A. Baeumler, Mannerbund und Wissenschaft (Berlin: Junker & Diinnhaupt, 1934), S. 153. —
Примеч. автора.

¹² Hartshome, op. cil., p. 106 и далее; ср.: Wissenschaft und Vierjahresplan, op. cit., S.
25—26, где говорится, что нынешняя «передышка в научной продуктивности» отчас
ти обусловлена фактом, что значительное число тех, кто мог получить научную под
готовку, были рекрутированы в армию. Хотя такое объяснение данной ситуации до
вольно сомнительно, длительное отвлечение интереса от теоретической науки, по
всей вероятности, приведет к упадку в научных достижениях. — Примеч. автора.

ствующий скептицизм науки препятствует насаждению нового набора ценностей, требующих беспрекословного принятия. Однако новые диктатуры должны признавать (как это делал Гоббс, который тоже отстаивал точку зрения, что государство должно быть либо всем, либо ничем), что наука — это сила. По причинам военного, экономического и политического характера теоретическая наука, не говоря уже о ее более уважаемой родной сестре, технологии, не может быть попросту отброшена в сторону. Опыт показал, что даже самые эзотерические научные исследования находили важное практическое применение. До тех пор, пока полезность и рациональность не отвергнуты безвозвратно, нельзя забывать о том, что именно спекулятивные размышления Клерка Максвелла об эфире привели Герца к открытию, кульминацией которого стало изобретение беспроволочной связи. И в самом деле, даже один из нацистских ораторов отмечает: «Как сегодняшняя практика опирается на вчерашнюю науку, так и сегодняшние исследования становятся опорой для завтрашней практики»¹³. Акцент на утилитарность требует неуничтожимого минимума интереса к науке, которую можно призвать на службу государству и промышленности¹⁴. В то же время этот акцент приводит к ограничению исследований в области чистой науки.

Социальные давления на автономию науки

Анализ роли науки в нацистском государстве обнаруживает следующие элементы и процессы. Расширение господства одного сегмента социальной структуры — Государства — подразумевает требование первичной лояльности к нему. Ученых, как и все других людей, призывают отказаться от приверженности всем институциональным нормам, которые, по мнению политических властей, вступают в противоречие с нормами Государства¹⁵. Нормы научного этоса должны быть принесены в жертву, поскольку требуют отрицания политически

¹³ Слова профессора Тиссена. См.: Wissenschaft und Vierjahresplan, op. cit., S. 12. —
Примеч. автора.

¹⁴ Например, высоко ценится химия ввиду ее практической значимости. Как го
ворит Гитлер, «мы будем идти вперед, потому что у нас есть фанатичная воля помочь
самим себе и потому что у нас в Германии есть химики и изобретатели, которые удов
летворят наши нужды». Цит. в: Wissenschaft und Vierjahresplan, op. cit., S. 6; etpassim. —
Примеч. автора.

¹⁵ Об этом недвусмысленно говорит рейхсминистр науки Бернхард Руст в: В. Rust,
Das nationalsozialistische Deutschland und die Wissenschaft (Hamburg: Hanseatische
Verlagsanstalt, 1936), S. 1—22, особенно S. 21. — Примеч. автора.

насаждаемых критериев научной достоверности или научной ценности. Экспансия политического контроля приводит, таким образом, к утверждению конфликтующих лояльностей. В этом отношении реакции набожных католиков, оказывающих сопротивление попыткам политической власти переопределить социальную структуру и внедриться в заповедные территории, традиционно принадлежавшие религии, — явление того же порядка, что и сопротивление ученого. С социологической точки зрения, место науки в тоталитарном мире является в значительной мере таким же, как и место всех других институтов, за исключением возобладавшего надо всем Государства. Базисное изменение в этом случае состоит в перемещении науки в новый социальный контекст, где она время от времени вступает в противоборство с лояльностью к государству. Так, например, сотрудничество с неарийцами переопределяется как символ политической неблагонадежности. В либеральном порядке такого рода ограничения науки не возникает. Ибо в такого рода структурах за неполитическими институтами закрепляется существенная сфера автономии, степень которой, разумеется, изменчива.

