Хиросима — Персидский залив и далее: психоаналитическая перспектива

Ханна Сегал

Когда психоаналитики пробуют применять свои умения где-либо за пределами приемного кабинета — в изучении эстетики или социально-политических явлений — то, как правило, раздаются выкрики, что это совсем не в компетенции психоанализа. В этих областях уже имеются свои эксперты, вроде литературных критиков, историков, философов и т. д., а психоаналитику положено быть экспертом лишь в области анализа пациентов. По отношению к социально-политическим явлениям экспертами будут антропологи, социологи, экономисты, политики; в случае военных действий эксперты здесь генералы (хотя и говорил Клемансо, что война слишком важная вещь, чтобы оставлять ее на генералов) или кто-то другой: кто угодно, кроме психоаналитика.

Как и большинство психоаналитиков я, напротив, убеждена, что психоанализ притязает быть наукой о человеческом разуме, и поэтому психоаналитики имеют вполне законный интерес в исследовании всех проявлений человека, на законных основаниях выдвигая свои о них догадки. Все эти проявления суть продукты ментальных процессов и подпадают под их искажающее воздействие, тем самым становясь предметом для психоаналитического разбора.

Касаясь упомянутой социально-политической сферы, Фрейд утверждал, что отношение к другим людям возникает уже в самом начале жизни ребенка, в первую очередь, отношение к родителям, и что семья есть прообраз и ядро любой другой социальной вовлеченности. Животное “человек” социально. С первых же секунд существования младенец зависит от и обращен к материнской груди. Постепенно мать начинает восприниматься им как целостное существо и в других ее свойствах, а затем целостный вид принимает и обращение к семье: отец, другие дети и люди, непосредственно окружающие ребенка. Очень скоро это распространяется и на прочие группы: соседей, школьных товарищей и т. д. Все мы принадлежим тем или иным группам, одни из которых выбираем, а в других, наподобие нации и часто религии, рождаемся. Аналитический интерес как раз направлен не на индивида, а на его взаимодействие с окружением, начинающееся в семейной группе раннего детства и распространяющееся позднее на группы более крупные.

Имеется еще одна причина того, почему психоанализу принадлежит свой особый вклад в понимание социальных явлений — это иррациональность группового поведения. Глядя на общество, поступающее столь иррациональным образом, очевидным в наших деструктивных для планеты, от которой мы зависим, действиях, в разрушении жадной эксплуатацией и загрязнением нашего собственного местообитания, в продолжении неуемного состязания ядерных вооружений, вполне можно заподозрить в этом работу могучих бессознательных сил, далеко выходящих за пределы рациональных конфликтов между классами, нациями и расами. Наша тяга к самоистреблению стала подчас выглядеть каким-то осатанением.

Отношения индивида и общества всегда интересовали Фрейда. Впервые этот предмет был затронут им в антропологическом плане в Тотеме и табу, где он сделал попытку реконструировать истоки человеческой цивилизации. В статье “Массовая психология и анализ ‘я’“ он обращается по преимуществу к социологии, к проблеме функционирования группы как целой. В переписке с Эйнштейном (1932) Фрейд обсуждает тезисы Почему война?, а в 1930 г. создает работу Неудовлетворенность культурой, закладывающую, на мой взгляд, прочный фундамент понимания явленных нам групповых феноменов, страхов и опасностей.

Сегодня какие-то работы Фрейда выглядят, наверное, очень наивными. Тот способ, по которому он, к примеру, проводит в Тотеме и табу различие между людьми примитивными, именуемыми им “дикарями”, и современным высококультурным человечеством, едва ли приемлем для нынешней антропологии. И там же Фрейдом предложена крайне несостоятельная гипотеза, с которой он считался почти как с фактом, о том, что первичная орда братьев сплотилась на самом деле, чтобы убить своего отца, и что к этому первобытному убийству отца восходит свойственное нам чувство вины (или то, что в позднейших своих работах он назовет “сверх-я”). И все-таки даже в Тотеме и табу содержится ряд ценнейших прозрений. Так, Фрейд констатирует, что общество есть проекция нашего внутреннего мира, что внутренние процессы влияют и на наше восприятие и на организацию нами внешнего мира. Он также разъясняет, что если действие совершается группой в целом, то вина за него может быть снята (здесь это отнесено им, в частности, к убийству первобытного отца).

