Николай I и кавказский военный мундир

 

С военными мундирами неразрывно связана жизнь русского общества первой половины XIX века, эпохи Николая I (1825-1855). «По аналогии с известным героем рассказа А.П. Чехова «Человек в футляре», Николая Павловича можно было назвать «человеком в мундире». Его обвиняли в мундиромании, в том, что он «старался всю Россию всунуть в мундир».

Доля истины в этих высказываниях, несомненно, присутствует. «Император Николай, как известно, строго преследовал всякое нарушение военной дисциплины, а также малейшее отступление от формы одежды и способа ее ношения»[1]. Человек в мундире, будь то военнослужащий, чиновник, хотя бы дворянин в губернском дворянском мундире, воспринимался Николаем Павловичем как служивый человек России, а честь мундира была для него не пустым звуком». При Николае I фактически зарождается отечественная униформология, по его повелению начато составление «Исторического описания одежды и вооружения российских войск» – первая попытка с научной точки зрения рассмотреть эволюцию военного костюма в России. Сам период правления Николая Павловича – апофеоз развития военного костюма[2], время жесточайшей стандартизации, эра «мундиромании»[3] и неукоснительного соблюдения мельчайших требований регламента – вплоть до наличия усов и длины волос или баков на лице[4].

Не стоит, однако, называть эти мелочи гнетом, оскорбляющим личность: дисциплинарные условности у каждого века бывают свои. «Самое необычайное, замеченное мною в русской армии, – признавался британский очевидец, – было то, что в самых удаленных друг от друга местах – в Або (Финляндия) и в Севастополе (Крым), и, фактически, во всех областях империи, а также на театре военных действий, все униформы выглядели так, как будто их сшил (и хорошо сшил) один и тот же портной»[5].

Хотя в советской историографии николаевское время принято было считать царством мракобесия и стагнации общественной мысли, но в реальности тогда страна готовилась к последующим преобразованиям (и постепенно претворяла их в жизнь), а пресловутый «апогей самодержавия» представлял собой самый блистательный период истории российской культуры. В эти годы мундир (плохо ли это было, хорошо ли, но это факт!) становится составной частью жизни русского общества. «Кто не служил, тот был пария, недоросль, сдаточный или подлежащий телесному наказанию, – сетовал граф В.А. Соллогуб. – Никто не имел права быть самим собой, и каждый вынуждался носить особую кличку, особый мундир, особый знак подчинения административному началу. Для поэта, писателя, музы­канта, актера, для люда нечиновного – места в обществе никакого не указано. От этого Державин, Жуковский, Дмитриев, Грибоедов, Гнедич, Крылов были чиновника­ми. Пушкин был камер-юнкер. Лермонтов был офицер. Даже Глинка и Гоголь имели чины»[6].

Дело еще и в том, что феномен русского военного мундира[7] нельзя рассматривать только как явление материальной культуры, предмет материально-вещевого снабжения. Николаевские солдаты и офицеры хорошо понимали смысл военного мундира и то символическое значение, которое за ним скрывалось. Именно по внешнему виду войск в первую очередь судили о силе и мощи государства Российского. Мундир являлся не просто изделием портного, это был «вещественный знак невещественных отношений», многозначный символ, напоминавший о боевой доблести, чести и высоком чувстве воинского товарищества[8]. Форменный костюм, как «фабричная марка армии»[9], играл большую роль для развития духа корпоративности, особого чувства единства тех, кто носил мундир той или иной воинской части.