Следовательно, конфликт между тоталитарным государством и ученым проистекает отчасти из несовместимости этики науки с новым политическим'кодом, который навязывается всем людям, независимо от их профессионального кредо. Этос науки¹⁶ заключает в себе функционально необходимое требование, чтобы теории, или обобщения, оценивались под углом зрения их логической непротиворечивости и согласия с фактами. Политическая этика обычно привносит до той поры нерелевантные критерии расы или политического кредо теоретика¹⁷. Современная наука сочла личностные критерии по-

¹⁶ Под этосом науки подразумевается эмоционально окрашенный комплекс пра
вил, предписаний, нравов, представлений, ценностей и допущений, которые счита
ются обязательными для ученого. Некоторые аспекты этого комплекса могут быть
методологически желательными, однако соблюдение этих правил диктуется не толь
ко методологическими соображениями. Этот этос, как и вообще все социальные коды,
поддерживается чувствами тех, к кому он имеет отношение. Нарушение его сдержи
вается интернализованными запретами и неодобрительными эмоциональными ре
акциями, приводимыми в движение сторонниками данного этоса. Как только скла
дывается эффективный этос такого типа, почти автоматически включаются возму
щение, презрение и иные установки антипатии, которые стабилизируют существую
щую структуру. Это можно видеть в том сопротивлении, которое в настоящее время
оказывают в Германии ученые заметным модификациям в содержании этого этоса.
Этот этос можно рассматривать как «культурный» компонент науки в отличие от «ци-
вилизационного». См.: R.K. Merton, «Civilization and Culture», Sociology and Social
Research, 1936, Vol. 21, p. 103—113. — Примеч. автора.

¹⁷ См.: Baeumler, op. cit., S. 145. См. также Kriek, op. cit., где говорится: «Nicht
alles, was den Anspruch auf Wissenschaftlichkeit erheben darf, liegt auf dergleichen Rang-

тенциальным источником ошибки и разработала безличные критерии для недопущения такого рода ошибок. Теперь ее призывают выступить с утверждением, что некоторые ученые в силу своих вненаучных принадлежностей a priori не способны ни к чему, кроме иллюзорных и ложных теорий. В некоторых случаях от ученых требуют согласия с суждениями некомпетентных в науке политических лидеров, касающимися вопросов науки. Однако такая политически целесообразная тактика идет вразрез с институционализированными нормами науки. Последние между тем отбрасываются тоталитарным государством как «либералистские», «космополитические» или «буржуазные» предрассудки¹⁸, ибо они с трудом интегрируются с кампанией насаждения непререкаемого политического кредо.

С более широкой точки зрения, этот конфликт представляет собой фазу институциональной динамики. Наука, приобретшая значительную степень автономии и развившая институциональный комплекс, требующий преданности от ученых, сталкивается теперь с тем, что внешняя власть бросает вызов как ее традиционной автономии, так и принятым в ней правилам игры — короче говоря, ее этосу. Чувства, воплощенные в этосе науки — описываемые такими понятиями, как интеллектуальная честность, неподкупность, организованный скептицизм, бескорыстность, безличность, — грубо попираются новым набором чувств, который навязывается в сфере научных исследований Государством. С переходом от прежней структуры, в которой существовали ограниченные центры власти, сосредоточенные в различных областях человеческой деятельности, к такой структуре, где

und Wertebene; protestantische und katholische, franzosische und deulsche, germanische und judische, humanistische oder rassische Wissenschaft sind zunachst nur Moglichkeiten, noch nicht eifullte oder gar gleichrangige Werte. Die Entscheidung iiberden Wert der Wissenschaft fallt aus ihrer«Gegenwartigkeit», aus dem Grad ihrer Fruchtbarkeit, ihrergeschichtsbildenden Kraft...» [«He все, что может претендовать на научность, относится к области одинаково значимого и равноценного; протестантская и католическая, французская и немецкая, германская и еврейская, гуманистическая или расовая наука есть прежде всего лишь возможность, пока еще не исполненная и еще не наделенная равнозначной ценностью. Решение по поводу ценности науки принимается исходя из ее «злободневности», исходя из степени ее плодотворности, ее умения понимать историю...»] — Примеч. автора.