Дальнейшее развитие эта тема получает в более поздней и более тщательно продуманной работе Фрейда “Массовая психология и анализ ‘я’“. Он говорит, что члены группы проецируют свои “я-идеалы” в групповой идеал, чаще всего представленный вождем или, при его отсутствии, ведущей идеей, освобождая себя таким образом от чувства вины — если активность группы, какой бы деструктивной она ни была, получает одобрение совместного “я-идеала”. При этом он описывает два вида идентификации, производимой отдельными членами группы: идентификация своего “я” с другими членами этой же группы и проецирование “я” в фигуру вождя.

Такая первичная масса есть какое-то число индивидов, сделавших своим “Идеалом Я” один и тот же объект и вследствие этого в своем “Я” между собой идентифицировавшихся (Freud 1921: 116).^[1]

Важность отношений любви (которые он называет “либидозными узами”) между членами группы в особенности подчеркивается Фрейдом. Даже если индивиды соединяются в группы для достижения совместных целей, говорит он, таких связей оказывается недостаточно для групповой сцепленности, ибо подлинные узы родства имеют либидозную природу и подключены к идентификациям.

Наиболее весомым вкладом Фрейда, очищенным от этой наивности предыдущих работ и остающимся до сих пор открытым для углубленной и более детальной проработки, является Неудовлетворенность культурой (1930). В первой ее части Фрейд ведет речь о навязанном культурой подавлении сексуальности и о тех недовольствах, которые из этого проистекают. И тем не менее он приходит к заключению, что взятый сам по себе этот фактор явно недостаточен для прояснения неудовлетворенности нашей культурой во всех ее проявлениях. Продумывая дальше новую теорию инстинктов, изложенную в По ту сторону принципа удовольствия (1920), а также изучая своих пациентов, Фрейд приходит к выводу, что подавление сексуальности, которое он принимал ранее за источник невроза, должно быть дополнено концепцией инстинктов жизни и смерти. В том и состоит новый взгляд, на котором основан пересмотр подхода к феномену культуры. Инстинкт жизни нацелен на связывание субъекта объектом через либидо, приводящее к порождающим жизнь союзам. Инстинкт смерти, напротив, нацелен на дезинтеграцию и в конечном счете на смерть. Первейший способ иметь дело с инстинктом смерти — это отвод его наружу, превращение его в агрессию. Глядя на социальные явления с такой позиции, Фрейд показывает, что группы для достижения внутри себя согласия и реализации определенных целей образуются под эгидой либидо, однако течение этого процесса постоянно возмущается сбоями из-за импульсов и фантазий, имеющих своим истоком инстинкт смерти.

Во всем дальнейшем изложении я буду, следовательно, стоять на той точке зрения, что склонность к агрессии является первоначальной и самостоятельной инстинктивной предрасположенностью людей, и поэтому возвращусь к утверждению, что культура встречает в ней свое самое большое препятствие. В ходе этого исследования у нас уже сложилось представление о культуре как об особом процессе, захватывающем людей в своем течении, и мы все еще пребываем под впечатлением этой идеи. Добавим, что этот процесс служит Эросу, стремящемуся объединить сначала отдельных людей, затем семьи, затем племена, народы, нации в одно большое целое — человечество. Почему это так должно происходить — мы не знаем: просто такова активность Эроса. Человеческие массы должны быть либидозно связаны; одна необходимость, одни преимущества объединения в труде не могли бы их удержать вместе. Но этим предначертаниям культуры противодействует прирожденный первичный позыв человеческой агрессивности, враждебности каждого ко всем и всех к одному. Этот обнаруженный нами, наряду с Эросом, инстинкт агрессии является притом и главным представителем первичного позыва смерти, разделяющего с Эросом господство над миром (Freud 1930: 122).^[2]

Фрейд был далеко не единственным, кто пытался применить знания, добытые на кушетке, к истолкованию наблюдений за групповым поведением и социальными явлениями. Тем же самым занимался, в частности, В. Райх. Однако несмотря на всю эту работу, психоанализ едва ли проливал хоть сколько-нибудь света на актуальные явления современности. Разве это не удивительно, что в то время, как многие психоаналитики сыграли героическую роль в схватке с национал-социализмом, сама их организация, Международная психоаналитическая Ассоциация, не обмолвилась по этому поводу ни словом, и не возникло ни одной научной работы, разбирающей феномен нацизма или предупреждающей о его подлинном смысле, хотя на рост нацизма мимоходом указывает в письме к Эйнштейну сам Фрейд.