И этот символ-мундир всячески старались приукрасить, преподать в наилучшем внешнем виде. Сам Николай I неплохо рисовал, имел к этому определенный талант[10], был наделен хорошим художественным вкусом. Который и демонстрировал в сфере военного костюма. Так, например, именным указом от 20 июня 1834 г.[11] Нижегородскому драгунскому полку в ознаменование их отличной боевой службы на Кавказе была пожалована особая униформа. Она включала куртку (застегивающуюся на крючки) с напатронниками, кушак, шаровары казачьего образца, с лампасом, и азиатскую шашку на портупее. «Этот красивый и оригинальный костюм Кавказского типа, с газырями и черкесскими шашками, выделявший полк из ряда других кавалерийских полков, – писал В.А. Потто, – не мог не интересовать Нижегородцев, напоминая им о славных подвигах, совершенных в стране, где этот костюм служил народною одеждою. И Нижегородцы гордились ею, как взятою с боя»[12]. Вспомним и слова князя А.В. Мещерского, писавшего о том, что «мундир этого полка славился тогда, совершенно справедливо, как один из самых красивых в нашей кавалерии»[13]. Можно не согласиться, напротив, с комментарием Ф. Хейсорнсвейта: «Как и форма, выработанная британцами в Индии и французами в Алжире, их [нижегородских драгун] униформа была непривлекательной, но великолепно подходила для походной жизни»[14].

Однако, памятуя о последней фразе, заметим, что российскую (да и европейскую в целом) военную униформу первой половины XIX века вряд ли можно было назвать удобной и приспособленной для походной жизни. Ее создателей теоретически больше волновал парадный, в их понимании – «воинственный» аспект внешнего облика солдата, и твердое следование уставу при любых обстоятельствах. «Не люблю войну; она портит солдат, пачкает одежду и разрушает дисциплину», – это точное (и справедливое) высказывание приписывали Цесаревичу Константину, брату Николая I[15].

Но не стоит впадать и в другую крайность – аналогичная по конструктивным особенностям униформа использовалась всеми европейскими армиями в ходе военных кампаний, а в случае удачного функционирования служб снабжения еще и с незначительными видоизменениями, больше относящимися к снаряжению. Другое дело, что условия войны на Востоке в целом (и на Кавказе в частности) требовали быстрых и коренных перемен. Однако, и «европейские», и модернизированные униформы всегда обладали одним отличительным признаком, в корне рознящим их с военным костюмом нашего времени и напрямую связанным с изложенным выше понятием «многозначного символа», – они выделяли солдата, визуально отличали (и позволяли различать полки и рода войск), а не маскировали его облик на поле боя. И десятилетия спустя, вплоть до конца XIX столетия, считалось, что «стремление слиться с окружающим, потерять свою индивидуальность, “защититься”, спрятаться, – есть чувство трусливое, низкое». Как выразился историк Эриванского полка, «горцы узнавали карабинер по черному воротнику»[16], а турецкий генерал Керим-паша говорил об этом же полке при Кюрюк-Дара и под Карсом: «Какой у вас полк, весь черный, против которого я... открывал сперва пушечный огонь, но черный полк шел вперед; потом картечный огонь – полк продолжал идти; батальный огонь также его не останавливал, и наконец нам не оставалось ничего более, как уходить»[17].

Но воевать приходилось регулярно, а то, что реальный походный облик кавказских солдат отличался от парадного, регламентированного, не вызывает никаких сомнений[18].

Учтем, во-первых, тот факт, что российским императорам подданные достались, скажем так, несколько своеобразные... Высокие стандарты того же Николая I оказались не всем под силу. Будь это или банальный саботаж распоряжений свыше, или не менее привычное воровство и бестолковость снабженцев[19], или «честные» (либо не очень) доходы военного начальства... Что в итоге? Общеизвестно (и иллюстрируется рядом ярких примеров) то, что малейшее нарушение формы одежды не ускользало от строгого взгляда Николая. Но из этих же примеров столь же явно следует и то, что император постоянно наблюдал более или менее крупные отклонения от устава и порядка во внешнем виде собственных войск. Например, «на Высочайшем смотру прибывших в прошлом [1851-м] году в Образцовый кавалерийский полк из 1-й и 2-й Драгунских дивизий людей, Его Величество изволил заметить, что рейтузы на сих людях сшиты из сукна, не сходного в цвете с утвержденным образцом»[20].

По замечанию западного исследователя, «многочисленные свидетельства доказывают, что в российской армии существовала широко распространенная коррупция». Причем нельзя не сказать, чтобы Николай не боролся с подобным беззаконием[21]. Вспомним хотя бы пример полковника князя А.Л. Дадиани (командир Эриванского карабинерного полка)! «...Значительная часть полка, – комментировал военный историк тридцать лет спустя, – была раскинута отдельными командами собственно для личных хозяйственных потребностей командира полка, отчего солдаты не получали своевременно казенных вещей, обнашивались и терпели крайнюю нужду в одежде»[22]. Из обстоятельных пунктов обвинения процитируем только то, что относится к обмундированию: «...От беспрестанных и утомительных поездок в Гумры рекруты совершенно износили рекрутские одежду и обувь и, несмотря на один казенный сапожный товар и рубашку, ими от полка полученных, все почти ходили в изорванных рубашках и многие в лаптях, поршнях; а некоторые и босиком»[23]. Колоритный рассказ Филипсона передает обстоятельства встречи императора со злоупотреблениями Дадиани: «Проезжая через Горийский уезд, где был расположен Грузинский гренадерский полк, Государь увидел в лесу солдата, которого он принял сначала за туземца. Солдат был в рубищах, напоминающих солдатскую шинель и папаху. На вопрос Государя солдат отвечал, что он третий год пасет свиней своего полкового командира, а прежде пять лет был в угольной команде. Это чрезвычайно рассердило Государя»[24]. Как он сам рассказывал А.Х. Бенкендорфу, «это было уже слишком серьезно»[25].

Дадиани поплатился за свои проступки благодаря личному вмешательству Николая, но подобных командиров в русской армии оставалось множество. Злоупотребления Дадиани «были, так сказать, продуктом времени», они существовали в других частях российской армии и считались у современников лишь «порождением обстоятельств»[26].

Во-вторых, помимо столь ярко обрисованного выше фактора человеческого, в истории кавказского военного мундира необходимо учитывать обстоятельства еще более объективные – условия кавказского ТВД: география, климат, противник. Все это вносило серьезные коррективы в царские указы и приказы военного министра.

Однако, по большей части, развитие походного обмундирования и снаряжения поставлено на самотек. В немалой степени это явление носило вынужденный характер. Солдат должен был приспосабливаться к окружающему его миру, и делал это в основном самостоятельно. Отход от установленных образцов обмундирования диктовался крайней необходимостью, а местное командование смотрело сквозь пальцы на нарушения формы одежды. «Вообще тогда на Кавказе мало знали военную форму и нисколько ею не стеснялись, от младшего до старшего», – признавался капитан Г.И. Филипсон. «Глазу моему, привыкшему на Севере к стройной формальности, странно было видеть такое разнообразие и даже иногда фантастичность военных костюмов». «Всякого свежего человека, первый раз встречавшего кавказские войска, – писал полковой историк, – поражало это почти полное отсутствие воинского вида и именно в то время, когда высшие сферы признавали форму за сущность и малейшее отступление от образцов готовы были считать падением доблести»[27]. Тот же Григорий Иванович Филипсон засвидетельствовал и реакцию Николая Павловича на кавказский походный костюм во время смотра в Геленджике (21 сентября 1837 г.). Хотя «еще с весны Вельяминов предупредил всех о предстоящем смотре и просил озаботиться тем, чтобы нижние чины и офицеры имели одежду и вооружение по форме»[28], походные тяготы возымели свое. Однако, «Государь был в самом лучшем расположении. Независимо от желания поблагодарить войска за их трудную и честную службу, он выражал свое довольство... даже бòрою [бурей] и наивными усилиями все делать и одеваться по форме; а между прочим своеобразные отступления беспрестанно бросались в глаза ему, привыкшему к педантической точности в гвардии и при смотрах армейских войск. Говорят, что он сказал: “Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес”»[29]. Сам император рассказывал Бенкендорфу: «...Войска были представлены прекрасно, это были настоящие бойцы с воинственным и внушающим доверие видом, на которых было приятно смотреть». Уже в Тифлисе Николай резюмирует: «Вообще, все те войска, которые я видел после высадки на сушу, имели достойный вид и были вполне боеспособны. У меня были к ним большие претензии по их выправке и маршировке, но это легко могло быть исправлено»[30].

Со времени пришествия русских войск в Закавказье и начала более или менее активных действий на Северном Кавказе понадобилось почти полвека на то, чтобы высшее военное руководство России окончательно смирилось с мыслью о том, что обмундирование и снаряжение кавказских войск надо изменить в соответствии с местными условиями. Примечательно, однако, что произошло это именно при Николае I (его царственного брата такие «мелочи» не занимали вовсе, все проекты А.П. Ермолова сразу ложились под сукно), и что реформе 1846-1854 гг. предшествовал ряд решений, нацеленных на облегчение тягот службы кавказского солдата. Некоторые были неудачными – как, например, введение вместо киверов шапок из черной овчины для войск на Кавказе (1829 г.). Очевидно, именно овчинные шапки имел в виду панегирист Паскевича: «Известия, до нас дошедшие, заставляют нас заключить, что мудрый Полководец приспособил снарядную часть [экипировку] армии к свойствам и обычаям тех стран, где вел войну. Европейское одеяние и вооружение солдата, сообразные только с нашим Северным, умеренным климатом, были непомерно тягостны в сей полосе, при чрезвычайных переменах температуры. Посему головной убор, заимствованный от Черкесов и Грузинцев, предпочтен им для пехотинца, находившемуся дотоле в употреблении»[31]. Овчинная шапка, образец которой был утвержден Николаем I (по представлению Паскевича), несомненно, представляла собой шаг вперед по сравнению с кивером, но трудно назвать ее более «практичным» головным убором для Кавказа. Тем более что на шапки перешел весь прибор с кивера, кроме султанов. Поэтому для похода «неуклюжий кавказский барашковый кивер» оказался тоже неудобным. Полки быстро перешли на фуражки, оставляя шапки в штаб-квартире.

Но кроме таких злополучных решений, принимались и более удачные меры, нацеленные на улучшение снабжения войск и улучшение их внешнего вида. А именно: изменения в сроках ношения мундиров и шинелей (мундиру и зимним брюкам он увеличен до трех лет, шинели – уменьшен до двух), увеличение числа сапог (отпускалась третья пара), признание использования овчинных полушубков / фуфаек. Эти изменения, безусловно, лишь узаконивали уже существующую практику. Так, например, в Высочайше утвержденной записке военного министра (21 ноября 1837 г.) относительно сроков ношения одежды фактически пересказывалась записка командующего войска на Кавказской линии и в Черномории А.А. Вельяминова: «Во время пребывания Вашего Императорского Величества в Геленджике... Генерал-Лейтенант Вельяминов, подал Вашему Величеству особую записку, в которой объяснял, что войска на Кавказской линии... находятся самую большую часть года в походах и движениях; в остальное же время... очень редко квартируют в городах. От этого мундиры сохраняются гораздо более, нежели шинели, которые к исходу второго года становятся уже очень ветхи, а на третий представляют большею частью одни лоскутья. Вследствие сего Генерал-Лейтенант Вельяминов признает необходимым... изменить сроки на мундирные вещи и отныне отпускать мундиры и зимние панталоны чрез три года, а шинели чрез два года... вместе с тем... объясняя, что по случаю беспрестанных походов, становится также недостаточно войскам двух пар сапогов и нужно... третью пару сапогов отпускать по усмотрению и требованиям Командира отдельного Кавказского корпуса...». Император поручил военному министру «рассмотреть это предположение и представить подробные соображения по сему предмету». В итоге «Государь Император, на сокращение срока шинелям и увеличение срока мундирам и зимним панталонам, по предположению Генерал-Лейтенанта Вельяминова, Высочайше соизволяет; об отпуске же третьей пары сапогов, повелевает исполнить по заключению моему» (т.е. фактически в согласии с той же запиской Алексея Александровича)[32].

Как видим, посещение Николаем Кавказа имело положительные последствия для кавказского военного мундира. Теперь законодательно признается сам факт влияния войны на военный мундир, и предпринимаются попытки изменить последний с целью облегчения участия войск в военных конфликтах.

Также, войскам, временно переводимым на Кавказ, по воле императора приказывали не брать киверов и тесаков с перевязями, а носить фуражки, «согласно существующим на Кавказе порядкам». Эта практика наблюдается уже при осаде Анапы (1828 г.)[33]. Кроме того, по итогам кампаний 1830-х гг., неудобные овчинные шапки, форменный головной убор войск корпуса, были официально отменены, и приказано впредь носить именно – и только – фуражки (26 ноября 1842 г.)[34].

Наконец, в 1846 г. император, согласно представлениям наместника князя М.С. Воронцова, предварительно утвердив образцы нового обмундирования для войск Отдельного Кавказского корпуса (ОКК), повелел ввести таковое для ношения в качестве опыта в двух полках, и для офицеров, и для нижних чинов. Ими были Эриванский карабинерный в Закавказье и Егерский генерал-адъютанта князя Воронцова (бывший Куринский) на Кавказской линии. Точная дата принятия новой формы неясна, но, по-видимому, это произошло в июле, и 4 августа Воронцов разрешает ее носить офицерам Эриванского полка[35]. Это была общепринятая практика в российской армии – испытывать те или иные предметы до их официального утверждения (если, конечно, их ношение имело благоприятные последствия). Так, принятые в 1844 г. каски (приказ военного министра № 63 от 9 мая) до того «апробировались» в отдельных частях на протяжении примерно семи лет!

Возвращаясь к кавказскому эксперименту: уже 25 августа 1846 г. новопроизведенный прапорщик полка Воронцова В.А. Полторацкий в Петербурге представился в новом обмундировании Николаю I. Именно его «государь рассмотрел с особенным вниманием: несколько раз вертел во все стороны, причем приказал надеть папаху и остался вполне доволен новою, высочайше утвержденною им, формою бывшего Куринского, ныне Егерского князя Воронцова полка.

– Молодец! И я, надеюсь, будешь им и на Кавказе! – выразился государь»[36].

Эту униформу составляли папахи, однобортные полукафтаны, высокие сапоги, юфтевые ранцы, патронташи и жестяные котелки (по одному на трех человек). Нижним чинам первоначально предполагалось дать саперные ножи, обточенные на манер кинжалов, но в 1847 г. отпущены обычные саперные ножи или тесаки с пилою на обухе, образца 1834 г.

Два года спустя Высочайшее повеление от 9 июня 1848 г. (приказ военного министра № 148 от 8 августа и циркуляр главного штаба ОКК № 3537 от 22 сентября) распространило «экспериментальную» униформу на войска Кавказского корпуса, кроме драгун, жандармов и резервной дивизии (последние обзавелись этой формой немного позднее). Фактический переход на новые образцы (которые «приспособлены были по возможности к климатическим и местным условиям») занял несколько лет. В самом приказе говорилось, что отпуск войскам нового обмундирования и снаряжения начинается с 1849 г. (сапог – с 1850 г.), «по мере выслуги сроков ныне употребляемого». Заготовление же ранцев, патронташей и котелков должно было занять три года. Изготовление для войск ОКК по настоящим образцам ранцев, сум, перевязей и портупей, а равно и отпуск оных войскам прекращались, потери их в экспедициях в будущем должны были пополняться вещами, бывшими уже в употреблении.

Влияние казаков и горцев[37] на новое форменное обмундирование наглядно демонстрировала папаха, а мундир с полами (полукафтан), шаровары и длинные сапоги вскоре были переняты всей русской армией.

Таким образом, первый опыт заключался во введении меховой папахи и полукафтана (мундира с «юбкой») с шароварами, дополняемых длинными сапогами и патронташем. Все эти предметы были во всех смыслах слова новинкой для русской регулярной армии того времени и не случайно вызывали интерес у очевидцев. Сравним: полукафтан появился в прусской армии в 1842 году, во Франции – в 1845 г., Австрии – в 1849 г., в Турции – в начале 1850-х гг., а в армии Великобритании этот покрой мундира был установлен только в 1854 году. Неясно, какая страна послужила России образцом, но русская армия стала третьей в Европе, перешедшей – вслед за французами и пруссаками – на более современное обмундирование, опередив в этом и Австрию, и Англию. Это позволяет нам указать на примере ОКК, что, при всей относительной консервативности военного мундира николаевского времени, в нем были заметны веяния нового времени, более отвечающие условиям современной войны.

 

[1] Рассказы об императоре Николае I // Русская старина. 1898. Т. 95. № 7. С. 35.

[2] Земцов В.Н., Ляпин В.А. Екатеринбург в мундире. Екатеринбург, 1992. С. 121. Ср.: Выскочков Л.В. Николай I. М., 2003. С. 497-508; Рахматуллин М.А. Император Николай I глазами современников // Отечественная история. 2004. № 6. С. 86.

[3] Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1999. С. 33.

[4] За много лет. Воспоминания неизвестного. (1844-1894) // Русская старина. 1894. № 2. С. 177; Милютин Д.А. Воспоминания 1843-1856. М., 2000. С. 164; Павлюк К.К. История 51-го пехотного Литовского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка. 1809-1909 г.г. Т. I. Одесса, 1909. С. 306-307.

[5] Alexander J.A. Travels to the Seat of War in the East, through Russia and the Crimea, in 1829. Vol. I. L., 1830. P. 99. Ср.: Александер Дж. Россия глазами иностранца. М., 2008. С. 73-74. Александер сравнивает в этом плане (не в лучшую сторону) свою собственную армию с российской.

[6] Соллогуб В.А. Повести; Воспоминания. Л., 1988. С. 579.

[7] Смирнов А. «Солдат должен быть украшен»: Военный мундир как символ // Родина. 1995. № 1. С. 84-85.

[8] Шепелев Л.Е. Чиновный мир России: XVIII – начало XX в. СПб., 1999. С. 194.

[9] Myerly S.H. British Military Spectacle: From the Napoleonic Wars through the Crimea. Cambr., Mass.; L., 1996. P. 18.

[10] Сидорова М., Литвин А. «Усердно рисовал всякий день» // Родина. 2013. № 3. С. 70.

[11] ПСЗРИ-II. № 7200.

[12] Потто В.А. История 44-го драгунского Нижегородского Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича полка. Т. 4. СПб., 1894. С. 31.

[13] Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 374.

[14] Haythornthwaite P.J. World Uniforms and Battles in colour, 1815-50. Poole, 1976. P. 124.

[15] Custine, le marquis, de. La Russie en 1839. T. 2. Paris, 1843. P. 241. Ср.: Кюстин А., де. Россия в 1839 году. СПб., 2008. С. 233; Мильчина В.А., Осповат А.Л. Комментарий к книге Адольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». СПб., 2008. С. 842 (пересказ русским собеседником схожего выражения Константина – «Ничто так не портит армию, как война»).

[16] Шабанов Д.Ф. История лейб-гренадерского Эриванского Его Величества Александра Николаевича полка. Ч. II. Тифлис, 1871. С. 210.

[17] АКАК. Т. XI. Тифлис, 1888. С. 477; П.Ф.К. Штурм Карса 17-го сентября 1855 г. (Из записок очевидца полковника де-Саже) // Исторический вестник. 1898. № 7. С. 103.

[18] См.: Нечитайлов М.В., Стецов В.В. От идеи к реальности. (К вопросу об эволюции русского мундира в Кавказской войне) // Воин. Военно-исторический журнал. 2003. № 11. С. 79-84; 2003. № 12. С. 93-95.

[19] Характерный пример: пожалованная в 1834 г. Нижегородскому полку униформа смогла быть изготовлена и выдана полку только в марте 1836 г.

[20] ГАСК. Ф. 1300. Оп. 1. Д. 446. Л. 185.

[21] Curtiss J.S. The Russian Army under Nicholas I, 1825–1855. Durham, 1965. P. 212-232 (здесь же представлены упомянутые многочисленные свидетельства).

[22] Шабанов Д.Ф. История лейб-гренадерского Эриванского... полка. Ч. II. С. 122.

[23] Бобровский П.О. История 13-го Лейб-гренадерского Эриванского Его Величества полка за 250 лет. 1642–1892. Приложения к четвертой части. СПб., 1895. С. 313, 315.

[24] Воспоминания Г.И. Филипсона. М., 1885. С. 142 (не Грузинский, а Эриванский карабинерный полк).

[25] Бенкендорф А.Х. Воспоминания 1802-1837. М., 2012. С. 676.

[26] Мартьянов П.К. Дела и люди века. Т. 1. СПб., 1893. С. 287-288.

[27] Воспоминания Г.И. Филипсона. М., 1885. С. 92; Ракович Д. Тенгинский полк... С. 129.

[28] Корпусной командир 9 сентября 1837 г. («по случаю ожидаемого прибытия Государя Императора на Кавказ») предписал офицерам и нижним чинам «не иначе ходить в городах и укреплениях, как в киверах и мундирах», а на Высочайший смотр явиться «в полной походной аммуниции, т.е. в мундирах, киверах, тесаках, перевязях и ранцах с скатанными на них шинелями; причем г.г. офицеры... должны быть в знаках и ранцах» (Материалы к истории покорения Восточного Кавказа и борьбы с мюридизмом // Кавказский сборник. Т. XXXII. Ч. I. Тифлис, 1912. С. 338, 340).

[29] Воспоминания Григория Ивановича Филипсона // Русский архив. 1883. № 6. С. 252-253.

[30] Бенкендорф А.Х. Воспоминания... С. 669, 675.

[31] Валентини Г.В. Обозрение главнейших действий генерал-фельдмаршала князя Варшавского, графа Паскевича-Эриванского, против турок в Азии. СПб., 1836. С. 81-82.

[32] АКАК. Т. IX. Тифлис, 1884. С. 351; ПСЗРИ-II. № 9685а, 10723, 14785, 16713, 18616, 18900, 20015, 20317, 22032.

[33] АКАК. Т. IX. С. 467; Арутюнов Ф. Гомборцы. Исторический обзор деятельности 1-го Кавказского стрелкового Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича батальона с 1837 по 1888 год. Тифлис, 1888. С. 15, 25; Лукьянович. Описание турецкой войны 1828 и 1829 годов. Ч. 1. СПб., 1844. С. 188; и т.д.

[34] Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Ч. 19. СПб., 1902. С. 186, 217.

[35] Бобровский П.О. История 13-го Лейб-гренадерского Эриванского Его Величества полка за 250 лет. 1642-1892. Ч. 4. СПб., 1895. С. 263; Игнатович. Боевая летопись 82-го пехотного Дагестанского Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Михайловича полка во время Кавказской войны. (1845-1861 гг.). Тифлис, 1897. С. 12. Ср.: Ульянов И.Э. Регулярная пехота 1801–1855. М., 1996. С. 165.

[36] Воспоминания В.А. Полторацкого // Исторический вестник. 1893. № 1. С. 41.

[37] Mollo B., Mollo J. Uniforms of the Imperial Russian Army. Poole, 1979. P. 36.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: