 |
После обвинительного приговора
|
|
|
|
Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас случилось, тем, что вы меня осудили, между прочим и то, что это не было для меня неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голосов на той и на другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом голосов. Теперь же, как мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной стороны на другую, и я был бы оправдан. Ну а от Мелета, по‑моему, я и теперь ушел; да не только ушел, а еще вот что очевидно для всякого: если бы Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы обвинять меня, то он был бы принужден уплатить тысячу драхм как не получивший пятой части голосов.
Ну а наказанием для меня этот муж полагает смерть. Хорошо. Какое же наказание, о мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что заслуженное? Так какое же? Чему по справедливости подвергнуться или сколько должен я уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом; вообще не участвовал ни в управлении, ни в заговорах, ни в восстаниях, какие бывают в нашем городе, считая себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы оставаться целым, участвуя во всем этом; за то, что я не шел туда, где я не мог принести никакой пользы ни вам, ни себе, а шел туда, где мог частным образом всякому оказать величайшее, повторяю, благодеяние, стараясь убеждать каждого из вас не заботиться ни о чем своем раньше, чем о себе самом, – как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, не заботиться также и о том, что принадлежит городу, раньше, чем о самом городе, и обо всем прочем таким же образом. Итак, чего же я заслуживаю, будучи таковым? Чего‑нибудь хорошего, о мужи афиняне, если уже в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека заслуженного и в то же время бедного, который нуждается в досуге вашего же ради назидания? Для подобного человека, о мужи афиняне, нет ничего более подходящего, как получать даровой обед в Пританее, по крайней мере для него это подходит гораздо больше, нежели для того из вас, кто одержал победу в Олимпии верхом, или на паре, или на тройке, потому что такой человек старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы были счастливыми, и он не нуждается в даровом пропитании, а я нуждаюсь. Итак, если я должен назначить себе что‑нибудь мною заслуженное, то вот я что себе назначаю – даровой обед в Пританее.
|
|
|
Может быть, вам кажется, что я и это говорю по высокомерию, как говорил о просьбах со слезами и с коленопреклонениями; но это не так, афиняне, а скорее дело вот в чем: сам‑то я убежден в том, что ни одного человека не обижаю сознательно, но убедить в этом вас я не могу, потому что мало времени беседовали мы друг с другом; в самом деле, мне думается, что вы бы убедились, если бы у вас, как у других людей, существовал закон решать дело о смертной казни в течение не одного дня, а нескольких; а теперь не так‑то это легко – в малое время снимать с себя великие клеветы. Ну так вот, убежденный в том, что я не обижаю ни одного человека, ни в каком случае не стану я обижать самого себя, говорить о себе самом, что я достоин чего‑нибудь нехорошего, и назначать себе наказание. С какой стати? Из страха подвергнуться тому, чего требует для меня Мелет и о чем, повторяю еще раз, я не знаю, хорошо это или дурно? Так вот вместо этого я выберу и назначу себе наказанием что‑нибудь такое, о чем я знаю наверное, что это – зло? Вечное заточение? Но ради чего стал бы я жить в тюрьме рабом Одиннадцати[28], постоянно меняющейся власти? Денежную пеню и быть в заключении, пока не уплачу? Но для меня это то же, что вечное заточение, потому что мне не из чего уплатить. В таком случае не должен ли я назначить для себя изгнание? К этому вы меня, пожалуй, охотно присудите. Сильно бы, однако, должен был я трусить, если бы растерялся настолько, что не мог бы сообразить вот чего: вы, собственные мои сограждане, не были в состоянии вынести мое присутствие и слова мои оказались для вас слишком тяжелыми и невыносимыми, так что вы ищете теперь, как бы от них отделаться; ну а другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне. Хороша же в таком случае была бы моя жизнь – уйти на старости лет из отечества и жить, переходя из города в город, будучи отовсюду изгоняемым. Я ведь отлично знаю, что, куда бы я ни пришел, молодые люди везде будут меня слушать так же, как и здесь; и если я буду их отгонять, то они сами меня выгонят, подговорив старших, а если я не буду их отгонять, то их отцы и домашние выгонят меня из‑за них же.
|
|
|
В таком случае кто‑нибудь может сказать: «Но разве, Сократ, уйдя от нас, ты не был бы способен проживать спокойно и в молчании?» Вот в этом‑то и всего труднее убедить некоторых из вас. В самом деле, если я скажу, что это значит не слушаться бога, а что, не слушаясь бога, нельзя оставаться спокойным, то вы не поверите мне и подумаете, что я шучу; с другой стороны, если я скажу, что ежедневно беседовать о доблестях и обо всем прочем, о чем я с вами беседую, пытая и себя, и других, есть к тому же и величайшее благо для человека, а жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека, – если это я вам скажу, то вы поверите мне еще меньше. На деле‑то оно как раз так, о мужи, как я это утверждаю, но убедить в этом нелегко. Да к тому же я и не привык считать себя достойным чего‑нибудь дурного. Будь у меня деньги, тогда бы я назначил уплатить деньги сколько полагается, в этом для меня не было бы никакого вреда, но ведь их же нет, разве если вы мне назначите уплатить столько, сколько я могу. Пожалуй, я вам могу уплатить мину серебра; ну столько и назначаю. А вот они, о мужи афиняне, – Платон, Критон, Критобул, Аполлодор – велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надежные.
|
|
|
После смертного приговора
Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не хватить‑то у меня, правда что, не хватило, только не слов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать, вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое меня недостойное – все то, что вы привыкли слышать от других. Но и тогда, когда угрожала опасность, не находил я нужным делать из‑за этого что‑нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом, и гораздо скорее предпочитаю умереть после такой защиты, нежели оставаться живым, защищавшись иначе. Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому‑либо другому не следует избегать смерти всякими способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти‑то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой‑нибудь опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, – тем, что идет проворнее, – нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истиною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они – при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно.
|
|
|
А теперь, о мои обвинители, я желаю предсказать, что будет с вами после этого. Ведь для меня уже настало то время, когда люди особенно бывают способны пророчествовать, – когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моей смертью придет на вас мщение, которое будет много тяжелее той смерти, на которую вы меня осудили. Ведь теперь, делая это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, совсем обратное: больше будет у вас обличителей – тех, которых я до сих пор сдерживал и которых вы не замечали, и они будут тем невыносимее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать. В самом деле, если вы думаете, что, убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Ну вот, предсказавши это вам, которые меня осудили, я ухожу от вас.
А с теми, которые меня оправдали, я бы охотно побеседовал о самом этом происшествии, пока архонтызаняты своим делом и мне нельзя еще идти туда, где я должен умереть. Побудьте пока со мною, о мужи! Ничто не мешает нам поболтать друг с другом, пока есть время. Вам, друзьям моим, я хочу показать, что, собственно, означает теперешнее происшествие. Со мною, о мужи судьи, – вас‑то я по справедливости могу называть судьями – случилось что‑то удивительное. В самом деле, в течение всего прошлого времени обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых неважных случаях, когда я намеревался сделать что‑нибудь не так; а вот теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать; тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни во время всей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде‑то, когда я что‑нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого‑нибудь поступка, от какого‑нибудь слова. Как же мне это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное знамение, если бы то, что я намерен был сделать, не было благом.
|
|
|
А рассудим‑ка еще вот как – велика ли надежда, что смерть есть благо? Умереть, говоря по правде, значит одно из двух: или перестать быть чем бы то ни было, так что умерший не испытывает никакого ощущения от чего бы то ни было, или же это есть для души какой‑то переход, переселение ее отсюда в другое место, если верить тому, что об этом говорят. И если бы это было отсутствием всякого ощущения, все равно что сон, когда спят так, что даже ничего не видят во сне, то смерть была бы удивительным приобретением. Мне думается, в самом деле, что если бы кто‑нибудь должен был взять ту ночь, в которую он спал так, что даже не видел сна, сравнить эту ночь с остальными ночами и днями своей жизни и, подумавши, сказать, сколько дней и ночей прожил он в своей жизни лучше и приятнее, чем ту ночь, то, я думаю, не только всякий простой человек, но и сам Великий царь нашел бы, что сосчитать такие дни и ночи сравнительно с остальными ничего не стоит. Так если смерть такова, я со своей стороны назову ее приобретением, потому что таким‑то образом выходит, что вся жизнь ничем не лучше одной ночи. С другой стороны, если смерть есть как бы переселение отсюда в другое место и если правду говорят, будто бы там все умершие, то есть ли что‑нибудь лучше этого, о мужи судьи? В самом деле, если прибудешь в Аид, освободившись вот от этих так называемых судей, и найдешь там судей настоящих, тех, что, говорят, судят в Аиде, – Миноса, Радаманта, Эака, Триптолема[29], и всех тех полубогов, которые в своей жизни отличались справедливостью, – разве это будет плохое переселение? А чего бы не дал всякий из вас за то, чтобы быть с Орфеем[30], Мусеем[31], Гесиодом, Гомером! Что меня касается, то я желаю умирать много раз, если все это правда; для кого другого, а для меня было бы удивительно вести там беседы, если бы я встретился, например, с Паламедом и Теламоновым сыном Аяксом[32]или еще с кем‑нибудь из древних, кто умер жертвою неправедного суда, и мне думается, что сравнивать мою судьбу с их было бы не неприятно. И наконец, самое главное – это проводить время в том, чтобы распознавать и разбирать тамошних людей точно так же, как здешних, а именно кто из них мудр и кто из них только думает, что мудр, а на самом деле не мудр; чего не дал бы всякий, о мужи судьи, чтобы узнать доподлинно человека, который привел великую рать под Трою, или узнать Одиссея, Сисифа[33]и множество других мужей и жен, которых распознавать, с которыми беседовать и жить вместе было бы несказанным блаженством. Не может быть никакого сомнения, что уж там‑то за это не убивают, потому что помимо всего прочего тамошние люди блаженнее здешних еще и тем, что остаются все время бессмертными, если верно то, что об этом говорят. Но и вам, о мужи судьи, не следует ожидать ничего дурного от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах; тоже вот и моя судьба устроилась не сама собою, напротив, для меня очевидно, что мне лучше уж умереть и освободиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам не очень‑то пеняю на тех, кто приговорил меня к наказанию, и на моих обвинителей. Положим, что они выносили приговор и обвиняли меня не по такому соображению, а думая мне повредить; это в них заслуживает порицания. А все‑таки я обращаюсь к ним с такою маленькою просьбой: если, о мужи, вам будет казаться, что мои сыновья, сделавшись взрослыми, больше заботятся о деньгах или еще о чем‑нибудь, чем о доблести, отомстите им за это, преследуя их тем же самым, чем и я вас преследовал; и если они будут много о себе думать, будучи ничем, укоряйте их так же, как и я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и воображают о себе невесть что, между тем как на самом деле ничтожны. И, делая это, вы накажете по справедливости не только моих сыновей, но и меня самого. Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога.
[1]Все подзаголовки в диалогах представляют собой издательские добавления к тексту.
[2] Анит – богатый владелец кожевенной мастерской, видный политический деятель и приверженец демократии. Он был наиболее опасным противником Сократа, но главную роль в обвинении отвел подставным лицам: юному Мелету – трагическому поэту и неудачливому оратору Ликону.
[3] …сочинителей… – К их числу принадлежал Аристофан, пародировавший Сократа в комедии «Облака», Евполид, в чьих фрагментах также содержатся насмешки над Сократом.
[4] Горгий – уроженец Сицилии (483–375 или 500–391 гг. до н. э.) – ученик Эмпедокла, один из основателей софистической философии и античной риторики. Многие фигуры речи с тех пор так и назывались «горгиевыми». Он был удостоен золотой статуи в Дельфах. Сократ спорит с ним в диалоге, носящем имя этого софиста.
[5] Продик кеосец (род ок. 470 г. до н. э.) – софист, более других склонный к исследованию добра и зла, глубоко занимался проблемами языка, в особенности различением синонимов; участник диалога «Протагор».
[6] Гиппий из Элиды (род. ок. 460 г. до н. э.) – софист, знаток естественных наук, математики, музыки и грамматики. Славился в том числе и огромными гонорарами. Заглавный персонаж двух диалогов: «Гиппий больший» и «Гиппий меньший».
[7] Эвен с Пароса – поэт, также бравшийся за обучение юношей. См. упоминание о нем в «Федоне».
[8] Мина – пересчитывать стоимость древних денег на наши нелепо. Для примерного понимания можно указать, что чаще всего упоминается медный обол, и на несколько оболов можно было купить дневной запас провизии для семьи. Драхма состояла из шести оболов, в мине – сто драхм. Сократ, по свидетельству Ксенофонта, оценивал свое имущество в пять мин.
[9] …в Дельфах… – Находился храм Аполлона, где вещала Пифия. С этим оракулом греки советовались и по частным, и по государственным делам.
[10] …Херефонт … разделял с вами изгнание… – То есть был приверженцем демократического строя, пострадавшим во время диктатуры Тридцати тиранов. Он участвует в диалоге «Горгий» в качестве ученика и друга Сократа. Брат его – Херекрат. Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» приводит разговор о братской любви, с помощью которого Сократ примирил Херефонта с Херекратом.
[11]… клянусь собакой… – Сократ избегал божбы (восклицание «клянусь Зевсом» или «клянусь Гераклом» давно превратилось в обычное междометие) и клялся собакой, иногда шутливо именуя собаку «египетским богом». В «Апологии» он призывает в свидетели богов – но когда разговор заходит всерьез.
[12] Анаксагор из Клазомен – философ, современник Сократа, считал первоисточником всего сущего Ум (Nous), а Солнце и Луну, которых чтили как богов, называл обычными физическими телами. Против него было выдвинуто обвинение в непочитании богов. Анаксагор был найден виновным и изгнан из Афин, а в число афинских законов было внесено: «считать государственным преступником того, кто не почитает богов по установленному обычаю или берется объяснять небесные явления». По этому закону теперь судили Сократа.
[13] Орхестра – площадка, на которой выступал трагический хор, однако так же называлась уже существовавшая в Афинах книжная лавка, то есть это учение можно узнать либо из стихов трагических поэтов (например Еврипида), либо приобретя свиток с трактатом философа. От 2 оболов до драхмы могли стоить театральные места, рукопись, скорее всего, стоила дороже.
[14]… гении… демоны… – Сократ использует греческое слово daimon, означающее как всех богов вообще, так и низшие, служебные божества. Слово «гений» – латинского происхождения, оно появляется в русском переводе. Римский «гений» гораздо ближе к сократовскому «даймонию», обитающему внутри него и направляющему его поступки, нежели современное «демон».
[15]… сын Фетиды… – Ахилл, герой «Илиады». Его друг Патрокл был убит Гектором. Сократ цитирует Гомера (Илиада, XVIII, 95).
[16] Потидея (432 г. до н. э.), Делий (424 г. до н. э.), Амфиполь (422 г. до н. э.) – места сражений между афинянами и спартанцами, в которых участвовал Сократ (его поведение во время поражения при Потидее описывает Алкивид в «Пире»).
[17] Аид – царство мертвых.
[18]… божественное знамение… – Даймоний Сократа, неоднократно упоминаемый в диалогах. О нем свидетельствует также Ксенофонт и Аристофан. Здесь Сократ подробнее всего говорит о природе этого внутреннего голоса, который никогда не поощряет его, но отклоняет от неверного решения. В дальнейшем понять природу этого «гения» пытались Цицерон, Плутарх, Апулей и многие другие – это было редкое явление, выделявшее Сократа среди людей и приближавшее его к богу.
[19] Совет – основным источником власти в демократических Афинах было Народное собрание, в котором участвовали мужчины, достигшие 18 лет. Только 10 военачальников‑стратегов избирались голосованием, голосованием также распределялись общественные повинности. Все остальные органы власти были коллективными и избирались по жребию. Совет – Буле, непосредственно управлявший Афинами, состоял из 500 человек, выбранных по жребию (по 50 человек от каждого из афинских округов – фил). В течение года представители каждой филы по очереди, каждая чуть больше месяца, заседали в притании и в это время именовались пританами. На каждый день выбирался председатель заседания – эпистат. В 406 году Сократ оказался в числе избранных от филы Антиохиды, в который входил его дем Алопеки.
[20] Десять стратегов – в 406 г. до н. э. афиняне одержали победу над спартанцами в морском сражении при Аргинузских островах, но буря помешала им подобрать тела погибших. Стратегов, не обеспечивших погибшим достойные похороны, обвинили в нечестии. Поскольку в первый день суда Сократу выпало председательствовать, он противился суду над всеми стратегами вместе, настаивая на праве каждого быть выслушанным и получить индивидуальный приговор. Стратегов приговорили к смерти на следующий день. Среди них был сын Перикла от прекрасной Аспасии.
[21] …олигархия… Тридцать… – Сократ давал отпор и беззакониям демократии, и тирании Тридцати (404 г. до н. э.). Круглая палата – здание на городской площади (агоре), где заседали пританы.
[22] Критон – ближайший друг и ровесник Сократа, который пытался спасти его из тюрьмы (см. посвященный ему диалог).
[23] Сфеттиец Лисаний – о самом Лисании ничего не известно, Сфетт – район на южной окраине Аттики.
[24] Эсхин – во время действия диалога молодой человек, впоследствии философ, с которым Платон общался в Сиракузах при дворе Дионисия Старшего и Дионисия Младшего.
[25] Феаг – заглавный герой одного из ранних или псевдоплатоновских диалогов.
[26] Аполлодор – друг и поклонник Сократа, не раз упоминается в диалогах. Сократ посмеивался над его неистовой любовью к справедливости и стремлении во всем доходить до крайности…
[27] Не от дуба родился – вошедшие в поговорку слова Пенелопы (Гомер. Одиссея. XIX, 162).
[28]… рабом Одиннадцати… – Ежегодно назначаемые одиннадцать начальников (архонтов) надзирали за тюрьмами. Мы убедимся в «Федоне», что при добром отношении к Сократу и понимании, что он откажется бежать (а если б не отказался, этому, пожалуй, были бы только рады), его содержали в оковах.
[29] Минос и Радамант – критские цари, сыновья Зевса, славившиеся своей справедливостью и ставшие судьями в царстве мертвых. Эак, царь Эгины, также сын и любимец Зевса, в качестве судьи мертвых из всех греческих авторов упомянут только Платоном (у римлян эта связь будет уже постоянной). Триптолем, почитавшийся афинянами в Элевсинских мистериях, чаще именовался судьей живых. Эак и Триптолем более близки афинянам (к Эаку они возводили свой род), чем критские цари, к тому же они, в отличие от Миноса и Радаманта, в большей степени причастны орфическим культам и мистериям, сулящим блаженство в царстве мертвых.
[30] Орфей – мифический певец, легендарный основатель орфизма, учения об очищении души и посмертном существовании.
[31] Мусей – также мифический певец, вместе с Орфеем почитался как создатель мистического учения.
[32] Паламед – герой Троянской войны, присужденный к смерти по навету Одиссея. От интриг Одиссея и несправедливого суда пострадал также Теламонов сын Аякс, которого греки обидели, не присудив ему доспехи погибшего Ахилла, и такой обидой довели до безумия и самоубийства.
[33]… привел великую рать под Трою… – Агамемнон, не отличавшийся справедливостью и поссорившийся с Ахиллом из‑за раздела добычи. Одиссей в Афинах воспринимается не как мудрый и многострадальный герой, а как хитрец и даже подлый интриган. Сисиф – царь Коринфа, знаменитый хитрец, считавшийся предком Одиссея.
|
|
|