Ситуация резко изменилась после Второй мировой войны, когда о войне и фашизме появился целый ряд выдающихся книг и статей — например, Война, садизм и пацифизм Гловера (1933), Психоанализ войны Форнари (1966), многие работы о психоанализе политики Мани-Кирля — если упомянуть лишь некоторые из них. Я полагаю, что такая перемена в послевоенное время случилась по двум причинам. Во-первых, Фрейд и его коллеги никогда не работали с группами непосредственно. В Тотеме и табу, а равно и в “Психологии группы и анализе ‘я’“, Фрейд ссылается на антропологическую и социологическую литературу чаще всего сильно устаревшую. Ни антропологического, ни социологического исследования сам он не производил. Аналитики стали производить анализы малых и больших групп только во время Второй мировой войны и после ее окончания. Во многом благодаря этому аргумент, выставляемый против психоанализа, о том, что нельзя непосредственно перейти от индивида на кушетке к индивиду в группе, утратил свою действенность. Решающие указания в этом направлении прежде всего были даны Фрейдом, а именно, указание на функцию группы по освобождению индивида от вины, а также на роль группы в связывании “деструктивного отношения человека к человеку”. Впоследствии аналитики стали способны клинически изучать этот групповой процесс на деле.

Вторым, по моему мнению, фактором, сделавшим психоанализ способным увереннее высказываться на предмет социологии, был прогресс в нашем понимании психозов. Психотические феномены существенным образом воздействуют на группу и часто подрывают ее функционирование. Фрейд указывал две причины, по которым мы образуем группы: чтобы, во-первых, “бороться с силами природы” и, во-вторых, чтобы связывать “деструктивное отношение человека к человеку”. В типичном случае с этой деструктивностью группа имеет дело посредством “раскола”, саму группу идеализируя и сплачивая через братскую любовь и коллективную любовь к идеалу, в то время как деструктивность направляется вовне на другие группы. Сильнее всего мы любим друг друга тогда, говорит Фрейд, когда нам есть кого сообща ненавидеть. Как правило, на группу проецируется та часть нас самих, совладать с которой один на один мы не в состоянии, поэтому прежде всего на группу проецируются наиболее беспокоящие нас психотические части.

Защитные механизмы группы направлены главным образом против психотических страхов, удержать которые в себе индивиду не по силам, причем эти защитные механизмы используются тем способом, который, будучи использован отдельным индивидом, рассматривался бы как психоз.

В нормальных обстоятельствах преобладает конструктивное и реалистическое функционирование группы, а психотические ее черты находятся под контролем. Однако даже в этом группа ведет себя таким образом, который в случае индивида был бы душевной болезнью: почти всегда, например, группы идеализируют себя, возвеличивают себя и параноидальны. Французы не сомневаются, что они самая культурная нация в мире; англичане считают свое общество самым справедливым и правильным; поляки это герои; американцы просто самые великие. Ни один здоровый человек, даже имей он о себе тайно такие взгляды, не высказал бы их без смущения. К тому же группа избавляет от виноватой совести. Солдаты, в своей личной жизни не перенесшие бы вину за убийство, без всякого чувства вины производят массовый геноцид, если он санкционирован их группой или авторитетами.

Уилфред Байен расширил фрейдовскую гипотезу о функциях группы: группа, согласно ему, выполняет две функции. Первая из них проявляется в том, что он называл “рабочей функцией группы”, функцией группы по реализации совместной работы (“борьба с силами природы”). Другую он называл “функцией базового принятия”, имея в виду то, что эта другая функция состоит в обработке психотических страхов через принятие их группой на себя. Базовое принятие есть психотическая предпосылка функционирования группы. Такие психотические предпосылки лежат в основе, например, нашего чувства превосходства над другими группами, нашей немотивированной враждебности к ним или страха перед ними. Когда наши психотические части поглощаются групповой идентичностью, мы уже не чувствуем за собой никаких отклонений, поскольку наши взгляды санкционированы группой. Если в группе преобладает рабочая функция, то психотические элементы сдерживаются и могут выражаться вполне безобидным способом.

Вместе с тем группа больших размеров, типа государства или нации, может делегировать функции психотического принятия контролируемым ею подгруппам, например армии. Милитарный разум и военная подготовка целиком строятся на этой параноидальной функции. Наше чувство зависимости от чего-то сверхсильного и наши мессианские иллюзии величия могут быть инвестированы в церковь или вообще в религию. При надобности возникают и другие подгруппы такого рода.

Однако что происходит, когда хвост начинает вилять собакой и берет верх армейская ментальность, а реалистическая заинтересованность группы — нации — становится подчинена мегаломании и паранойе богов войны? Что бывает, когда власть перехватывает религия, с ее религиозными битвами и инквизицией? Такое случается только тогда, когда большая группа дает на это молчаливое согласие и позволяет этому случиться. Большая группа бессознательно проецирует в группу фанатиков или фигуру лидера свои собственные болезненные элементы и, хотя и отрицая это, уходит тем самым от ответственности, в пассивной покорности подчиняясь внешней силе, на словах часто презираемой.

Для обеспечения не знающей вины деструктивности политическая группировка типа фашизма или коммунизма может сочетать армейскую ментальность с религиозной. То же самое происходит, когда группой по имени нация начинает управлять национализм. Членов группы влечет друг к другу из-за общности разделяемых забот и страхов. Члены группы, объединенные работой любого вида, имеют общий личный и групповой интерес. С успехами в этой работе связана безопасность как индивида, так и его группы. Соперничество здесь неизбежно, однако оно смягчается заботой об успешности выживания группы как целой — так же как безопасность ребенка зависит, невзирая на всю его ревность и зависть, от благополучия его семьи. Группа сама по себе может столкнуться с соперником в лице другой группы, что может принять или здоровую форму (в желании, например, работать так же хорошо или еще лучше, чем другая группа) или больную, деструктивную форму, способную разрушить обе стороны.

Подобно этому политические группировки создаются общими интересами и потребностями. Анализ Маркса вполне совместим здесь с психоанализом, но он совсем не учитывает того, что образование политических групп, как и любых других, привязано к механизмам психоза. Проще говоря, богач или эксплуататор, неспособный совладать с виной за свою разрушительную алчность или амбиции, присоединяется к другим таким же, снимая вину двояким образом: или путем создания группового “сверх-я”, или путем проецирования деструктивности и вины на бедных и угнетенных, создавая красного монстра коммунизма или черно-красного монстра из угнетенных цветных народностей. Бедные, с другой стороны, чувствуют себя беспомощно, они завистливы и полны мщения; они также находят выход в проекции и самоидеализации, вроде марксистской идеализации пролетариата. В этом смысле очень удобна и конструктивна диктатура пролетариата, поскольку бедные и угнетенные вины за собой не знают, словно бы эта группа по своей природе чужда жадности, преследованиям и т. д.

Угроза преобладания в группе психотических процессов над рабочей ориентацией в особенности нависает над политическими группировками, национальными или идеологическими — вследствие того, видимо, что работа национальной или политической группы намного менее определенна. Если в группе ученых, работающих в лаборатории, возобладают психотические процессы, выполнение реальной работы прекращается. Совсем по-другому обстоит дело в политических группировках, наиболее легко впадающих в чувства превосходства, мессианства, в убежденность в своей правоте и паранойю по поводу других. Еще одна причина этому может быть в том, что в политических группировках происходит постоянная охота за властью, что само по себе является целью очень примитивной. Некто однажды сказал, что трагедия демократий состоит в том, что для попадания на самую вершину вы должны обладать качествами, делающими вас непригодными на этой вершине находиться.

По сути дела политика участвует в жизни всех сколько-нибудь значимых группировок. Думать, что возможна некая организация или общество без политики, было бы нереалистично. Всегда будет в наличии разница во взглядах на преследуемые политические цели, создающая политические трения, и всегда будут в наличии трения более деструктивного характера из-за соперничества и жажды власти. Однако в обычной, хорошо функционирующей группе политическое измерение будет подчинено рабочему режиму группы: “Слишком много политики, скажут в таком случае, будет невыносимо, поскольку это мешает работе”. Совсем иначе в политической группировке, кроме политики другого дела не имеющей. Группа избирает вождя согласно своей ориентации. Под воздействием психотического механизма группы имеют тенденцию избирать или терпеть вождя, представляющего групповую патологию, Гитлера или Хомейни, например. Однако такие группы не только избирают неуравновешенных вождей, но и воздействуют на них в свою очередь. Они вверяют своим вождям всемогущество и тем самым заталкивают их в мегаломанию еще дальше. Происходит очень опасное взаимодействие между взбудараженной группой и беспокойным вождем, умножающими патологию друг друга.

Политическая группировка бывает организацией типа государства или его политической партии. Однако существует гораздо более крупная и более размытая политическая группа, в которую на деле входит каждый из нас. Каждый из нас, даже тот, кому политические партии абсолютно безразличны, неизбежно так или иначе размышляет о политике. Эти наши размышления во многом контролируются группой, к которой мы принадлежим, например государством, причем ряд положений этой группы, сугубо иррациональных и могущих оказаться опасными для нашего личного выживания, принимается нами некритически. Мое мнение таково, что ситуация присутствия ядерного оружия порождает психическую констелляцию, в которой оказываются возбуждены наиболее древние психотические страхи и группа следует по пути самого примитивного психотического поведения.

Само существование ядерного оружия привнесло новое измерение в старую проблему войны и мира. Моя заинтересованность в применении психоанализа к социально-политическому процессу питается моей осведомленностью в этой ситуации. Уже неоднократно мной писались об этом статьи, опубликованные и нет.

В первой своей статье об этом “Молчать это преступление” (1985, опубл. в 1987) я обратилась к проблеме привлекательности (само)разрушительного всемогущества и наводимого им террора, показывая, как само наличие бомбы провоцирует самые примитивные психотические страхи уничтожения и поставляет себе на службу самые примитивные защитные механизмы.

В рядах тех, кто приветствует войну, параноидальные механизмы должны быть усилены. Мы должны ощущать совершенство нашей группы или наших идей. Враг должен быть представлен как нечеловеческий монстр. При геноциде к этому добавляется еще один элемент — презрение. Жертва геноцида должна быть представлена еще и как недочеловек. Когда-то давно, в Средневековье, в некоторых крестовых походах крестоносцы имели обыкновение поджаривать арабов на костре и съедать их в доказательство, что арабы не люди. Нацисты называли евреев Untermensch, недочеловек. Американские солдаты называли вьетнамцев gooks, нечисть. Японцы называли американцев “белыми дьяволами”, а своих заключенных, которых они использовали для вивисекции, называли “бревнами”, отказываясь признать за ними даже животную жизнь. Жертвы геноцида должны быть увидены как недочеловеки, стоящие ниже всякого презрения. Я говорю “геноцид”, поскольку атомная война не только война, а массовый геноцид: не следует забывать, что первая атомная бомба была сброшена большим белым народом на маленький желтый народ. Механизмы, подобные шизо-параноидальному созданию крайне злобного врага или маниакальному деланию его всецело низким и презренным, суть мощные групповые механизмы защиты от психической реальности чувства вины за деструктивность. В своей книге Психоанализ войны (1966) Форнари производит детальный анализ использования в случае войны шизо-параноидальных механизмов для защиты от переживаний траура и вины.

С появлением ядерного оружия к этому добавился новый элемент. Впервые за свою историю человечество получило власть истребить себя полностью. В 1947 г. Гловер писал:

Первым делом атомный век обещает нам то, что он превратит наши ночные кошмары в явь. С таким трудом приобретенная нормальным человеком способность различать между сном, галлюцинацией, иллюзией и объективной реальностью бодрствования впервые за всю историю серьезнейшим образом подрывается (Glover 1947: 274).

Наличие ядерного оружия актуализирует и мобилизует то, что я назвала бы миром шизофреника. Стирание границ между реальностью и фантазией есть черта, для психоза характерная. Состояние разрушительного всемогущества становится вполне реальным: одним нажатием кнопки мир невосстановимо уничтожается. Для такого примитивного всемогущества проблема вовсе не во влечении к смерти и страхе перед ней, присущих более зрелому депрессивному и эдиповому состоянию: оно одержимо желанием истребления себя и вообще всего на свете, а также связанными с этим страхами.

Очень убедительным образом Лифтон (1982) показывает, что атомное истребление исключает для человека саму возможность символического возрождения. В случае естественной смерти или, скажем, обычной конвенциональной войны человек, по меньшей мере достигший некоторой степени зрелости, умирает с убеждением о своем символическом возрождении в детях, внуках, в продолжении его дела или в культуре, частью которой он являлся. В конечном итоге происходит траур, примирение и возмещение ущерба. Принятие перспективы собственной смерти есть необходимый шаг на пути к зрелому состоянию личности и приданию жизни в ее полноте смысла. Существование ядерного оружия и перспектива войны с его использованием делают принятие смерти через символическое возрождение невозможным. Перспектива смерти в атомной войне оставляет в воображении дыру, наводя ужас совсем иного рода. При нормальном развитии событий, как это описал Фрейд и позже детализировала Кляйн, Эрос, сила жизни, успешно интегрирует и укрощает деструктивные и самодеструктивные позывы, обращая их в способствующую жизни агрессию. Однако в глубинах бессознательного по-прежнему существуют подобные неинтегрированные желания и ужас. Мы здоровы лишь частично, и обстоятельства вроде тех, что мы имеем сегодня, опять мобилизуют самые примитивные наши части. Слишком велика притягательность всемогущества, а значит, на другом уровне, и притягательность смерти.

Против переживаний страха и вины за такие деструктивные влечения в дело вводятся сильнейшие защитные механизмы. Резко усиливаются процессы расщепления и проекции, создавая империи зла. Это в свою очередь лишь усиливает иррациональную тревожность и реальные страхи. Следующим шагом защиты усиливается мегаломания, принимая вид всемогущества атомной бомбы. Происходит дегуманизация врага, делающая его или чудовищным монстром или объектом ниже всякого презрения. Однако обращается она не только на врага: параллельно этому дегуманизируются свои же люди.

В меморандуме, написанном президенту Кеннеди МакНамарой, он сообщает, что “при условии нашего первого ракетного удара ВВС оценивают потери в случае ответного удара русских в 50 миллионов американских жизней”. (Несколькими годами позже, поменяв уже свои взгляды, МакНамара скажет в одном телеинтервью об этом меморандуме: “Теперь я не могу даже читать эту проклятую вещь без содрогания”).

Рука об руку с дегуманизацией выступает также безрассудное полагание на машины. Отлично известно, что в ходе “холодной войны” компьютеризация ядерного вооружения достигла такой степени, что, по словам Дж. Вайзенбаума, ведущего американского эксперта по компьютерам, ни один человек не смог бы понять или проконтролировать всю систему в целом. Тогда возникала даже тревога, что война может быть начата из-за случайной реакции компьютеров. Фрагментация ответственности и ее проецирование достигли той точки, на которой за атомную войну никто конкретно ответствен не будет — всю ответственность нам удалось перенести на машины. Удивительно, почему эта странная ситуация так мало нас трогает. Кажется, что мы просто закрываем на это глаза. Наше отношение к опасности ядерной войны проявляется через недоверие: или она не сможет случиться — никто ведь не будет настолько глупым, чтобы ее начать — или она не будет такой плохой. Этому отворачиванию свойственно характерное для шизофрении искажение речи. Возник даже своего рода ядерный “ньюспик”. Кодовым сигналом для сбрасывания бомбы на Хиросиму был “Детская бомба”. Бомбу для Хиросимы звали “Малыш”, бомбу для Нагасаки — “Толстяк”. Слово Nuclear, ядерная, превратилось в Nuke, милое уютное прозвище. “Обмен ядерными ударами” звучит вполне невинно. Во время войны за Фолкленды некоторые подростки носили майки с надписью NUKE BA. Едва ли они стали бы носить майки с надписью “Истребите аргентинцев”. Словосочетание “Гибкий ответ”, любезно и мило звучащее, просто-напросто означает “нанесение ядерного удара первыми”. “Звездные войны” звучит прекрасно, как сюжет научной фантастики, разворачивающийся в далеком космосе и никак нас не касающийся. Худшее, видимо, из всех заблуждений связано с использованием слова “сдерживание”, с течением времени полностью изменившим свой смысл. Первоначальная идея сдерживания состояла в том, что американцы, имея атомную бомбу, могут использовать этот факт для удержания России от вторжения в Европу. Очень скоро русские, конечно же, заимели свою бомбу, и смысл “сдерживания” поменялся. Оно стало значить “удержание другой стороны от применения ядерного оружия”. Казалось, что в этом был какой-то смысл. Поскольку бомба была сброшена страной, имеющей бомбу, на страну, ее не имеющую, то имело какой-то смысл думать, что если обе великие державы вооружены, то каждая из них будет удерживать другую от проявления ядерной инициативы. Даже в то время основания так думать были очень шаткими: вставали проблемы, как воспрепятствовать получению ядерного оружия другими странами и как в качестве основы для сосуществования поддерживать баланс страха, когда такой баланс страха неизбежно привел бы к усилению паранойи. С ростом гонки вооружений эта система стала известна под именем “системы взаимно гарантированного уничтожения”. Однако впоследствии смысл “сдерживания” опять изменился. Уже в 1950 г. в документе NSC 68 Департамента национальной безопасности США говорится:

Единственным средством сдерживания, которое мы в силах предложить Кремлю, является представленная ему очевидность того, что мы можем превратить любую из горячих точек мира, которую мы не можем удержать за собой, в повод для глобальной войны на уничтожение.

Это стало означать угрозу применения ядерного оружия в агрессивных целях, а совсем не для удержания других от его применения. Это стало означать применение ядерного оружия, влекущее глобальную уничтожительную войну, невзирая на желания одной из наций. Политика изменилась, а слова нет — они только скрыто изменили свой смысл. Изменение в американской политике стало более явным в 60-70-х гг., тогда, когда мы стали слышать, что ядерная война может быть выиграна, что надо готовить себя к “рациональной ядерной войне”. “США должны обрести способность вести ядерную войну рационально”, — заявил в 1982 г. один советник по обороне США. Привлекательные слова опять используются для маскировки перехода от чисто оборонительной к агрессивной позиции ядерного арсенала. Тогда же было введено и понятие “гибкого ответа”.

Данный тип мышления работал, разумеется, по обе стороны барьера между Востоком и Западом, производя нестабильное равновесие, строящееся на болезненных подозрениях и шизо-параноидальных механизмах защиты. Мир, в котором мы жили, был гарантирован взаимным уничтожением.

Эта система рухнула с русской перестройкой. Параноидальная система перестала поддерживаться, и мы потеряли врага. Перестройка была временем надежды, временем оказавшегося возможным изменения отношений. Вместе с тем она была временем появления новых опасностей, временем поиска нового врага. В докладе Исполнительному комитету Белого Дома в декабре 1990 г. Эдвард Хис говорил:

Теперь, по окончании “холодной войны”, мы обдумываем причины, которые могут вынудить НАТО переброситься на другой участок мира, с которым, похоже, возникла проблема, и говорим при этом: “да, надо привести там кое-что в порядок”, “нам не нравятся эти ребята” или “они ведут себя не так как мы и т.п., так что нам пора с этим разобраться”.

Для оправдания своей неуклонно возрастающей военной мощи НАТО пустилось на поиски нового врага.

Посетив столицы западных государств, Джордж Кеннан был потрясен, обнаружив, что несмотря на исчезновение предполагавшейся советской угрозы, видимой причины содержания нами ядерного арсенала, страны Запада нисколько не побеспокоились о разоружении, об отказе от политики атомной бомбы. Это, по его словам, стало походить на наркотическую зависимость. Хотя и многое изменилось с перестройкой, одна вещь осталась прежней: наращивание так называемой “модернизации” ядерной мощи.

Так что же происходило? Из клинической практики нам знакомы те обнадеживающие моменты, когда параноик начинает отказываться от своих иллюзий, когда наркоман бросает наркотик и выздоравливает. Тогда происходит настоящее выздоровление. Однако с течением этого процесса, с ослаблением чувства всемогущества (как в случае наркотической зависимости) им приходится столкнуться с реальностью: с их зависимостью, часто беспомощностью, с самим фактом того, что они больны. С отказом от своих проекций они вынуждены увидеть свою деструктивность, свою вину и внутренние конфликты — они вынуждены обратиться к своей внутренней реальности. И больше того: они сталкиваются с потерями и ущербом, нанесенными их болезнью реальности внешней. Заслоном против этой угнетающей человека боли встает грозная маниакальная защита, в конечном счете отбрасывающая больного обратно в паранойю. Сходные вещи происходят и в социальной области: с прекращением веры в империю зла нам пришлось обратиться к внутренним неурядицам, к нашим социальным проблемам: экономическому спаду, безработице, вине перед странами Третьего мира. В Англии и особенно в Америке мы вынуждены иметь дело с последствиями злостного обращения с ресурсами; годы правления Тэтчер оставили Британию в состоянии тяжелой болезни; правление Рейгана довело Америку до полной финансовой разрухи (с чем и связана ее финансовая зависимость от Кувейта). Сюда же относится вина за перевод ресурсов на чрезмерное, лишнее, безумное ядерное вооружение против несуществующей опасности, ресурсов, которые могли бы пойти на образование, медицину, индустриальную инфраструктуру и т. д. Одним из факторов процветания Германии и Японии было то, что им было запрещено военное развитие.

Поскольку одной из важнейших функций группы, впервые пронаблюдавшейся Фрейдом и нашедшей позже многократные подтверждения в наблюдениях и клиническом опыте, является снятие индивидуального чувства вины, для самой группы оказывается практически невыносимым иметь дело с виной коллективной. В Психоанализе войны (1966) Форнари показывает, что как правило война начинается как защита против вины за предыдущую войну.

Столкнувшись лицом к лицу с возможностью встречи с нашими внутренними проблемами, мы прибегли к маниакальному триумфализму. Перестройка была воспринята как триумф превосходства мощи нашей системы. Но наша ядерная ментальность не изменилась нисколько. Маниакальная жажда власти, обрисованная Хисом, как и наркотическое пристрастие к атомной бомбе, замеченное Кеннаном, просто обязаны создать нового врага на смену Советской России. Потому что, во-первых, они и в самом деле его создают, а во-вторых, новый враг нужен для оправдания наших агрессивных притязаний.

Эйнштейн однажды сказал, что приход ядерного оружия изменил все, кроме нашего образа мыслей. Во многом он безусловно прав: образ мыслей к лучшему не изменился. Так никто и не понял, что атомная бомба делает бессмысленной идею войны за справедливость или ради защиты культурных ценностей, ибо война уничтожит все ценности вообще. Никто от этого не стал лучше понимать, что наши национальные, расовые, религиозные и политические нарциссизмы вовсе не пустяки, а имеют летальный исход, что нашей заботой должно стать выживание человека как вида. Если атомная бомба и изменила образ мыслей, то только к худшему, породив менталитет, построенный на страхе быть уничтоженными, усиленный механизмом шизофренической защиты. Этот менталитет пережил конец “холодной войны” и воспрепятствовал извлечению из краха “империи зла” конструктивного опыта.

Вместе со своими коллегами по ассоциации в ряде большей частью неопубликованных работ, рассчитанных на различную аудиторию, я рассматривала опасности, нависшие над нами в постперестроечную ситуацию. Это натыкалось на полнейшую глухоту и апатию. Ряды антивоенных организаций день ото дня таяли, их публичные выступления привлекали все меньше внимания. У людей возникло чувство великого облегчения, желание верить в то, что теперь все будет хорошо — вместе с усилившимся отрицанием опасностей, которые все еще здесь. В особенности мы подчеркивали, что несмотря на целостное изменение отношения к проблеме, опасность нахождения нового врага никуда не делась. В то время мы и не думали о Саддаме Хуссейне, бывшем тогда баловнем и Востока и Запада, заботливо ими вооружаемом — хотя он определенно подходил на эту роль, так как его ситуация была похожей. Он тоже потерял своего врага, Иран, и перед ним, видимо, тоже встали внутренние социально-экономические проблемы. Мы составили с ним пару, как Галтьери и Тэтчер по поводу Фолклендов, но только в куда большем масштабе. А затем наши предсказания подтвердила война в Персидском Заливе, впрочем, не самые из них худшие, о ядерном исходе, но как минимум предсказания о ненужной и опустошительной войне.

Была ли эта война необходимой и обоснованной? Каковы сообщенные нам ее причины? Они крайне сомнительны. Перв

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: